ересек комнату,  он  привычно проверил под  подушкой,  потом
взял висящую одежду, похлопал.
     -- У меня лично нет оружия, не имею.
     -- Береженого бог  бережет,  не  береженого конвой стережет, --  мрачно
сострил Никитин.
     -- У  меня  постановление прокурора  на  производство обыска  в  вашей
квартире и во всех подсобных помещениях. Согласны ли вы выдать добровольно
незаконно полученные продукты?
     Суморов уже  переоделся в  полувоенный костюм,  первая  растерянность
прошла,   и   он  оценивающе  разглядывал  офицеров  милиции,   мучительно
высчитывая, что для него выгоднее.
     -- Запишите добровольную выдачу.
     -- Битый, видать, сидел, -- прокомментировал Никитин.
     -- Было, начальник, так как?
     -- Запишем, -- твердо сказал Трефилов.
     Никогда еще Данилов не видел в  доме столько продуктов сразу.  Десять
ящиков шоколада, три -- водки и шесть -- портвейна, десять ящиков консервов,
пять  ящиков зеленого горошка,  семьдесят буханок хлеба.  Ванна была полна
подсолнечным маслом, шкаф завален рафинадом.
     Понятые, сжав зубы, смотрели на немыслимое богатство.
     -- Этими  харчами, --  сказал  Трефилов, --  неделю детский сад  кормить
можно.
     Ленинградские оперативники  старались  не  смотреть  на  продукты.  И
Данилов,  вспоминая вчерашний разговор,  думал о том,  как тяжело было им,
голодным,  истощенным,  изымать у этой сволочи продукты. Видеть, трогать и
не взять ничего.  В общем-то,  какая разница -- бриллианты, золото, деньги,
продукты,  для них они теряли свою первоначальную ценность,  превращаясь в
безликие предметы изъятия.
     Один из оперативников побледнел. Под глазами резко обозначились синие
круги, он, шатаясь, вышел в коридор.
     -- Ребята, -- спросил Трефилов, -- хлеб есть у кого-нибудь?
     -- Что такое? -- забеспокоился Данилов.
     -- Голодный обморок.
     Никитин выскочил в  коридор,  где на стуле,  беспомощно опустив руки,
сидел оперативник,  вынул из кармана шинели сухарь и  кусок сахара,  сунул
ему.
     -- Воды принесите.
     Он  смотрел,  как  медленно,  словно неохотно,  ест  этот  немолодой,
изможденный человек, и сердце Николая наливалось ненавистью. Никитин ногой
распахнул дверь в комнату, рванул застежку кобуры.
     -- Гад! -- крикнул он. -- Я на фронт пойду, но не жить тебе!
     Он  выдернул  пистолет,   услышал,   как  заверещал,  закричал  тонко
толстенький человечек, прячась за шкаф.
     Данилов крепко схватил Николая за руку.
     -- Пусти, -- рванулся Никитин.
     Данилов словно железом продолжал давить руку.
     -- Лейтенант Никитин,  спрячьте оружие и выйдите из комнаты, взыскание
получите позже.
     Никитин словно во сне сунул пистолет обратно и, никого не видя, вышел
в коридор.
     -- Товарищи,  товарищи, --  застонал за шкафом Суморов, -- уберите этого
психического...
     -- Мы вам не  товарищи,  гражданин Суморов.  И  обращайтесь к  нам как
положено.  За  действия  своего  сотрудника приношу  извинения.  Он  будет
наказан.
     Вошли оперативники, обыскивавшие сарай.
     -- Там целый магазин, товарищ подполковник. Бочка повидла, пять ящиков
водки, три мешка гречки, мешок меланжа, мука.
     -- Ну,  Суморов, --  Трефилов сел  рядом с  задержанным, --  когда купец
приедет?
     -- А время сколько?
     -- Девять.
     -- В полдвенадцатого.
     А на стол продолжали выкладывать пачки денег,  золото,  камни. Лежали
на полу штуки отрезов, дорогие шубы, блестящие кожаные пальто.


МУРАВЬЕВ

     Он  смотрел на продукты,  вещи и  никак не мог понять,  для чего этот
человек, лысенький, маленький, розовощекий, пошел на преступление. Суморов
же жил в Ленинграде.  Видел,  как страдают люди,  как гибнут от недоедания
дети. Каким же надо быть негодяем, как надо любить эфемерные земные блага,
чтобы пойти на самое страшное -- лишить умирающего от голода куска хлеба.
     "Купца" ждали в сарае.  Сарай и квартира были приведены в порядок,  и
со  стороны никто бы  не увидел,  что несколько часов назад здесь проходил
обыск.  Никитин,  скрипя сапогами,  мерил сарай по диагонали,  насвистывая
какой-то тягучий мотив.
     -- Коль, не мечись, как маятник, в глазах мелькает, -- попросил Игорь.
     -- А ты глаза закрой, -- мрачно посоветовал Никитин, но все же сел. -- Я
бы, Игорь, того Суморова без суда к стенке.
     -- Я бы тоже, Коля, но закон.
     -- Закон,  закон. Объявить бы таких, как он, вне закона. Когда "купцы"
придут?
     -- Через полчаса.
     И потянулись долгие полчаса в холодном сарае, набитом продуктами.
     Ленинградские коллеги молчали,  Никитин рассматривал головки сапог, а
Игорь вспоминал, кто же написал стихи:

                     А над Невой посольства полумира,
                     Адмиралтейство, Мойка, тишина.

     Он совсем перестал читать,  и это угнетало его.  Приедет Инна, вокруг
нее  будут крутиться начитанные,  остроумные ребята,  а  он --  пень  пнем.
Последнюю книгу,  без  начала и  конца,  читал в  засаде в  Марьиной роще.
Пытался хотя бы приблизительно определить автора и не смог.
     До  чего же  медленно ползет стрелка по циферблату.  Может,  у  них в
Ленинграде  особое,  замороженное время?  Должны  приехать  в  одиннадцать
тридцать.  А  вдруг опоздают?  Сиди в  этом леднике,  как  скоропортящийся
продукт.
     Полуторка въехала ровно в  одиннадцать тридцать.  В кузове сидели два
мрачных  грузчика в  ватниках.  Из  кабины  вылез  человек,  совершенно не
вяжущийся обликом с  блокадным городом.  Был он высок,  в круглой бобровой
шапке,  в  тяжелом пальто,  с таким же шалевым воротником,  в руке тяжелая
трость с серебряным набалдашником.
     -- Вот это  да, --  удивленно сказал Никитин, --  смотри,  Игорь,  прямо
артист.
     Человек  вышел,  огляделся,  постучал  тростью  в  окно.  За  стеклом
появилось кивающее лицо Суморова.
     Человек махнул тростью, и полуторка подъехала к сараю.
     -- Ну, -- свистящим шепотом произнес Никитин, -- держитесь, гады!
     Барского обличия мужчина подошел к сараю, достал ключ, открыл замок.
     -- Давай, -- скомандовал он грузчикам.
     Никитин заранее выбрал себе покрепче, мордастого, краснорожего.
     Грузчики вступили в полумрак сарая.
     -- Руки, -- тихо, не повышая голоса, сказал Муравьев, -- быстренько.
     Он повел стволом пистолета.
     Один из грузчиков послушно поднял руки, мордастый напрягся для прыжка
и выдернул из-за голенища финку.
     Всю ненависть к  этому откормленному ворью,  жиреющему на чужом горе,
вложил Никитин в удар. Мордастый сделал горлом икающий звук и покатился по
полу,  выплевывая зубы и кровь,  финка воткнулась в доски и задрожала, как
камертон.  Оперативники навалились на него,  щелкнули наручники. Человек в
бобрах,  услышав шум в  сарае,  побежал к машине,  тяжело,  по-стариковски
выбрасывая ноги в  лакированных ботинках с  гетрами.  У  кабины его  ждали
Трефилов и Данилов.
     -- Нехорошо,   Шаримевский, --   Трефилов  поднял  пистолет, --   вы  же
мошенник, а связались с бандитами.
     -- Ах,  гражданин начальник, --  Шаримевский никак не мог отдышаться, --
какие бандиты? Бог с вами. Торгую продуктами.
     -- Мы  к  вас  сейчас в  гости на  Лиговку поедем,  правда,  незванный
гость...
     -- Вы всегда приятный гость, гражданин начальник.
     -- Ну, коли так, поехали.


ДАНИЛОВ

     Две  комнаты  в  квартире  Шаримевского  были  заставлены  картинами,
дорогими вазами,  даже  две  одинаковые фигуры  Вольтера словно  стражники
стояли по обеим сторонам дверей.
     -- Вы,  Михаил Михайлович, -- устало спросил Трефилов, -- деньги, оружие
и ценности сами сдадите?
     -- Зачтется?
     -- Как всегда.
     -- Оружия не держу,  а  деньги и  камушки в печке-голландке.  Вы это в
протоколе отметьте.
     -- Обязательно. Мы пока протокол обыска писать будем, а вы с товарищем
из Москвы побеседуйте. Специально из столицы ехал на вас посмотреть.
     -- Гражданин начальник,  я  даю чистосердечное признание под протокол.
Получаю свою 107-ю и еду в края далекие.
     -- Пойдемте, -- сказал Данилов.


     Они вышли на кухню,  единственное место в  квартире,  не заставленное
краденым.
     К  столу сел Муравьев с  бланком протокола,  Шаримевский устроился на
стуле,  Данилов прислонился к  подоконнику.  Он посмотрел в  окно и увидел
ребятишек, бегающих на коньках по льду обводного канала.
     Нет,  война  не  может остановить течения жизни.  Осложнить может,  а
остановить -- никогда.
     -- Михаил Михайлович, -- начал Данилов, -- я начальник ОББ МУРа.
     -- Ого, -- Шаримевский с уважением посмотрел на Данилова.
     -- Это ваше письмо? --  Данилов вынул из планшета письмо,  найденное на
даче Розанова.
     -- Отказываться нет смысла, вы же все равно проведете экспертизу?
     -- Конечно. Наши графологи умеют работать.
     Шаримевский   достал   массивный   золотой   портсигар   с   алмазной
монограммой, вынул папиросу, закурил.
     -- Я буду лапидарен. Кратким буду. Пишите.


     Он затянулся глубоко и начал:
     -- Ничего общего с  бандой не имею.  Розанова знаю.  Он был подпольным
адвокатом.  Защищал уголовников, брал и давал кое-кому взятки. В Ленинград
он  наведывался часто.  Особенно  в  скаковые  дни.  Любил  рискнуть.  Его
клиенты,  бежавшие  из  лагеря,  находили  у  него  приют  и  материальную
поддержку. Он им помогал, они ему награбленное сбрасывали. Из коллегии его
поперли. Но он дела крутить продолжал. До войны у него Лапшин прятался.
     -- Из банды Пирогова, -- перебил Данилов, -- левша?
     -- Да.  Он  его со своей племянницей свел,  Кирой.  Девкой распутной и
алчной. Это она придумала фокус с санитарной машиной.
     -- Кто она по профессии?
     -- Врач-гинеколог. Была осуждена за незаконное производство абортов.
     -- Кто такой Брат?
     -- Климов Валерий Павлович, бывший муж Киры.
     -- Как он попадал в Ленинград?
     -- По-всякому.  Его на фронт не взяли из-за близорукости.  Он в  сорок
первом   пристроился  в   организацию,   снабжавшую  блокадный   Ленинград
промышленными деталями.  Летал  на  самолетах,  сопровождал грузы,  ну  и,
конечно, продукты привозил мне. Я их менял на ценности.
     -- Он же жизнью рисковал.
     -- Так без риска копейки не наживешь. Потом Дорогу жизни пустили, он и
по ней ездил.  А потом перешел в Москонцерт администратором, стал артистов
из  Москвы возить.  Реквизита тонны,  кто заметит лишние ящики?  Но все же
дело опасное.  Тогда я в типографии достал бумагу для отрывных талонов, ну
и начали печатать.
     -- Почему у Розанова оказались Слон, Валет и Матрос?
     -- Он  боялся Лапшина,  особенно после того,  как  они квартиру Минина
взяли. Я прислал ему людей для охраны.
     -- Когда вы видели Климова в последний раз?
     -- В январе.
     -- У него твердая связь с бандой?
     -- Он наводит.
     -- Адрес?
     -- Московский.  Остоженка,  б,  квартира 25. Дача у него в Кратове, на
Лучевой,  дом 11.  Телефон на даче И-1-17-21.  Домашний Г-1-31-19.  Все, --
сказал Шаримевский, -- все, мне больше добавить нечего.
     -- Сколько человек в банде?
     -- Этого не знаю.
     -- Место дислокации?
     -- Тоже не знаю.
     -- Откуда они взяли фургон и форму?
     -- Климов говорил,  что остановили на  дороге машину,  а  нужную форму
снимали с убитых.
     -- Кем убитых?
     -- Ими, конечно.
     Он  произнес  это  настолько спокойно  и  устало,  словно  говорил  о
разбитой чашке или сломанном стуле.
     -- Вам нечего добавить?
     -- Нет.
     -- У тебя готово, Игорь?
     -- Да.
     -- Подпишите.
     Шаримевский достал черепаховый футляр с бриллиантами на крышке, вынул
очки в  золотой оправе.  Читал долго и внимательно.  Потом взял карандаш и
подписал.
     -- Все верно?
     -- Да.
     -- Пойдемте.
     В комнатах сотрудники милиции упаковывали вещи.
     -- Не жалко добра, папаша? -- весело спросил Никитин. -- Наживал, копил,
и все прахом.
     -- Вещи --  тлен, -- назидательно ответил Шаримевский, -- главное -- душа,
она вечна.
     -- Вот ты, папаша, о ней и подумай, у тебя время будет.
     -- Прекратить, Никитин, -- оборвал лейтенанта Данилов.


     Вечером он  стоял у  Невы.  Глядел на  темное полотно льда,  на морды
сфинксов,   истертые  веками,  на  гранит  набережной  и  думал  о  высоте
человеческого мужества. Он мало пробыл в Ленинграде, совсем мало, но того,
что увидел он, вполне могло хватить на целую жизнь.
     -- Разрешите прикурить,  товарищ подполковник, --  рядом  с  ним  стоял
молодой  морячок  в  бескозырке,  винтовка  за  плечами,  пулеметные ленты
крест-накрест через грудь.


     И  у  Данилова защемило сердце.  Из  далекого восемнадцатого пришел к
нему этот парнишка со светлой челкой.
     Значит, продолжается подвиг, а следовательно, продолжается жизнь.


МУРАВЬЕВ

     Они уезжали с Даниловым поездом.  Никитин повез Шаримевского в Москву
на самолете. Начальник Ленинградской милиции договорился с военными, и они
взяли  арестованного с  конвоиром  на  проходящий  борт.  Сквозь  разбитый
вокзальный купол  просвечивали звезды,  особенно яркие  в  полной темноте.
Муравьеву казалось,  что они медленно опускаются на  город,  как ракеты на
парашютах,  и  что  это  не  вокзальный купол,  а  залатанное небо над его
головой.  Он мысленно представил себе обратную дорогу,  Волховстрой, потом
Ярославль,  потом Москва, и позавидовал Никитину, который завтра уже будет
дома.


     Они попрощались с Трефиловым, сели в душно натопленный вагон, и поезд
тронулся.  Игорь  отодвинул маскировочную штору.  За  окном  лежала темная
земля,  только звезд на небе стало больше,  и они постепенно отдалялись от
него. Протяжно и грустно прокричал паровоз. Он увозил их в темноту ночи, в
неизвестность. Новый день, к которому они так спешили, мог стать последним
в его жизни и в жизни Данилова.


БЕЛОВ

     Он  отрабатывал связи  Минина.  Пять  страниц машинописного текста  с
фамилиями и адресами.
     Целый день Сергей сидел в десятом отделении,  куда вызывал для беседы
людей, так или иначе связанных с певцом.
     Аккомпаниатор Мондрус Виктор Исаакович был на  концерте в  госпитале.
Домработница Глебова Вера  Ивановна была  с  женою  Минина в  Сандуновских
банях.   Полковник  Калашников --  в  комендатуре.  Концертмейстер  Альберт
Францевич  Цоо --  в  Москонцерте.  Поэт-песенник  Лебедев  лежал  больной.
Композитор Строков --  в поездке на фронт. Администратор Москонцерта Климов
возил группу в воинскую часть. Врач Либерзон -- в больнице.


     Почти у  всех людей,  перечисленных в  списке,  было алиби.  Но Белов
продолжал проверять каждого и  уцепился за  то,  что  Климов часто ездил в
Ленинград.  Это была хоть и слабая,  но зацепка. Сергей начал отрабатывать
связи Климова и из документов выяснил, что он был женат на Кире Розановой.
Это уже было кое-что. Но мало ли кто на ком был женат? Брак Климова и Киры
Розановой еще ничего не доказывал.
     Пожили,  пожили да  и  разошлись.  По документам все выглядело именно
так.
     Сергей позвонил Минину.  Телефон долго не отвечал,  длинные басовитые
гудки бились в эбонитовой трубке.
     Но Белов не разъединялся, ожидал ответа.
     Наконец женский голос ответил:
     -- Да.
     -- Можно Александра Петровича?
     -- Это из филармонии?
     -- Нет, из милиции.
     Женщина на том конце трубки помолчала некоторое время, потом сказала:
     -- Минутку.
     Белов уже знал,  что Минин недавно вышел из  больницы,  что состояние
его удовлетворительное и дело явно идет на поправку.
     -- Слушаю, -- подошел к телефону Минин.
     -- Александр Петрович,  старший лейтенант Белов из МУРа беспокоит.  Вы
бы не смогли уделить мне полчасика?
     -- Когда?
     -- Да прямо сейчас.
     -- Приезжайте.
     Дверь Сергею открыла высокая красивая женщина.
     -- Что же вы не спрашиваете, кто там? -- поинтересовался Сергей.
     Женщина улыбнулась:
     -- А нам,  товарищ старший лейтенант,  уже некого бояться.  Взяли все,
что могли. Вы проходите, Александр Петрович ждет.


     Минин сидел в кресле. Одет он был в темную байковую пижаму.
     -- Вы уж извините меня, -- сказал он, -- пока еще в себя прийти не могу.
     Певец  был  желтовато-бледным,  сложное переплетение бинтов окутывало
голову.
     -- Вы садитесь, -- пригласил он Белова.
     Сергей сел.
     -- Слушаю вас. -- Минин потянулся за папиросой.
     -- Александр Петрович, вы знаете Климова?
     -- Конечно. Очень милый человек, наш администратор.
     -- Вспомните, перед вашим... -- Сергей сбился, не зная, как сказать.
     -- Вы  имеете в  виду  перед  ограблением? --  усмехнулся Минин. --  Да,
Климов заходил. Говорил о каком-то концерте в госпитале.
     -- А вы не заметили ничего необычного?
     -- Пожалуй,  нет.  Только я  дал согласие Климову,  а утром позвонил в
филармонию уточнить.  А мне сказали, что ничего об этом концерте не знают.
Правда, у нас такое бывает.
     -- Долго пробыл у вас Климов?
     -- Минут сорок.
     От Минина Сергей позвонил в  филармонию и  точно узнал,  что никакого
концерта в госпитале не намечалось.
     Значит,  Климов приходил за  другим.  Квартиру он проверял,  а  потом
наводил.
     Он приехал в МУР и встретил в коридоре Никитина.
     Тот  шел,  поскрипывая сапогами,  насвистывая бесконечное "Утомленное
солнце".
     -- Приехали? -- обрадовался Сергей.
     -- Только я.  Самолетом прилетел.  Данилов и  Муравьев на  перекладных
трясутся.
     -- Вышли? -- спросил Белов.
     -- А то.
     В  кабинете Никитин  развернул протокол допроса  Шаримевского.  Белов
читал долго, потом засмеялся и положил перед Никитиным свои документы. Тот
проглядел их, одобрительно хмыкнул:
     -- А ты молодец, Сережа. Вышел все-таки.
     -- Да разве это вышел, здесь работы еще на месяц.
     -- Пошли к Серебровскому, -- Никитин подтолкнул его к дверям.


ДАНИЛОВ И СЕРЕБРОВСКИЙ

     -- Ну, с приездом, Ваня. Знаю, все знаю о твоих успехах. Какие мысли?
     -- Как ведет себя Климов?
     -- Обычно. Работа, дача, на городской квартире не бывает.
     -- За ним хорошо смотрят?
     -- Дай бог. Что думаешь предпринять.
     -- Брать его будем, Сережа, не думая. Что о нем известно?
     -- Тут,  понимаешь,  история романтическая. Климов человек слабый, ну,
конечно, любил пожить хорошо. Женился на Кире Розановой, бабе шалавой, для
которой,   кроме  ресторанов  и   Южного  берега  Крыма,   никаких  других
развлечений  не  существовало.  Климов  зарабатывал  немного.  А  ей  жить
хотелось.  Вот и открыла она подпольный абортарий.  Села.  Он ее ждал. Она
пришла в сороковом и еще пуще во все тяжкие пустилась.
     -- Красивая дама?
     -- Говорят,  весьма ничего.  Врачебную практику забросила,  устроил ее
дядюшка в меховой магазин. И подумай, в какой?
     -- Я тебе гадалка, что ли?
     -- Да в тот, который банда Пирогова колупнула.
     -- Так, --  Данилов зашагал по комнате, --  так. Видишь, откуда нитка-то
идет?
     -- Твой Шаримевский показывает,  что ушел один Лапшин,  это он у  Киры
отсиделся. Роман у них. Знойная любовь.
     -- А при чем здесь Климов?
     -- Он любит ее,  понимаешь, любит. Готов для нее на все. Ну и наводит,
конечно. Деньги и ценности копит, думает вернуть свою красавицу.
     -- Откуда столь интимные сведения?
     -- Ты будешь смеяться, но от бывшей домработницы Климова.
     -- Сколько ей лет?
     -- Говорит, семьдесят пять, но я думаю, кокетничает.
     -- У тебя, Сережа, дар "колоть" женщин всех возрастов.
     -- Свойство характера. Иди пиши план опермероприятий.


ДАНИЛОВ

     В гостях хорошо, а дома лучше. Только работы дома больше.
     Иван   Александрович  чувствовал,   что   дело  "докторов"  входит  в
последнюю, заключительную фазу. Теперь ошибиться он не мог никак.
     Целый день  он  провел на  Остоженке,  осматривал подходы к  квартире
Климова.  Два проходных двора,  черный ход из квартиры,  сквозной подъезд,
узкий проезд между домами