Таким типом карточек пользуются в
Ленинграде.  Мы  дали команду нашим товарищам в  ЛУР,  они  кое-что нашли.
Поэтому я  принимаю решение.  Вы,  Данилов,  берете двоих своих и  едете в
Ленинград.  Блокада уже  частично снята,  и  с  четвертого февраля туда на
поезде доехать можно.  Правда,  с пересадками, но можно. Помните, выход на
банду там. У меня все.
     Данилов и Серебровский встали и пошли к дверям.
     -- Данилов, -- сказал комиссар, -- задержитесь.
     Он подошел к Данилову.
     -- Дело взял под  контроль первый замнаркома.  А  вы  знаете,  что  он
человек крутой. Вы должны сделать все возможное. Поняли?
     -- Так точно.
     -- Нет,  вы не поняли.  Последствия провала операции будут оцениваться
по суровым обстоятельствам войны.


     Данилов помолчал, глядя на комиссара, потом ответил:
     -- Товарищ комиссар,  я  готов  нести  любую  ответственность в  любое
время.
     -- Ну что ж, я предупредил вас. Смотрите.
     -- Я могу идти?
     -- Да.  Впрочем,  постойте.  Вы пишете в  рапорте,  что ни у одного из
задержанных не обнаружены вещи артиста Минина?
     -- Так точно.
     -- Ваши соображения?
     -- Мне думается,  что  есть еще  кто-то,  видимо,  тот  самый Брат,  о
котором говорится в  письме.  Наверное,  он.  С  какой  стати брать именно
квартиру Минина?  Мы  сейчас отрабатываем все связи Артиста.  Возможно,  и
выйдем на Брата.
     -- Желаю удачи. -- Комиссар протянул руку.
     В машине Серебровский спросил:
     -- Пугал?
     -- Немного.
     -- Он  мужик  неплохой.   Из  сыщиков,   все  понимает,   но  над  ним
начальство, -- Серебровский присвистнул.
     Шофер недовольно посмотрел на него.
     -- Ты чего? -- хитро прищурился Серебровский.
     -- Нельзя  свистеть,   примета  плохая, --   мрачно  изрек  водитель, --
полковник, а бесчинствуете, как извозчик.
     Серебровский захохотал.
     -- Вот,  Иван,  кто  у  нас  главнее всех.  Тебе хоть начальник главка
фитиль вставлял, а мне шофер.
     В кабинете Данилов,  не снимая шинели, сел за стол и долго смотрел на
карту на стене. Черным широким пятном на ней расползся Ленинград.
     В  августе сорокового его премировали поездкой в  этот город,  он уже
собрал чемодан,  как начались грабежи дач.  Объявился в Москве бежавший из
лагеря Цыган. В Ленинград уехала одна Наташа.
     Данилов был в этом городе,  но тогда он назывался еще Петроград.  Как
же давно это было...  Перестрелка в ресторане,  дом на Канавке. Девушка по
имени Лена,  с которой он гулял ночью вдоль каналов,  мостов, высокомерных
домов северной столицы.  Но Москва все равно была милее ему. В ней не было
стрельчато-прямого ранжира улиц,  зданий таких не  было,  мостов.  Дома  в
Москве  сгрудились,  как  зеваки  на  происшествии,  улицы  искривились  и
сгорбатились.  И была она вся,  с деревянным двухэтажным Замоскворечьем, с
элегантным Арбатом и прудами, подернутыми ряской, родной и доброй.
     Данилов  поднял  телефонную трубку,  позвонил  дежурному  и  приказал
разыскать Никитина и Муравьева.
     Потом снял шинель и начал думать о дороге.
     Через полчаса появились разысканные в столовой оперуполномоченные.
     Никитин выглядел недовольным. Обед он считал делом святым и не любил,
когда его отрывают.
     Муравьев был, как всегда, невозмутим.
     -- Вот  что,  герои московского сыска,  едем в  командировку.  Завтра.
Оформляйте документы и собирайте вещи.
     -- Куда? -- с деланным равнодушием поинтересовался Муравьев.
     -- В Ленинград.
     -- Вот это да! -- вскочил с дивана Никитин. -- Вот это дело!
     -- Вам все понятно? -- умышленно строго сказал Данилов.
     -- Так  точно! --   заорали  оперативники  и,   толкаясь,  выбежали  из
кабинета.


НИКИТИН

     Все документы они с Муравьевым оформили стремительно. Потом он поехал
в общежитие на Башиловку собирать вещи.
     В комнате их жило шесть человек. Вернее, они иногда ночевали здесь. И
сегодня у окна спал парень из ГАИ, недавно по ранению списанный вчистую из
армии.
     Никитин достал вещмешок, раскрыл его.
     Да,  немного за  двадцать семь  лет  нажил он  вещей.  Висел в  шкафу
единственный штатский пиджак да  одна рубашка.  А  все остальное имущество
получал он по арматурной ведомости на вещевом складе.
     Никитин  уложил  в   мешок  теплую  военную  фуфайку,   их   выдавали
разведчикам на фронте, носки, две пары байковых портянок, бритву, помазок,
кусок мыла. Вот и все.
     В  Туле  перед войной он  "построил" себе  новый костюм.  До  чего же
хороша была вещь.  Светло-серый коверкот.  Пиджак с  хлястиком и кокеткой,
брюки фокстрот, тридцать два сантиметра. Король он был тогда на танцах.
     В  41-м в дом,  где ему дали комнату,  попал снаряд,  и погубил немец
замечательный костюм.  И еще кое-что погубил.  Была эта комната первым его
настоящим домом.  Туда он  принес патефон и  никелированный чайник,  купил
чашки со странным названием "ворошиловские".
     Теперь его дом --  койка в холодном общежитии или промятый диван в его
комнате в МУРе. Никитин затянул горловину мешка и вышел, осторожно прикрыв
дверь. На работе он бросил мешок под стол и начал просматривать бумаги.
     Дверь отворилась,  и  вошел парень из  соседнего отдела.  Фамилии его
Никитин не помнил, знал, что его зовут Миша.
     -- Коля, ты в Ленинград едешь?
     -- Еду, Миша, еду.
     -- Возьми. -- Миша поставил на стол банку тушенки.
     Это  было  началом.  К  ним  в  отдел заходили сотрудники,  приносили
консервы,  сахар,  сухари.  Даже мятное драже принесли.  К вечеру стол был
завален продуктами. Ребята оставляли и говорили, уходя:
     -- Передашь нашим в ЛУРе.
     Нашим.  Они не  знали своих ленинградских коллег,  но  знали,  что им
пришлось  пережить.  Читали  в  газетах  о  цене  ленинградского хлеба.  И
сотрудники МУРа хотели хоть как-то помочь своим ленинградцам, хоть на час,
хоть на день доставить им радость.
     Вечером зашел Данилов, посмотрел и сказал:
     -- Зайди ко мне, мне тоже кое-что нанесли.


ДАНИЛОВ

     Уже у машины их догнал Серебровский и сунул две бутылки коньяка.
     -- У нас водка есть, -- слабо простонал Данилов.
     -- Возьми,   Ваня,   поддержи  на  местах  звание  столичного  сыщика.
Счастливо.
     Данилов протянул коньяк Никитину:
     -- Спрячь. Приедем в Питер, ребят угостим.
     На вокзале их встретил сотрудник транспортной милиции.
     -- Пойдемте, поезд скоро отправляется.
     -- Сколько ехать до Ярославля? -- поинтересовался Данилов.
     -- Как повезет, товарищ подполковник. Но сутки точно.
     -- Очень хорошо.
     Собеседник посмотрел на  него с  удивлением.  Но  ничего не  сказал и
повел сквозь гомонящий вокзал.
     У поездов дальнего следования, а их у платформы было всего два, царил
казарменный порядок.  Солдаты  и  офицеры  войск  охраны  тыла,  работники
милиции проверяли пропуска и  документы.  У  них тоже проверили документы.
Молодой армейский старший лейтенант с зелеными полевыми погонами на шинели
долго   и   внимательно  читал   пропуска,   командировочные  предписания,
разглядывал удостоверения личности.
     -- Извините,  товарищ подполковник, -- обернулся он к Данилову, -- если,
конечно, это не секретно, что такое ОББ?
     -- Отдел борьбы с бандитизмом.
     Старший  лейтенант с  уважением посмотрел на  трех  офицеров милиции,
козырнул:
     -- Счастливого пути.
     У  вагона  стоял  капитан  из  транспортного отдела  с  туго  набитым
вещмешком в руках.
     -- Товарищ  подполковник, --   подошел  он   к   Данилову, --   возьмите
посылочку.
     -- Кому?
     -- Нашим ребятам из транспортного отдела на Финляндском вокзале.
     -- У вас там друзья?
     -- Да  нет,  товарищ  подполковник.  Просто  наши  ребята  собрали для
ленинградцев. Вы с первой оказией едете. Вот мы и решили...
     -- И правильно решили, капитан. Возьми, Игорь.
     Как все же прекрасно это. Ведь они отрывали консервы и хлеб от себя и
своих семей.  Ради того,  чтобы доставить радость совсем незнакомым людям.
Впрочем,  нет такой категории,  знакомых и  незнакомых.  Война как никогда
сплотила людей. Сделала их мужественнее, строже, щедрее.
     Ребята-транспортники   проводили   их    до   купе,    которое   было
предусмотрительно заперто.
     -- Мягкий  вагон, --  с  гордостью сказал  капитан,  открывая  дверь, --
проводник клялся, что кипяток будет регулярно, ну а чай и сахар ваши.
     Транспортники попрощались, пожелав счастливого пути, ушли.
     Никитин ловко и стремительно разложил вещи,  и буквально через минуту
на столике стояла открытая банка консервов, хлеб.
     Дверь  открылась,  и  в  купе  вошел человек в  серой железнодорожной
шинели с серебряными погонами.
     -- Добрый день, -- сказал он.
     -- Здравствуйте.
     -- Я ваш сосед. Инженер тяги второго ранга Алексей Сергеевич Полторак.
     Офицеры представились.
     Человек с мудреным чином был опытным командированным, через минуту на
столе лежали домашние пирожки, кусок колбасы.
     Поезд тронулся, поплыли мимо окон люди, перрон, эстакада.
     Поезд  набирал скорость.  Вагон  был  старый,  изношенный совсем.  Он
скрипел и стучал на разные голоса.  Но звук этот, пришедший практически из
воспоминаний, стал для них удивительно уютным и успокаивающим.
     Вагон,   дорога,   немудреная  снедь  на  столе,  беседа  с  приятным
человеком.  Да  что  еще  надо.  Вот  она,  полоса отчуждения.  Вот время,
вырванное у жизни. Время покоя и раздумий.
     -- Скажите  мне, --  спрашивал  Никитин  Полторака, --  вот  у  вас  два
просвета на погонах и две звезды. Вы, по-нашему, вроде подполковник.
     -- Ей-богу,  не знаю.  Учредили форму,  выдали.  Иду по улице,  бойцы,
козыряют,  а  я  как  пень,  ответить им  как надо не  могу.  Нынче многим
гражданским ведомствам погоны ввели.
     -- Только звездочки у вас в одну строчку расположены, --  пытался дойти
до сути реформы Никитин. -- Почему?
     -- Да кто же это знает?
     Данилов краем уха прислушивался к разговору. Движение убаюкивало его.
Он расслабился. Глядел в окно на пробегающие дачи.
     Потом стянул сапоги и залез на верхнюю полку.
     -- Все, -- сказал он, -- до Ярославля не будите.
     Засыпая,    он   слышал   напористый   баритон   Никитина   и    смех
инженера-путейца.
     Потом голоса ушли куда-то, и он заснул.


МУРАВЬЕВ

     Он всю жизнь завидовал людям,  которые много ездили. Ему это никак не
удавалось.  Школа,  училище НКВД, МУР. А куда поездишь в МУРе, особенно во
время войны?  Правда,  в прошлом году он летал к партизанам, потом выезжал
под Москву,  но настоящая дорога --  это поезд.  Игорь смотрел в  окно,  не
слушая веселый треп Никитина,  и думал об Инне,  матери,  о том, что скоро
институты возвратятся в  Москву.  Он ждал встречи с  женой и  одновременно
боялся ее.  Слишком уж мало находились они в этом качестве.  Один день.  А
потом почти три года разлуки.
     Дверь купе распахнулась,  в  ее  проеме стоял проводник,  за  ним два
офицера с повязками на рукавах.
     -- Проверка документов.
     Проводник скрылся в коридоре.  Один из офицеров вошел в купе, второй,
не вынимая руки из кармана, стоял, прислонясь к дверям плечом.
     Игорь немедленно отметил их  профессионализм.  Лейтенант,  вошедший в
купе, огня не перекрывал. Никитин взял полевую сумку, достал документы.
     -- Вы потише, ребята, -- попросил он, -- а то наш подполковник спит.
     Офицер просмотрел бумаги, вернул.
     -- Товарищи, -- сказал лейтенант, -- если что, сами смотрите.
     -- Будем по обстановке действовать.
     -- Счастливо.
     -- Удачи вам, ребята.
     Потом поезд остановился и долго пережидал чего-то у выходной стрелки.
Игорь  вышел  в  тамбур.  Морозный пар  клубился,  врывался с  улицы через
открытую дверь. Проводник стоял на насыпи, пыхтя самокруткой.
     -- Почему стоим? -- спросил Игорь.
     -- Да  какая  нынче  езда, --  плюнул проводник, --  сплошные нервы.  Ни
графиков, ни расписаний. Пропускаем эшелон. Не жизнь, а чистое конфетти.
     Игорь  высунулся из  дверей.  В  сумерках тревожно горел красный круг
семафора.
     -- Простудитесь, --   сказал  проводник, --   идите  в  вагон  да  спать
ложитесь.
     Муравьев так и сделал.  В купе уже спали,  и он тоже лег. Мимо окон с
грохотом промчался эшелон,  и  через  несколько минут  поезд  тронулся.  В
Ярославль приехали к  вечеру.  У  соседнего перрона разгружался санитарный
поезд.  Бинты,  носилки,  стоны раненых.  Они  прошли сквозь военное горе,
немного стесняясь своей  формы,  которая точно  определяла их  положение в
тылу.  Мимо  них  пробегали усталые санитарки,  спешили куда-то  женщины в
военных шинелях,  надсадно кричал военный комендант.  В отделе милиции они
выяснили, что поезд на Волховстрой уходит ночью.
     -- Вы  пока  по  городу погуляйте, --  сказал дежурный, --  город у  нас
красивый очень.  В кино сходите. Новый заграничный фильм демонстрируется --
"Три мушкетера". Веселый фильм.
     Дежурный улыбнулся.
     Что оставалось делать?  Они пошли на  продпункт,  где по карточкам их
накормили супом и  кашей,  и  вышли в  город.  Он был приземистым и широко
разбросанным,  этот  город.  Двухэтажные каменные дома  словно  осели  под
тяжелыми снежными шапками.  Сквозь  сугробы  пробирались смешные маленькие
трамваи, в Москве таких уже давно не было.
     -- Я в Брянске из реального училища домой на таких ездил, --  засмеялся
Данилов, -- смотри-ка, бегают пока.
     И, словно в подтверждение его слов, трамвай проехал мимо них, нещадно
треща, не звеня, а треща сигналом.
     -- Чего он не звонит? -- удивился Игорь.
     -- Старый. Раньше на них стояли трещотки.


     Они спустились к  набережной.  Во льду намертво застыли буксиры и еще
не потерявший веселой белизны речной трамвай, напоминающий покинутую дачу.
     Муравьев глядел на широкую ленту льда и думал о том,  как тяжело было
в  Сталинграде переправляться через эту  реку под огнем немцев.  Потом они
опять гуляли по городу.  Мимо кремля,  по центральной улице, по бульвару у
драмтеатра.
     -- Иван Александрович, -- сказал Никитин, -- клуб шинников.
     -- Ну и что?
     -- "Три мушкетера" идут.
     Данилов вспомнил начальника,  прижимавшего к груди книгу, и зашагал к
клубу.  Нет,  это были не те мушкетеры.  Умелая рука сценариста превратила
элитарных солдат Людовика в поваров.
     Но в фильме много музыки, и женщины на экране были необычайно хороши.
Данилов и  Никитин от  души смеялись,  следя за  немудреными приключениями
поваров.
     А  Муравьев сидел насупившись и  не  улыбнулся ни разу.  Они вышли из
кино,  и Никитин засвистел веселую мелодию, которую пел гасконец по дороге
в Париж.
     -- Ты что такой мрачный? -- спросил Игоря Данилов.
     -- Разве можно такую ерунду показывать?
     -- Можно, Игорь, и даже нужно. Людям сейчас смеяться надо.
     -- Я не об этом. "Три мушкетера" -- любимая моя книга.
     -- Считай, что это музыкальная пародия на нее. Запомни, консерватизм в
твоем возрасте опасен.


     Потом они вернулись на вокзал.  Начальник транспортного отдела напоил
их чаем и  устроил отдохнуть в  маленькой комнате для приезжих.  Данилов и
Никитин уснули сразу,  а  Муравьев вышел на темный перрон.  Где-то в  ночи
перекликались паровозы.  Свет  семафоров  на  фоне  черного  неба  казался
огромными звездами.  Вдалеке простучал по рельсам поезд. Звук его удалялся
все дальше и дальше, пока не растаял совсем.
     Темный вокзал жил непонятно и суетливо.  Перекликались какие-то люди,
долетали  обрывистые слова  команд,  с  грохотом катились по  обледенелому
асфальту тележки.
     Бесконечная ночь, а за ней неизвестное утро.


ДАНИЛОВ

     -- Товарищ подполковник! -- Его кто-то тряс за плечо.
     -- Да. -- Данилов вскочил, автоматически нашарив пояс с кобурой.
     -- Пора.
     Они быстро оделись,  взяли вещи и вышли на улицу.  После сна, дивного
ощущения теплой комнаты ночной ветер показался холоднее и злей.
     -- Лучше  маленький  Ташкент,  чем  большая  Сибирь, --  зевнув,  изрек
Никитин.
     Что правда,  то правда. По перрону гуляла февральская метель. Скользя
сапогами  по  обледенелому бетонному  покрытию,  они  шли  вдоль  длинного
темного поезда, составленного из теплушек и дачных вагонов.
     -- Здесь, --  сказал провожатый. --  Вагон, правда, дачный, но ничего, к
утру будете на месте.
     В вагоне было темно и душно, отвратительно пахло чем-то горелым.
     -- Располагайтесь, --   провожатый   осветил   фонарем   две   покрытые
облупившимся лаком скамейки.
     Они попрощались.
     -- Ну что ж, будем спать по очереди, -- сказал Данилов.
     -- Вы спите,  Иван Александрович, --  ответил Никитин, --  а мы с Игорем
ночку разделим.  Давай,  Игорь,  ложись,  ты не спал совсем, а я покараулю
вас.
     Поезд  дернулся.   С  грохотом  посыпались  вещи,   кто-то  выругался
вполголоса.  Поезд опять дернулся и,  медленно набирая скорость,  пополз к
выходной стрелке.  Данилов,  подложив под  голову  вещевой  мешок,  лежал,
прикрывшись шинелью, на твердой вагонной скамейке, пытаясь заснуть.
     Вагон  немыслимо мотало,  и  Данилову приходилось держаться рукой  за
угол спинки, чтобы не упасть на пол. Наконец не выдержал и сел, прислонясь
плечом к стене вагона.  Сквозь полудрему он слышал чьи-то голоса,  до него
долетали  обрывки  фраз.   Потом  это  все  отдалялось  куда-то  и   снова
возвращалось. И вдруг сквозь стук и топот он услышал обрывистый шепот:
     -- ...Ты не кричи... Слышь, тихо... Дура... я тебе сала дам...
     И придушенный девичий голос:
     -- ...Не надо... Дяденька, не надо... Миленький...
     -- ...Молчи... Молчи...
     Никитин  пружинисто  вскочил  со  скамейки.   Вспыхнул  электрический
фонарь.
     -- А  мне ты  сала дать не хочешь,  гад? --  рокотнул баритон Никитина.
Потом послышался глухой удар. И кто-то завыл просяще и жалобно:
     -- Пусти... Слышь, пусти...
     -- Документы! --  резко скомандовал Никитин. --  Мешки чьи?  Твои мешки?
Сейчас проверим, что ты в них везешь.
     -- Ты чего?.. Ты чего?.. -- заговорил кто-то быстрой скороговоркой.
     -- Ты,  гнида, --  с  ненавистью  выдавил  Никитин, --  чего  к  женщине
пристаешь? А? Документы!
     -- Есть... Есть документы...
     Данилов не вмешивался,  он знал крутой нрав Никитина, его обостренное
чутье на всякую мразь.  И раз уже лейтенант взялся за этого мужика,  то он
дело доведет до конца.
     -- Что случилось? Что случилось? -- по вагону бежал проводник.
     -- Как  же  это  так,  папаша? --  спросил  Никитин  строго. --  Сажаете
человека без всяких документов?
     -- Так разве уследишь за всеми, товарищ начальник?
     -- Патруль едет в поезде?
     -- Едет.
     -- Зови. Пусть они сдадут его куда следует.
     Через  полчаса в  вагоне появился офицер и  два  сержанта.  Они  вели
мешочника по проходу, и он причитал, бил на жалость:
     -- Инвалид я... В окопах грудь застудил... Совести у вас нет.
     -- Вот паскуда, -- выругался Никитин, усаживаясь, -- все нынче инвалиды,
все из окопов.  Вы бы,  Иван Александрович, на его морду посмотрели. Да на
нем гаубицы можно возить.


     А  потом наступило утро.  И было оно солнечным и ярким.  Даже грязный
вагон в его лучах стал наряднее.
     -- Волховстрой, -- крикнул проводник, -- подъезжаем.
     Мимо  окон  плыли  разбитые  дома,  стены,  глядящие на  мир  пустыми
глазницами, груды кирпича, сожженные доски.
     -- Бомбит  город   фашист, --   сказал  проводник, --   хочет   связь  с
Ленинградом нарушить.
     -- Папаша, -- поинтересовался Никитин, -- где здесь горотдел милиции?
     -- Так кто его знает, сынок, центр-то весь разбомбили.
     Они спрыгнули с подножки и пошли в сторону развалин. В этом городе не
было привычного вокзала,  привокзальной площади. Да и домов почти не было.
Только развалины и  пепелища.  Но  тем не менее город жил.  Даже киноафиши
висели на разбитых стенах.
     Нет, не сломлен был город, потому