тно, как их мало, всего-навсего три  озабоченных  человека  -
двое мужнин по эту, одна женщина по ту сторону стола. И  еды  у  них  тоже
было мало: две печеные репы, чуточку соли и ни крошки хлеба.
   Двое мужчин поглядывали в полутьме избы через стол на молодую женщину с
опухшими от слез глазами и осунувшимся от голода  и  горя  лицом.  Молодая
женщина угадывала эти взгляды, она отчетливо представляла себе  лица  двух
чужаков-солдат, хотя ни разу не посмотрела на них. В гумне на насесте он и
она, петух и курица, а здесь  два  петуха  на  одну,  -  женщина  невольно
усмехнулась, правда, усмешка эта потухла прежде,  чем  успела  тронуть  ее
губы. "Господи, не вводи в грех! - пронеслось у  нее  в  мозгу,  и  сердце
сжалось от жгучей боли. - Слезы надо  лить,  рыдать,  ослепнуть  от  слез,
стенать в неутешной скорби и печали". - "Нет, нет, нет,  -  кричал  в  ней
другой голос, - зачем мне ждать смерти, когда я, живая,  сижу  вот  и  ем.
Зачем мне заживо хоронить себя, раз на  этой  вымершей  земле  мне,  пусть
только мне одной, суждена жизнь. Не убивай себя - это грех", - взывал этот
голос. Ах, есть ли такой источник, чтоб испить и забыться!
   Глаза Хэди снова наполнились слезами.  Вот  те  источники,  из  которых
пьешь ты соленую, горькую влагу. Но забвения это не приносит.
   Хэди положила на стол недоеденную половинку репы и подняла глаза.
   - Надо жить, пока живется, - серьезно сказала она. - На  троих  в  этом
доме еды не хватит. Одному  из  вас  придется  уйти.  Мне  отсюда  уходить
незачем, я пришла сюда невесткой, а теперь я -  безмужняя  хозяйка.  Тому,
кто решит уйти, я дам харчей на три дня, палку в дорогу пусть найдет  себе
сам, может повесить и шпагу на бедро.
   Хэди немного помолчала.
   - Растолкуй ему, как умеешь, - велела она Матсу.
   Швед выслушал путаную речь Матса и, по-видимому, кое-что в ней все-таки
разобрав, наконец кивнул.
   - Один может остаться... Я - хозяйка... и я хочу, чтоб это  был  Бенгт,
по-нашему - Пент... Конечно, вы можете отправляться оба... Давай переводи,
только точь-в-точь!
   Когда все  было  переведено,  Бенгт  даже  забыл  кивнуть.  Впервые  он
посмотрел женщине в глаза прямо, и она выдержала его взгляд.
   - Почему ты меня не хочешь? - спросил Матс.
   - Потому что Пент мне больше по душе.  Он  красивый,  и  он  смирный  и
терпеливый, - ответила Хэди. - Да и идти ему некуда, а у тебя  на  большой
земле, может, близкие живы, родной дом в целости.
   - На каком это языке вы объясняться будете? - спросил  Матс,  и  в  его
голосе прозвучала откровенная насмешка. - К тому же он вон какой дюжий,  и
ест он куда больше меня, вы оба к весне с голоду подохнете.
   - Не твоя это забота. Я от себя оторву, ему дам. - Ответ был твердый  и
ясный. - Только неизвестно еще, как  Пент,  останется  ли...  -  Это  было
сказано тихо-тихо.
   ...На следующее утро Матс вышел из  ворот  с  перекинутым  через  плечо
чистым холщовым мешком, в котором лежали три сероватых  от  золы  лепешки,
несколько печеных реп и завернутая в тряпочку щепотка соли.
   Он направился, как ему указала Хэди, к  лесной  деревне,  до  нее  было
верст пять. Дома в ней уцелели, может, и какая живая душа встретится. А не
хватит у него сил или не захочет он  добираться  до  большой  земли,  так,
глядишь, в этой деревне и приют найдет. Поди знай,  может,  девушка  какая
жива осталась... А не то шагай себе дальше, покуда к морю не выйдешь.
   Но Матс не дошел до деревни. В лесу его стала бить жестокая  лихорадка,
все  тело  покрылось  крупными  каплями  пота.  Матс  сел  на  сырой  мох,
прислонился спиной к стволу молодой березки.  И  без  того  ослабшее  тело
тряслось и дергалось, он впал в беспамятство и там же умер, даже не сняв с
плеча данный ему Хэди новый белый мешок  с  едой,  которую  он  так  и  не
попробовал.
   По этому мешку Хэди с Пентом следующим летом на сенокосе и  узнали  его
останки, растерзанные волками.
   "Он был-таки отмечен,  -  подумала  Хэди  и  скрестила  руки  на  своем
округлившемся животе. - Это он отвел от нас черную смерть". Наверное,  так
оно и должно быть: Одни, умирая, спасают других, хотя  сами,  поди,  и  не
подозревают об этом.
   Пент похоронил кости  соратника  на  том  же  самом  месте,  в  скудной
островной земле, прочел над могилой  короткую  солдатскую  молитву,  а  на
стволе березки вырезал косарем крест.
   Стоял погожий, теплый июльский день, когда Матс был предан земле,  весь
лес кипел жизнью, полнился птичьим гомоном и звонкими трелями.



ДЕВУШКИ ДЕРЕВНИ ВЫЛЛА

                               Помните, девушки Мяла,
                               вспомните, девушки Тусти,
                               тех девушек Вылла,
                               что с песней в море входили
                               по самую шею, по самые очи,
                               в синюю воду, где плавают рыбы.
                                     Из старинной мухуской народной песни,
                                     дальше певец запамятовал

   Деревня  Вылла  [Вылла  -  родительный  падеж  от  слова  vollas,   что
по-эстонски значит виселица] находится  на  острове  Муху,  неподалеку  от
Куйвасту. Каждый раз, когда едешь по шоссе и путевой указатель  равнодушно
сообщает мрачное название этой деревни, тебе становится не  по  себе,  ибо
виселица - нечто очень страшное. У меня  как-то  не  нашлось  до  сих  пор
времени  углубиться   в   этимологию   этого   названия,   возможно,   что
первоначально   это   было   все-таки   что-нибудь   совсем   другое.    В
действительности  Вылла  -   славная   кучевая   деревня,   ее   отдельные
разбросанные усадьбы доходят до Большого  пролива.  В  этой  деревне,  еще
будучи студентом, я записывал диалектные слова и географические  названия,
она нравилась мне еще  тогда,  как,  впрочем,  и  большая  часть  мухуских
деревень, где дома и участки, пожалуй, лучше ухожены, чем на  Сааремаа.  В
сущности, эта деревня знакома мне еще с  начальной  школы,  потому  что  в
учебнике истории у  нас  была  картинка,  изображавшая  жертвенный  дуб  в
деревне Вылла. К стыду своему,  должен  признаться,  что  до  сих  пор  не
удосужился выяснить, сохранился ли этот дуб  (вряд  ли!),  ибо  погоня  за
лингвистическим материалом вытеснила у меня из головы все остальное.
   В  последней  диалектологической  экспедиции  мы  снова  несколько  раз
побывали в Вылла, беседовали с несколькими славными женщинами на "мухуском
языке", записали кое-какие интересные обряды и диалектные слова.  И  одна,
впрочем, для филолога несущественная деталь, связанная с этой деревней,  у
меня надолго осталась в  памяти.  Речь  идет  о  довольно  смешном  факте,
который подтверждает уже сложившееся и ставшее традиционным  представление
о женщинах с островов: принято говорить о решительности островитянок.
   До недавнего времени в деревне Вылла жила женщина, которая в свои почти
восемьдесят лет раскатывала на работу в колхоз и обратно  на  мотороллере,
причем она носилась на полной  скорости  и  наверняка  совершала  и  более
далекие поездки. Если еще вспомнить тех женщин, ее землячек, которые несли
на своих плечах тяжелое бремя труда вместе с выпавшей на их долю не  менее
тяжкой судьбой, то  вполне  понятно,  что  в  моих  глазах  деревня  Вылла
занимает совсем особое место.
   В связи со всем этим мне вспомнилась одна древняя руна, а в связи с ней
- предание  о  девушках  деревни  Вылла,  и  я  думаю,  что  решительность
современных вылласких женщин вполне закономерна, ибо она унаследована  ими
от их прародительниц.
   История, по поводу которой сложили эту руну, могла быть такой.
   Когда-то, давным-давно, господь наслал на Муху и на  Сааремаа  жестокий
бич. Поздней осенью все небо над  деревнями  заволокли  дымы  пожаров:  то
вражеские войска вторглись  в  те  земли.  Едва  лишь  остыли  пожарища  и
голодные люди, прятавшиеся в зарослях тростника  и  болотах,  вернулись  к
своим очагам, как к ним подкрался еще более страшный враг - то была  чума.
То ли под видом никому не  известной  черной  старухи,  то  ли  горбоносой
барыни, то ли какой-то собачонки явилась она на остров, кто его знает,  но
гостья была здесь. Уже поумирали люди в Тамсе и Палласмаа, уже раздавались
горестные похоронные причитания в Альяза и Раэгма, уже говорили о жертвах,
которые унесла чума в Вийракюла и Соонда. Уже перестали носить  покойников
к церкви, их уносили на другие кладбища, на песчаные холмы,  хоронили  без
гробов и напутственного слова. Мызники сбежали в город  или  за  море,  на
материк, безжалостны были руки у чумы, они не пощадили и пастора, он  умер
в своем разоренном доме, не успев внести в  церковную  метрическую  книгу:
omnes mortui [все умерли (лат.)] - два  страшных  слова,  которые  мы  так
часто встречаем во многих  приходах,  среди  записей  тех  лет,  когда  на
злополучный остров Сааремаа обрушилась лютая кара.
   В то время, когда  еще  оставшиеся  в  живых,  голодные  люди  с  тупым
безразличием ждали  своего  конца,  когда  те  редкие  семьи,  которых  не
коснулась  ни  война,  ни  чума,  не  пускали  к  себе  на  порог   никого
постороннего, когда люди в ужасе пытались спастись от чумы на  необитаемых
островках, разбросанных в море, или уходили на  мухуские  болота,  деревню
Вылла чума еще не затронула. Но однажды,  это  было  в  начале  лета,  она
незримо явилась и туда -  в  жалкие  хижины,  после  военного  опустошения
наспех сложенные из плитняка, жердей, дерна и остатков обгоревших бревен.
   Несчастье постигло  и  эту  деревню.  Некоторые  семьи,  взяв  с  собой
испеченные в золе лепешки и сильно просоленную  вяленую  рыбу,  бежали  на
островки в море у Хийумаа  и  в  Соэласком  проливе,  где  будто  бы  были
источники питьевой воды. Но кто решился бы утверждать, что  их  и  там  не
подстерегала чума в виде уже заразившегося беглеца  или  трупа,  покрытого
бубонами?
   А июньская погода была так пленительна. Сухой восточный ветер  гнал  по
синему небу  отдельные  ярко-белые  облачка,  пахли  березы  на  лужайках,
по-весеннему буйно  цвели  луга.  Над  клочками  всходов,  не  вытоптанных
войной, заливались невидимые жаворонки, словно не было им никакого дела до
человеческих горестей, каменки вили гнезда в плитняковых оградах, чибисы -
на  прибрежных  пастбищах,  касатки  искали  в  полусгоревшей,  разоренной
деревне место, где лепить себе глиняные комнатки. Бурно жила природа своей
жизнью, смеясь в лицо смерти, уже подкравшейся к деревне Вылла.
   В один такси чудесный день на деревенской площадке с  качелями  сошлись
несколько девушек, это было под вечер  в  субботу,  и  ноги  как  бы  сами
привели их туда, где когда-то бывало так весело. Неподвижно висели качели,
тихо стояли девушки, каждая думала; кого же из  них  первой  унесет  чума?
Несмотря на пережитые страхи,  все  они  были  еще  цветущие,  под  белыми
сорочками вздымались высокие, жаждущие жизни груди, в глазах,  которым  бы
смотреть на парней, светилась, несмотря ни на что, надежда: а может  быть,
все-таки минует...
   Из деревни к ним приближалась еще одна девушка, - она  шла  с  поникшей
головой и досуха выплаканными  глазами.  Без  слов  все  поняли,  что  она
потеряла последнего близкого человека, что умерла ее сестра-близнец, такая
же, как она, светловолосая и розовощекая. Не помогут здесь  ни  молодость,
ни здоровье, ни самое сильное жизнелюбие, не поможет и  надежда,  что  все
пройдет, как проходит дурной сон.
   Пришедшая остановилась. Ее усадьба была отмечена чумой,  и  она  знала,
что у людей есть основание ее бояться.
   Тогда одна из девушек (ее звали Эбу)  решительно  пошла  ей  навстречу.
Темная юбка натянулась и била  Эбу  по  икрам,  как  будто  она  бежала  к
хороводу. Эбу взяла девушку за руку и подвела к остальным.
   Увы, мы не знаем, что именно сказала  Эбу  на  деревенской  площадке  с
качелями вылласким девушкам в этот субботний  предвечерний  час.  Наверно,
она говорила о том, что если суждено им  умереть,  так  лучше  умереть  не
дрожа по углам, не задушенным чумой,  чтобы  потом  трупы  их  не  терзали
голодные псы, не клевали вороны, а умереть смерти наперекор!
   ...Девушки побежали домой, и, когда они  снова  пришли  на  площадку  с
качелями, лица у них были умыты, волосы прибраны, на всех  чистые  льняные
рубашки и  самые  красивые  кяйсед  [элемент  народной  эстонской  одежды,
короткие, как фигаро, вышитые блузки], на ногах чулки с  самыми  красивыми
узорами. Здесь же,  на  площадке,  они  нарвали  цветов  и  сплели  венки,
которыми украсили свои головки. Потом они взяли друг  друга  под  руки,  с
песней прошли по деревенской улице и стали спускаться к Большому  проливу.
Они шли по вымершей  от  чумного  поветрия,  почти  сгоревшей  деревне  со
светлой рунной песней на устах. Звонче всех пела  Эбу.  Она  обращалась  к
цветущей земле, горящему солнцу, сверкающему  проливу,  который  с  каждым
шагом все приближался. Девушки деревни Вылла шли в море, они шли дружно  и
смело, шли и пели до тех пор, пока соленая вода не сомкнула им  уста.  Еще
мгновение  -  и  только  венки  полевых  цветов  остались  на  поверхности
выбившейся на ветру воды...
   Как же островитянкам не быть сильными в  жизни,  если  они  могли  быть
сильными в смерти, как рассказывает эта давняя история!

   1964



НЕНУЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

   В один прекрасный день Оад выкинул совсем неожиданный номер,  такого  с
ним прежде не случалось: взял он и помер. А  был  ведь  крепкий  мужик.  И
когда он уже спал вечным сном на смертном одре, все вдруг увидели, какие у
него руки: будто две хлебные лопаты скрещены на груди,  жилы  на  них  как
корни можжевельника. А ведь,  как  говорится,  где  копыто,  там  и  конь.
Когда-то Оад был кучером, однажды у него понесли лошади, и он одним  махом
остановил их, только рванул, и передняя пара оказалась на коленях,  а  все
остальные сбились в кучу...
   А видишь вот, смерть все  равно  к  нему  пришла,  не  помогли  тут  ни
собственная силища, ни  крепкие  настои  целебных  трав,  ни  самогон,  ни
заклинания. Холодный страдальческий пот выступил у  него  на  лбу;  дюжего
старика уложили на  солому.  Там  он  и  отдал  богу  свою  грешную  душу.
Отверстие для дыма в стене риги было  открыто,  и  душа  Оада  могла  хоть
напрямик, хоть в обход направиться, куда ей надлежало.
   Распустила она свои легкие крылья, полетела и достигла  небесных  врат.
Постучался тогда Оад в небесные врата, обитые золотом, и стал ждать, когда
впустят.  Только  трижды  пришлось  ему  стучаться,   прежде   чем   врата
приоткрылись и показался блестящий лик и клок рыжей бороды апостола Петра.
   - Ты, мужик, кто такой будешь?
   - Ежели высокочтимый господин апостол изволят меня помнить,  я  -  Оад,
бывший кучер на мызе. На старости лет жил бобылем.
   - А отчего же ты помер?
   - Не могу сказать. Стар я уже...  сильная  боль  у  меня  внутри,  она,
должно быть, душу и забрала.
   - Грешен?
   - Во грехе родила меня баба, и грех нам на роду написан... Воровал я  у
мызника овес, и не единожды. Вино другой раз было мне  мило,  а  нашло  бы
сильное искушение, дак я бы и сейчас от глотка не  отказался...  И  трубку
сосал, и сквернословил...
   Апостол Петр ухмыльнулся и поскреб свое лысое темя, сиявшее, как  новый
медный полуштоф, потом вымолвил:
   - Человече, твой грех не стоит того, чтобы о нем говорить. В эту  дверь
входили большие грешники, которые  смиренно  на  коленях  замаливали  свои
грехи. А твои прегрешения не закрывают перед тобою райские врата. У всех у
нас плоть бывает слаба, - закончил он весьма самокритично.
   Оад сильно обрадовался, что его считают избранником  среди  паствы.  Он
поклонился апостолу в ноги.
   - А что ты умеешь делать? - вдруг спросил Петр.
   - Как же это досточтимый Петр могут такое  спрашивать?  Бедный  человек
все умеет делать. Десять лет  был  кучером,  умею  сруб  ставить,  даже  с
венцами без заугольников, поле обрабатывать, могу кузнечить и  плотничать,
могу и кобеднишные башмаки тачать.
   Похоже, что Петр попал впросак. Он молча перебирал в руках ключи, потом
сказал:
   - Домостроители нам не требуются, у нас  все  на  облаках  держится.  С
обработкой полей тоже нет смысла возиться, наши виноградники  и  без  того
цветут. Кучер и сапожник нам тоже без  надобности,  ежели  нужно,  так  мы
летим, обуви мы не носим  -  круглый  год  босиком  ходим.  Мы  больше  на
инструментах играем, поем и обмахиваемся пальмовыми листьями.
   - На волынке могу играть и деревенские озорные песни  знаю,  -  ответил
Оад.
   - Что ты, что ты, - обеими руками замахал на него Петр, - у нас  играют
на каннеле да на кимвале и песни поют Давидовы... Нет, твое уменье нам  не
подходит.
   Тут взгляд Петра случайно упал на  Оадовские  руки,  которые,  как  две
огромные лопаты, висели у него  по  бокам.  Жилы  на  руках  как  корни  у
можжевельника. И тут Петр сказал уже совсем уверенным голосом:
   - Нет, Оадушка, такими руками не на кимвале играть, не пальмовой веткой
махать, не благовонные цветочки в саду рвать. Нет у нас для тебя работы, а
ежели не трудиться, так и душу можно без толку разбазарить. Поди  погляди,
может, в аду для тебя дело найдется.
   Оад заметно с лица сошел.
   - Как  же  так,  достопочтенный  господин  апостол,  неужто  для  меня,
старика, так-таки никакой работенки под крышей не найдется? Я мог бы  хоть
у очага сидеть и деревянные ложки долбить...
   - И это нам ни к чему, любезный Оад, -  ответил  Петр,  -  те  крупинки
манны небесной, что нам даются, мы и  без  ложек  съедаем,  -  лязг!  -  и
захлопнул небесные врата у Оада перед носом.
   Что тут будешь делать? Другого не оставалось, и старик направился в ад.
До тех пор стучал и грохотал в двери, пока какой-то старый хрыч не вышел в
сени и не приоткрыл створку.
   - Ты что, бурмистр будешь? - взвизгнул он,  поглядев  Оаду  в  лицо.  -
Скольким кишки  выпустил?  Скольких  женщин  на  сносях  нещадно  выпорол?
Скольких девушек на барщине перепортил? На скольких нафискалил барину?
   - Ни того ни другого не бывало, - ответил Оад, - я  пискукакуский  Оад,
бывший кучер мызника  Нолька,  ежели  господин  из  преисподней  меня  еще
помнят...
   - Чего же ты, назойливая человечья тварь, колотишь в нашу дверь,  ежели
ничего у тебя за душой нет? - рассердился старый дьявол.
   - Я - человек грешный...
   -  Тоже  мне,  грешный!  Я  принимаю  только  господ  да   еще   разных
надзирателей,  кладовщиков,  бурмистров  и  им  подобных...   Сюда   вхожи
распутники,  ростовщики,  казнокрады,  чревоугодники.  Ну,  и   барышники,
ремесленники, корчмари, купцы, борзописцы и прочий сброд... ими тоже полны
у нас котлы... Отправляйся-ка в рай!
   - Оттуда я как раз и пришел, - сказал Оад,  -  там  для  меня  дела  не
нашлось, послали сюда, чтобы душа моя даром не пропадала.
   - Ну, какую же мне  поручить  тебе,  мужику,  работу?  -  Опершись,  на
раскаленные докрасна вилы, дьявол погрузился в размышления.
   - Я плотничать умею, и в кузне  от  меня  была  бы  польза,  -  скромно
пробормотал Оад.
   - У нас господские дома каменные, глухие, без окон -  кругом  огонь  да
смола, с деревом тут далеко не уедешь, -  довольно  обстоятельно  объяснил
черт и стал набивать табаком трубку с мундштуком из  человеческой  лучевой
кости. - И кузнецы нам не нужны, а ежели понадобятся, так у  нас  и  своих
невпроворот,  всякие  там  артиллерии,  литейщики,  оружия  ковальщики  да
военных принадлежностей мастера... Ну, словом, те, у  кого  мастерские  да
заводы свои были. А ты туда же, поганая ворона... -  Старый  хрыч  сплюнул
сквозь зубы на раскаленный железный пол, и плевок сразу же испарился.
   - Значит, пахарю здесь совсем делать нечего? - вздохнул Оад.
   Старый дьявол даже отвечать не стал на такой  дурацкий  вопрос,  махнул
только своей мохнатой лапой: станет тут, в таком  пекле,  зерно  расти!  В
лавке хлеб можно купить.
   - На земле я еще  кучером  был,  кобеднишные