что мужественные люди жили в нем.
     Они вышли на  какую-то улицу,  и  закричала,  завыла сирена.  Данилов
взглянул на небо и увидел шесть самолетов, заходящих от солнца.
     Забухали зенитки.  Разрывы,  как фантастические цветы, распустились в
воздухе,  четко заработали счетверенные пулеметы. Самолеты, перевернувшись
через крыло, с воем пошли к земле.
     -- Ложись, --  крикнул Никитин,  и  голос его утонул в  грохоте первого
взрыва.
     Они лежали на  земле,  вжавшись в  снег,  будто он мог защитить их от
ревущей над головой смерти.  Тяжелый грохот авиабомб больно давил на  уши,
низко стелился по улицам дым,  рушились стены домов, летела земля, обломки
бревен и кирпичей.
     Сколько длился налет?  Пять минут?  Двадцать?  Час? Данилов не понял.
Время остановилось в  вое и кошмаре разрывов.  Он лежал.  Скрипел на зубах
снег  с  землей.  Другой отсчет жизни  шел  сейчас,  совсем другой отсчет.
Самолеты ушли, напоследок полоснув улицы длинными очередями автоматических
пушек.
     Город горел.  Вернее,  горело то,  что осталось от него. По улицам со
звоном неслись пожарные машины, грузовики, набитые бойцами, машины "скорой
помощи".  Протяжно и страшно, на одной ноте кричала женщина, где-то плакал
ребенок.
     -- Товарищи,  товарищи, --  к  ним подбежала девушка в военной форме, --
детей завалило! Помогите!
     Данилов скинул шинель и  остервенело ломом откатывал здоровые обломки
бетона.  Руки саднило,  гимнастерка пропиталась потом,  но  он  бил и  бил
тяжелым ломом,  прорываясь сквозь завал к подвальным окнам. Рядом работали
Никитин и Муравьев, еще какие-то люди, военные и штатские.
     Наконец проход  был  расчищен.  Из  темноты слышались стоны  и  плач.
Данилов зажег  фонарь и  прыгнул в  черное отверстие.  Среди  обвалившихся
балок и опор, в красной кирпичной пыли ползали, словно незрячие, дети.
     Данилов   схватил   первого  ребенка,   почувствовал  его   невесомую
беззащитность,  на секунду прижал к  себе и протянул наверх.  Добрые руки,
добрые и любящие, приняли у него спасенного.
     ...Всю дорогу перед Ленинградом Данилов не отходил от окна.  За окном
лежала  земля  после  битвы.  Это  была  необычная земля.  Каждый метр  ее
покрылся искореженным,  обожженным металлом. Какой же силы должен был быть
взрыв,  чтобы  расколоть,  словно  яйцо,  огромную  самоходную  установку!
Сколько тротила взорвалось, прежде чем оставить эти страшные воронки.
     Техника,  взрывчатка, стрелковое оружие -- все против тех, кто сидел в
зигзагообразных окопах,  шрамами легших на землю.  Не было деревни, домов,
деревьев.  Все  смела страшная поступь войны.  Много дней  на  этой  земле
дрались за каждый выступ оврага, за каждый бугорок. Дрались и умирали.
     Данилов смотрел и думал,  что нет ничего чудовищней и страшней войны.
Никогда не  привыкнет к  этому  человек,  потому  что  нельзя привыкнуть к
смерти.
     Но  все же  жизнь брала свое.  На  маленьких станциях,  назло хаосу и
смерти,  выросли  домики  из  свежеоструганных  досок,  рядом  притулились
землянки. Над их крышами уютно клубился дымок.
     Проплыла мимо окон будка стрелочника,  а  рядом с ней поленница дров.
Брала  жизнь  свое.  Брала.  Назло  смерти,  назло  искореженному  железу,
бессмысленному символу войны.
     Простучал  под  колесами  новый  мост  через  Неву.   Деревянный,  но
сделанный добротно, на долгие годы.
     -- Под огнем за  несколько дней возвели, --  сказал за  спиной Данилова
проводник. -- Скоро Ржевка, а там уж и Ленинград.
     Город вырастал за окном,  закрывая поля,  деревья,  небо.  Состав шел
мимо улиц,  разбитых снарядами домов. Снег занес разрушенные здания. И шли
по этим улицам люди, проезжали машины, нещадно звеня, прокатил трамвай.
     Жил город.  Все выдержал он и остался.  Как памятник воинской славы и
человеческого  мужества.  Купол  Финляндского  вокзала  пробит  снарядами,
высокий перрон расколот в  нескольких местах.  Но все же это был настоящий
вокзал, по-петербургски щеголеватый и элегантный.
     Отдел  милиции  они  разыскали  быстро.   Усталый  дежурный,   увидев
подполковника, встал, застегивая воротник гимнастерки.
     -- Слушаю вас, товарищ подполковник.
     -- Вот что, лейтенант, вызовите кого-нибудь из руководства.
     -- Минутку, -- дежурный поднял телефонную трубку.
     Через  несколько минут  в  дежурную часть  спустился невероятно худой
капитан,  китель  висел  на  нем  совершенно свободно,  впалые щеки  резко
обтянули скулы.
     -- Начальник отдела капитан Ревич.
     -- Подполковник  Данилов,   начальник   ОББ   Московского   уголовного
розыска. -- Иван Александрович вынул удостоверение.
     -- Из  самой Москвы? --  радостно переспросил капитан. --  Вот  это  да!
Первые вы, товарищи москвичи.
     -- Никитин, -- скомандовал Данилов.
     Никитин положил на  стол дежурного тяжелый мешок.  И  тут только Иван
Александрович увидел, что он разорван.
     -- Это  осколок,  наверное.  Мы  в  Волховстрое под  бомбежку  попали.
Продукты эти  ребята из  отдела милиции Ленинградского вокзала собрали для
вас.
     Капитан развязал горловину,  начал вынимать банки и свертки.  В одной
из банок торчал зазубренный, сине-стального цвета острый обломок металла.
     -- Вот он, --  капитан попробовал вытащить осколок из банки. --  Здорово
засел, плоскогубцы нужны.
     На столе лежали продукты.  Смотрели на них офицеры милиции.  И каждый
думал о той незримой связи,  которая объединяет людей в годы испытаний.  И
каждый знал,  что силы их именно в этой связи, которую потом в официальных
документах именуют монолитностью и единством.
     -- Спасибо вам. --  Начальник отдела пожал  всем  руки. --  Спасибо.  Мы
продукты эти по многодетным семьям распределим. Прямо вечером на разводе.
     -- Нам пора. -- Данилов посмотрел на часы.
     -- Тимин, -- спросил капитан, -- где полуторка?
     -- На месте.
     -- Мы вас до Невского подкинем, а там до Дворцовой площади два шага.
     Каким  же  представлял Данилов себе  Ленинград?  Кадры  кинохроники и
фотографии в газетах создавали образ сурового города,  переживающего горе.
Конечно,  из окна машины много не увидишь.  Но висят в небе аэростаты ПВО,
четыре  на  фоне  яркого  солнечного неба.  Дома  на  улицах разбиты огнем
артиллерии и  авиабомбами.  А  все равно живет город.  Улицы расчищены,  в
развалинах работают восстановительные бригады.  Женщины с  лопатами чистят
тротуары,  сгоняя снег в огромные кучи.  Много военных на улицах, особенно
моряков. И конечно, очереди у магазинов-распределителей.
     -- Сейчас жить можно, -- сказал шофер, -- карточки отоваривают как надо.
И жиры, и сахар, и мясо. Не то что в прошлом году.
     -- Натерпелись? -- спросил Данилов.
     -- Всякое было, товарищ подполковник.
     Они вышли на Невском и пошли в сторону Дворцовой площади.  Многолюдно
было на главной улице города, у лотков с книгами стояла очередь.
     Данилов встал тоже и купил двухтомник Бальмонта, за которым много лет
охотился  в  Москве.   Игорь  тоже  купил  несколько  книг  и  конверты  с
ленинградским штемпелем.
     Никитин же  завел веселый треп с  хорошенькой,  до  синевы худенькой,
большеглазой девушкой-продавщицей. Немедленно назначил свидание.
     -- Быстрота и натиск, --  усмехнувшись,  сказал он Муравьеву. -- Девушка
классная, зовут Оля.
     -- Ну и что?
     -- Пойду на свидание.
     -- Если тебя Данилов отпустит.
     -- Он мою личную жизнь разбить не посмеет.
     -- Данилов все может, -- мрачно изрек Игорь.
     -- Вы это о чем? -- подошел к ним подполковник.
     -- О субординации, Иван Александрович, -- нашелся Муравьев.
     Они  шли по  Невскому мимо заваленных мешками с  песком витрин,  мимо
заколоченных досками и  фанерой окон,  мимо  надписей:  "Эта сторона улицы
особо опасна при артобстреле".
     Они шли по главной улице города,  и каждый думал о своем.  Никитин со
злобной  яростью  вспоминал  немцев,  подсчитывая,  сколько  легло  их  на
подступах к городу. Игорь пытался восстановить в памяти пушкинские строки,
связанные с  невским чудом.  А  Данилов жадно  вглядывался в  лица  людей,
словно читал по ним страшную блокадную книгу.
     Война,  сколько она  принесла горя  и  сколько принесет еще!  Сколько
пережили эти девушки,  спешащие им навстречу?  А этот старик с гвардейской
осанкой,  в высокой каракулевой шапке?  А этот пожилой милиционер, стоящий
на углу Невского? Неужели пройдут годы и забудут подвиг этих людей, подвиг
бегущего ему навстречу пацана в промасленном ватнике, заменившего у станка
отца?
     И  сам  себе  Данилов  ответил,  что  не  забудут.  Всем  воздадут по
заслугам,  каждому  найдется  место  в  многотомной  истории  подвига  его
соотечественников.
     В   комендатуре  Ленинградского  уголовного  розыска   их   документы
проверили с  особой тщательностью.  Дежурный долго  читал  командировочные
предписания,  проверял удостоверения,  сравнивая фотографии с оригиналами.
Наконец Никитин не выдержал:
     -- Ну чего ты бумажки рассматриваешь? Позвони начальству, оно в курсе.
     Дежурный протянул им документы и сказал:
     -- Вы у нас первые гости из Москвы. Вроде как символ.
     При   слове   "символ"   Никитин   замолчал,    видимо,   это   слово
ассоциировалось у него с памятником.
     -- Так  что,   товарищи, --   продолжал  комендант, --  милости  просим.
Степанов, проводи москвичей к начальнику.
     Их  уже  ждали.  И  Данилов понял маленькую хистрость коменданта.  На
столе  дымились стаканы  с  чаем,  лежали  скромные бутерброды.  Начальник
Ленинградского уголовного розыска встретил их у дверей, крепко пожал руку.
     -- Знакомьтесь,  товарищи,  это  наш  начальник ОББ, --  он  показал на
невысокого подполковника.
     Никитин молча, не ожидая приказания, поставил на стол мешки.
     -- Это,  значит, --  сказал он, --  товарищ подполковник, наши ребята из
МУРа посылку вам прислали.
     Начальник сунул руку в мешок, достал пакет с сахаром.
     -- Спасибо.  Мы эти продукты отправим в  наш профилакторий,  где лежат
сотрудники Ленинградской милиции. Истощение у многих из них.
     Они  пили  чай,   и   Данилов  рассказывал  о  Москве.   Ленинградцев
интересовало все:  вернулись ли  из  эвакуации театры,  начали ли работать
институты,  каковы продовольственные нормы,  идет ли  строительство метро?
Данилов  хотел  услышать  о   Ленинграде,   о  днях  блокады,   но  хозяев
интересовала Москва.
     И  Данилов понял их.  Слишком долго эти люди были отрезаны от Большой
земли. Теперь им хотелось знать все о ней.
     -- Мы вас неподалеку разместим,  в нашем общежитии, -- сказал начальник
ЛУРа.
     -- Может, вечерком заглянете на огонек? -- предложил Данилов. Начальник
полистал отрывной календарь.
     -- Часиков в двадцать устроит?
     -- Конечно.
     -- Ну до вечера.
     Муравьев и  Никитин пошли устраиваться,  а  Данилов с начальником ОББ
Трефиловым сидели в его кабинете.
     -- Вот смотри,  Иван Александрович. --  Трефилов положил на  стол листы
бумаги,   на  которых  были  наклеены  красные,   зеленые,  желтые,  синие
квадратики.
     Данилов взял  их.  На  квадратах четко было напечатано:  хлеб,  жиры,
сахар, мясо, водка.
     -- Это отрывные  талоны  от  карточек.  Ими  магазин  отчитывается  за
количество  проданных  продуктов.  Туфтовые  талоны  давали   преступникам
возможность  создавать  излишки  продуктов  в  магазинах.  Эти  излишки  и
обменивались на ценности.  Эксперты дали заключение. Вот, -- Трефилов ткнул
пальцем  в  один  из  листов, -- это производство фирмы "Розанов и К°", -- а
те -- подлинные.
     -- Установлены фигуранты?
     -- Да.  Некто Суморов,  директор продовольственного магазина. Продукты
он свозит к себе на квартиру,  улица Салтыкова-Щедрина, дом 8, квартира 3.
Прячет их в сарае. По средам продукты забирают.
     -- Среда завтра.
     -- Вот и задержим их.
     В  пять часов Никитин до изумительного блеска надраил сапоги и  начал
остервенело чистить шинель.  Игорь,  лежа на кровати,  хитро поглядывал на
него.
     -- Муравьев, -- сказал Данилов, -- накрывай на стол.
     -- Товарищ подполковник, -- вытянулся Никитин, -- разрешите удалиться на
два часа.
     -- Куда это?
     -- По личным делам.
     -- Уже?
     -- Он такой у нас, -- засмеялся Муравьев.
     -- Ну  иди, --  Данилов  вынул  из  мешка  плитку  шоколада и  протянул
Никитину. -- Девушке подаришь вместо цветов.
     -- Спасибо.
     Данилов пошел умываться, а Никитин взял гитару, которую оставил здесь
предыдущий жилец.
     Он пробежал пальцами по струнам и запел:

                  Это было весною,
                  Зеленеющим маем,
                  Когда тундра оделась
                  В свой зеленый наряд.
                  Мы бежали с тобою,
                  Ожидая погони,
                  Ожидая тревоги,
                  Громких криков "Назад!".
                  По тундре, по железной дороге,
                  Где мчит курьерский Воркута-Ленинград.

     Данилов вошел, послушал.
     -- Опять?
     -- Что "опять"? -- непонимающе переспросил Никитин.
     -- Блатнягу поешь. Что, других песен нет?
     -- Так я же, товарищ подполковник, в МУРе работаю, а не в филармонии.
     -- Оно и видно.
     Никитин,  чувствуя  изменение настроения,  быстро  натянул  шинель  и
исчез.
     -- До чего же  у  него в  башке мусора много, --  с  недоумением сказал
Данилов. -- Где он этого всего поднабрался?
     -- Он опер классный, -- примирительно сказал Муравьев.


НИКИТИН

     Он везде ориентировался, как в своей родной Туле. Даже в лесу.
     И  в  Ленинграде путем  опроса  населения он  быстро  нашел  дорогу к
Измайловскому  проспекту,   сделав  по  пути  кучу  добрых  дел:  разогнал
дерущихся пацанов,  помог женщине достать воды из канала, заволок на пятый
этаж дрова старику.
     Чувствуя себя благородным и  сильным,  спешил Колька Никитин к собору
на  свидание с  худой,  большеглазой девушкой Олей.  Понравилась она  ему.
Сразу понравилась.  То ли глаза ее светлые в пол-лица,  то ли еще что.  Да
разве можно сказать, за что тебе нравится человек? Наверное, нет.
     Никитин шел, насвистывая танго. Чувствуя силу и молодость. Даже мороз
его не брал.
     Он всего лишь три раза обошел вокруг собора, и появилась Оля.
     -- Не замерзли? -- спросила она.
     -- Пока нет, -- Никитин полез в карман, -- бегал по вашему городу, цветы
искал. Говорят, что зимой не растут. Так это вместо них.
     -- Что это?
     -- Шоколад.
     -- Коля, я его вечность не видела.
     -- Тем более берите.
     Оля взяла плитку, понюхала.
     -- Да вы ешьте, что его нюхать-то.
     -- Вы из Москвы, Коля?
     -- Да.
     -- И всю войну там были?
     -- Нет,  я  с  первого дня по май сорок второго воевал.  Ранили меня и
списали по месту прошлой службы.
     -- В госпитале лежали?
     -- Все было, и резали и шили. А Вы, Оля, неужели всю войну здесь?
     -- Да.  В  комсомольской дружине.  Пожары гасили,  дрова  заготовляли,
немощным помогали, хоронили мертвых.
     Никитин молча слушал рассказ девушки.  И все,  что происходило с ним,
начинало казаться ему пустым и легким в сравнении с тем,  что пережила его
спутница.  До чего же многолика война! И какой стороной ни поверни -- везде
одно сплошное горе.
     Перед ними в сумерках лежал широкий и прямой, как шпага, Измайловский
проспект.  Ветер носил по нему клочья снега,  неприятно бьющие в лицо.  Но
они не  чувствовали ни  ветра,  ни  холода.  Им было хорошо вдвоем в  этом
огромном городе, на этой громадной земле.


ДАНИЛОВ

     Гости пришли ровно в двадцать.  Сняли шинели и стали у стола, потирая
руки.
     -- Ну и стол ты сочинил,  Данилов, -- сказал Трефилов. -- Я давно такого
изобилия не видел.
     На  столе  лежали  две  пачки  печенья,  крупно  нарезанная  копченая
колбаса, банка американского шпига, сахар.
     -- Садитесь, --  пригласил Данилов и  достал из  мешка  коньяк,  разлил
коричневую ароматную жидкость по стаканам.
     -- За  победу, --  сказал начальник ЛУРа и  выпил залпом.  Потом выпили
еще, закусили. Данилов и Муравьев старались есть меньше, подкладывая куски
побольше и вкуснее гостям.  За столом они говорили о работе.  Потому что о
чем ни начинали беседу, она опять переходила на нелегкую службу.
     Данилов и  Муравьев услышали такое,  что не узнаешь в  сухих строчках
оперативных материалов,  не прочтешь в  газетах.  Голодные,  чуть живые от
истощения люди боролись с бандитами и спекулянтами, ракетчиками и агентами
врага.


     И  увидел  Данилов  комнату,  полную  продуктов,  и  человека увидел,
сидящего углу,  и Трефилова увидел,  упавшего от голода в обморок. Данилов
слушал их рассказ, смотрел на этих людей и думал о том, что пройдет время,
люди расскажут о  подвиге бойцов и  офицеров на  передовой,  о  доблестном
труде рабочих у станков, а вспомнят ли о них? Ведь служба в милиции должна
быть незаметной. Человек просто не должен ощущать, что его охраняют.
     Они говорили о своей службе,  вспоминая трагические и смешные случаи.
Говорили о будущем, которое казалось им прекрасным, тем более что фашистов
гнали на всех фронтах.
     Вскоре пришел Никитин. Он был неожиданно тих и задумчив. Снял шинель,
поздоровался,  спросил  разрешения  сесть  к  столу.  Это  было  настолько
непохоже на него, что Данилов спросил даже:
     -- Ты, Коля, не заболел?
     -- Здоров, Иван Александрович.
     -- Ну-ну.
     -- Это у Николая нравственная перестройка началась, -- съязвил Игорь.
     Никитин глянул на него быстро, но опять промолчал, сел у зашторенного
окна и закурил.
     -- Слушай, Коля, сыграй что-нибудь.
     Никитин встал,  взял  гитару,  подумал немного,  подбирая на  струнах
мелодию,  и запел есенинские стихи о клене. До чего же хорошо пел Никитин.
Грустная вязь прекрасных слов обволакивала слушателей,  уносила их из этой
комнаты и этого времени.  Каждый,  слушая,  думал о чем-то потаенно своем,
словно только сейчас встретился с первой любовью.
     Разошлись они поздно. Давно уже не выходили им такие вечера.
     -- Спасибо, братцы, -- сказал начальник ЛУРа, -- на целый год зарядились
хорошим настроением. До завтра.


                         ДАНИЛОВ (следующее утро)

     И наступило завтра. Среда наступила.
     Оперативники  кольцом  охватили  дом  восемь  на   Салтыкова-Щедрина.
Трефилов был человеком серьезным,  он  учел все проходные дворы,  сквозные
подъезды,   развалины.  Запечатал  он  улицу.  Накрепко.  В  своей  работе
подполковник не признавал формулировки "незапланированная случайность".
     -- Пошли, --  сказал он Данилову, -- навестим гражданина Суморова Андрея
Климыча.
     Третья   квартира  была   на   первом  этаже.   По   раннему  времени
светомаскировочные шторы  еще  не  поднимали.  Кроме  штор  в  окошко были
вделаны решетки из толстого железа. Берег свою квартиру завмаг.
     -- Привыкает, -- Никитин бросил папиросу. -- Решетка-то прямо тюремная.
     Стучать им пришлось долго. Видно, крепко спали в этой квартире.
     -- Кто? -- наконец послышался за дверью женский голос.
     -- Из  домоуправления, --   сказал  приглашенный  в  качестве  понятого
дворник, -- Архипов.
     Дверь распахнулась.  На пороге стояла миловидная блондинка в шелковом
халате,  по  которому летали  серебряные драконы.  Она  была  хорошенькая,
молоденькая, теплая со сна.
     -- Ой! -- вскрикнула она. -- К кому вы? К кому?
     -- К вам, -- сказал Трефилов, по-хозяйски входя в квартиру. -- Хозяин-то
где?
     -- Нет его. Нет. На базу уехал.
     -- А врать старшим нехорошо.
     Трефилов и  Данилов  вошли  в  спальню.  На  широкой старинной работы
кровати,  отделанной бронзой,  кто-то лежал,  укрывшись с головой одеялом.
Трефилов сдернул его,  и Данилов увидел маленького лысого человека в яркой
атласной пижаме.
     -- Что же это вы, Суморов, к вам гости пришли, а вы в пижаме?
     -- Я сейчас, я сейчас...
     Никитин п