за ним двинулись и танки охраны.
   Три танка против пехотинцев-это, конечно, бой не равный. Красноармейцы
и пограничники отступили в лес.
   Генерал оставил автоматчиков для охраны шоссе.
   На командном пункте дивизии оказались командир танковой дивизии,
командир танкового корпуса, подполковник из группы армий, командир
противотанкового артиллерийского дивизиона.
   От прямого попадания снаряда вспыхнула и запылала грузовая машина,
повалил черный дым, из дыма и огня вырвались на площадку два русских танка
и открыли огонь. Генералы попадали на землю. Двое из них были тяжело
ранены. Танки опрокинули одну из бронемашин и развернулись тут же для боя
с немецкими танками T-IV.
   Я не сразу понял, что происходит.
   На два наших танка наседал десяток немецких. Но наши не пятились, а
ринулись тут же в контратаку, не обращая внимания на огонь немецких пушек.
Я не сразу понял, что это наши танки. Незнаком был мне их силуэт,
непривычна была их масса, вооружены они были значительно сильнее БТ-7.
   Танки T-IV расползлись, избегая боя на близкой дистанции, но два из
них, маневрируя, подставили свои бока и тут же запылали факелами. С крыши
кирпичного здания открыла огонь по русским танкам зенитная батарея. Танки
ответили несколькими выстрелами из пушек и ринулись в городок, занятый
немецкими войсками, сея панику и сокрушая на своем пути скопления
автомашин.
   Я мог проследить их путь только по откатывающейся от окраины
артиллерийской стрельбе.
   - Что это за танки? - спросил генерал у командира дивизии, поднимаясь с
земли. - Почему они оказались у вас в тылу?
   Командир дивизии со взводом танков охраны устремился к городу. Солдаты
подняли с земли два трупа.
   Были убиты подполковник и командир корпуса. Командир дивизии,
вернувшись, отрапортовал, что два русских танка уничтожены на городских
улицах.
   - Я хотел бы их осмотреть, - сказал генерал.
   Командир дивизии замялся:
   - Туда ехать небезопасно.
   - Отбуксировать эти танки сюда! Это не БТ-7. Я должен видеть эти два
танка...
   - Боюсь, что там нечего рассматривать...
   - Привезите хотя бы кусок брони!
   Командир дивизии замолк.
   Генерал что-то хотел сказать, но сдержался, резко повернулся, сел в
свой танк, приказав нам следовать за ним на командный пункт группы.
   Мы не проехали благополучно и нескольких километров. На шоссе в танк
генерала полетели ручные гранаты, застрочил пулемет, артиллеристы
развернули для огня противотанковую пушку.
   На этот раз генерал не решился ввязаться в бой, а на полной скорости
проскочил мимо, бронемашины опергруппы развернулись, и мы отступили к
городку, где стояла танковая дивизия. На командный пункт мы пробились лишь
на другой день.
   По-прежнему сопротивление танковой группе на всем протяжении фронта
возрастало. Четвертый день правый фланг танкового клина не мог сдвинуться
с места. Правофланговый танковый корпус нес тяжелые потери от
продолжающихся контратак частей Красной Армии, но вместе с тем и усилился
нажим на ее левый фланг со стороны Белостока. Оттуда пробивались из
окружения крупные части Красной Армии. Генерал собрал свои штаб, прибыли
командиры дивизий, командиры корпусов.
   Совещание проходило в просторном классе деревенской школы. На сдвинутых
партах лежали карты.
   - Танки идут вперед! Впереди в двух переходах Минск! Над Минском
нависают танки из группы Готта.
   Можем ли мы взять Минск? - спросил генерал.
   Я наблюдал за офицерами. Вопрос прозвучал для них неожиданно.
   Один из командиров дивизии тут же ответил:
   - Я думаю, что на это понадобится еще два дня...
   Генерал устало, в знак согласия прикрыл веки.
   И еще один командир дивизии добавил:
   - В направлении на Минск я ощущаю ослабление сопротивления русских...
   Генерал не садился. Он расхаживал вдоль классной доски. Остановился и
коротко спросил:
   - В чем состоит главная цель наступления?
   Сам ответил:
   - Главная цель всякого наступления-это уничтожение живой силы
противника. Мы наступаем четыре дня... Мы взяли в клещи значительную
группу русских войск в районе Белостока, но и сегодня испытываем ее
давление... Я хочу поставить вопрос: кто окружен? Русские пробиваются
сквозь наши боевые порядки к своим главным силам. Мы наступаем на главные
силы, отражая удары по флангам и тылам... Или мы поворачиваем дивизии на
уничтожение русских под Белостоком, или берем Минск?
   Командиры дивизий и офицеры штаба во главе с начальником штаба
высказались за наступление на Минск.
   Это совпадало и с директивой высшего командования.
   Генерал подписал приказ о наступлении.
   - Никто ничего не понял, - сказал он мне наедине, должно быть, через
меня адресуя свои слова к барону. - Сегодня, на четвертый день
наступления, мы могли вползти в затяжную войну, если бы повернули танки на
уничтожение окруженных русских. Мы получили бы ее поблизости от наших
баз... Позже мы ее получим на растянутых коммуникациях... Никто об этом
сейчас не хочет думать...
   27 июня танковые дивизии группы армий "Центр"
   сомкнули кольцо вокруг Минска, танки ворвались в пылающий город,
завязались уличные бои.
   Штабной офицер со скрупулезной точностью нанес обстановку на общей
карте всего Восточного фронта.
   Карта рвала мне душу. Я жадно вглядывался в нее, пытаясь понять или
хотя бы как-то объяснить для себя происходящее. Пали Вильнюс и Каунас,
финны заняли Аландские острова, немецкий корпус оккупировал Петсамо, линия
фронта прогибалась в направлении на Киев.
   И это за четыре дня войны...
   Где же главные силы Красной Армии, вступления которых я ожидал с часа
на час? Я уже знал, что в первую же ночь немецкая авиация сумела вывести
из строя значительное количество наших самолетов, я видел безмолвные
танковые колонны, оказавшиеся без горючего. Но из Белостока продолжалось
давление на левый фланг немецкой танковой группы, на правом фланге танки
не имели значительного продвижения. Но к генералу приходили сводки из
высших штабов, и получалось по этим сводкам, что между Минском и Москвой
нет значительных соединений Красной Армии.
   Ох, как нужна была мне в эти часы связь с Центром.
   Не о передвижениях танковых дивизий я сообщил бы в Москву, не о их
дислокации, все это текло и менялось.
   Нет, я передал бы вопрос генерала к его офицерам, рассказал бы о его
сомнениях, что движение немецких частей расписано по графику, а график не
выполняется.
   Единственно, на что я решился, - это послать письмо в Швейцарию по
известному мне адресу и сообщить, где я нахожусь. Я указал, что состою при
штабе генерала.
   Н только. Никаких шифровок по почте отсюда я посылать не мог, иначе все
погибло бы, и я уже не смог бы помочь своим. Я просил в своем письме дать
мне оперативную связь.
   Я тяжело засыпал, и мне снился один и тот же сон.
   В руках у меня автомат, я открываю дверь, сидят они все, все те, кто
окружает меня здесь, и они в ужасе корчатся под наведенным на них
автоматом...
   28 июня командный пункт танковой группы разместился в Несвижской пуще в
бывшем замке князя Радзивилла, в недалеком прошлом одного из крупнейших
польских землевладельцев.
   В замок съехались многие командиры дивизий и командиры корпусов. Можно
было бы открывать военный совет танковой группы. Военный совет никто не
открыл, собрались лишь "поднять бокал за выдающийся успех немецкого
оружия". Генералам и полковникам нетерпелось поделиться своими радужными
надеждами. А тут их еще подогрела, казалось бы, пустяковая находка на
чердаке. Офицер для поручений обнаружил в каком-то хламе порыжевшую от
времени фотографию княжеской охоты. Возле убитого оленя несколько
охотников в тирольском одеянии и среди них Вильгельм I, немецкий император
времен франко-прусской войны. Генералов умилило, что немецкий император
забирался в такую глубину белорусской земли. Это обстоятельство на полном
серьезе было истолковано как неотъемлемое право немецкой нации на
белорусские земли.
   Я видел, что несмотря на успехи сопротивление русских войск беспокоит
генералов.
   - Если так дальше, - сказал кто-то из них, - к Москве мы придем без
танков и солдат...
   Но тут же на эти сетования выскакивал и готовый ответ:
   - Не может быть! Там, в Москве, все должно рухнуть!
   В этих беседах непререкаемым авторитетом звучал голос гитлеровского
любимца, писателя с серебряным карандашиком.
   - Никто не заметил из вас, - важно вещал он, пуская сизые кольца дыма,
затягиваясь трубкой. - Никто не заметил, что Россию о воине оповестил
Молотов, а не Сталин.
   - Что это означает? - спросил генерал. Он не скрывал своей неприязни к
писателю.
   - А это означает, что в Кремле идут перемещения.
   А перемещения в Кремле в такой час-это кризис... Сталина снимут с
поста, и большевики тут же между собой передерутся!
   - А если не передерутся? - парировал генерал.
   Писагель снисходительно усмехнулся.
   - Я имел удовольствие, - продолжал он в столь же напыщенном тоне, -
читать донесения военного атташе из Москвы... Теперь это не секрет, я могу
поделиться с вами, господа! Генерал Кестринг писал, что после падения
Минска и Киева советский строй в России рухнет!
   Агентура у Кестринга прекрасно работала... Ошибки быть не могло...
   Генерал молча отошел от него.
   Минул еще один день. Наступило 29 июня. Бои не ослабевали на всем
фронте продвижения танковой группы, и вообще всей группы войск армий
"Центр". Ничуть не ослабевая, а даже разгораясь, шел бой в районе
Белостока. Окруженная группировка Красной Армии не сложила оружие, и
командование полевой армии запросило у нашего генерала поддержки танками.
   Пала Рига. Немецкие танки рвались к Ленинграду.
   И тут неожиданность. Рамфоринх вызвал меня в Минск.
   Генерал, узнав, что Рамфоринх приглашает меня в Минск, затеял со мной
разговор.
   - Какие интересы концерна побудили Рамфоринха приехать в Минск? -
спросил генерал. - Не торопится ли он?
   Я ответил, что причины приезда Рамфоринха мне неизвестны.
   Меня удивил тон генерала. Нерешительность проступала за его словами. Он
никому из своего окружения никогда не сказал бы: "Я не могу вам навязывать
своих взглядов..." А именно с этой фразы он и начал. Затем заговорил о
моей молодости, о моем оптимизме. Я даже порадовался. Стало быть, сумел
скрыть и свое мрачное настроение и отчаяние от того, что происходило на
моих глазах. А потом объяснился:
   - Я не хотел бы, чтобы господин Рамфоринх получил искаженное
представление о положении дел на фронте... Надеюсь, вы не рассчитываете на
прогулку по Москве через несколько дней...
   Знал бы генерал, как я ликовал, услышав мрачные нотки в его голосе. Но
я прежде всего изобразил удивление.
   - Я слышал, что наш гость (я имел в виду писателя с серебряным
карандашиком) близок к рейхсфюреру и к доктору Геббельсу... Он располагает
самой точной информацией...
   Генерал поморщился.
   - Вы человек штатский, - ответил он мне. - Вам простительно не знать,
кто располагает во время военных действий самой точной информацией.
Никогда высшее командование, никогда командование группой войск... И даже
командир дивизии видит все отраженно. Самой точной информацией располагает
солдат...
   Он прежде всех чувствует и нажим, и силу сопротивления противника...
   - И что же чувствует сейчас солдат?
   - Передайте барону, что солдат чувствует нарастание сопротивления.
   - Но все это кончится, когда в Москве совершится переворот? - подбросил
я прощупывающий вопрос генералу.
   - Если бы сопротивление слабело, я мог бы надеяться на какие-то события
в Москве... Сопротивление возрастает, значит, русские собирают свои
силы... Война, - если она популярна в народе, - объединяет, а не
разъединяет...
   Мне трудно было удержать слезы. Они душили меня.
   Передвижение войск, планы, схемы расположения частей... Все это важно,
все это нужно, но вот понимание генералом событий, даже его ощущение хода
событий, - это действительно сейчас было важным для Центра.
   Отсюда, из штаба группы, у меня еще не было связи.
   Я решил любыми средствами настоять, чтобы Рамфоринх хотя бы на один
день взял меня в Берлин.
   И Рамфоринх взволнован, стало быть, и оттуда, из Берлина, не всем
видится ход войны, как был задуман, Он встретил меня вопросом.
   - Что вы могли бы сказать мне? - спросил он меня.
   - Минск пал... Немецкая армия имеет успехи... - ответил я осторожно.
   Барон внимательно посмотрел на меня.
   - Да, да! - подтвердил он. - Но я слышу иронию в вашем голосе. Это
горечь за своих?
   - Вы правы, господин барон! Радоваться мне нет причин!
   Барон покачал головой.
   - Самое удивительное, что и у меня мало причин для радости. Не взят
Киев, стоит Ленинград! Что вы думаете о ходе войны?
   - Я не очень понял, что происходит... Первые дни меня удивили... Но с
каждым днем сопротивление нарастает... Об этом просил сообщить вам генерал!
   - Просил? Подтолкнуть войска вперед, когда они не встречали
сопротивления, это было возможно! Но как заставить их сломить
сопротивление противника? Я хочу воспользоваться вами как переводчиком...
Мне надо поговорить с русскими пленными...
   Мы выехали на бронированной машине на одну из дорог, по которой
этапировали наших пленных. Барона сопровождал офицер из штаба группы армий.
   Пыльный проселок... Такой обычный для России, словно нарочно его
подбирали, чтобы сразу был похож и на белорусские, и на смоленские
проселки, и на рязанскую землю, и на калужские лиственные рощи.
   Деревенька на краю луга.
   Хатенки, крытые соломой, над крышами свесили свои густые ветви тополя.
На верхушках тополей и на крышах-гнезда аистов. Луг, дорога к броду через
речушку, а на взгорке - лесная молодь.
   Пыль стелется над дорогой, оседает на пожухлые листы подорожника,
обволакивает низкорослый кустарник, гасит все звуки, даже голоса. Длинная
колонна идет молча, шорох шагов в пыли...
   Идут раненые и истерзанные люди, пропылились повязки, бурые от крови.
Кто-то опирается на самодельные костыли, у кого-то руки в гипсе-этих взяли
прямо из полевого лазарета. Босиком, без ремней, под дулами автоматов...
   Первым Рамфоринх извлек чернявенького юнца лет девятнадцати.
   Автоматчики отвели его в сторонку. Он забеспокоился:
   - Зачем? Почему? - вопрошал он у автоматчика.
   Рамфоринх обернулся ко мне:
   - Объясните, никто ему худого не сделает...
   Я подошел к чернявенькому. Он понял, что говорить ему надо со мной. Он
сунул мне в руки "пропуск", листовку, которой немцы приманивали сдаваться
в плен.
   Захлебываясь, спешил объяснить:
   - По пропуску! Я сам! Сам! Хайль Гитлер!
   Он даже сумел выбросить в приветствии руку.
   Сопровождающий офицер презрительно отвернулся.
   У Рамфоринха этот жест вызвал усмешку.
   В это время автоматчики выхватили из колонны еще одного человека.
Пожилого, в командирской фуражке, с воспаленными глазами, с обожженной
кожей на лице.
   Ему можно было дать лет сорок. Очевидно, старый командир, судя по его
осанке. Петлицы сорваны, но командирская фуражка и китель уцелели, стало
быть, не скрывает своего звания. Под нацеленными в спину автоматами он
вышел из колонны. Но он не встал рядом с чернявеньким, он повернулся к
нему спиной и отступил в сторону.
   Из колонны вытолкнули еще одного пленного в штатском. Он молод, ему от
силы двадцать пять лет. Остановился рядом с командиром. И еще двое,
молоденький веснушчатый паренек в солдатской гимнастерке.
   Рамфоринх смотрел на проходящих и указывал, кого ему вызвать.
   Пленных отвели в сторонку, под тень придорожной ивы, но и не так-то
близко к лесу. Между лесом и машиной барона встали бронемашина и
бронетранспортер с автоматчиками.
   Шофер вынес из машины портплед. Барон приказал угостить пленных пивом и
положил перед ними несколько пачек немецких сигарет.
   Первые слова, обращенные к пленным, содержали заверение, что он человек
не военный, но ему интересно "побеседовать" с пленными, взятыми в бою
немецкой армией, что его нисколько не интересуют военные тайны, что он ни
в чем не будет побуждать нарушить военную присягу.
   - Меня не интересуют даже их имена! - сказал мне барон. - Мне надо,
чтобы они обрисовали свое общественное положение в России...
   - Я не собираюсь утаивать ни своего имени, ни своего общественного
положения! - тут же ответил командир и назвался батальонным комиссаром
Рожковым Иваном Дмитриевичем.
   Чсрнявенький юноша поспешил выкрикнуть:
   - Я все открою! Я давно жду допроса!
   - Кто вы, откуда? - спросил я у него.
   - Дайте мне автомат! Буду бить коммунистов! Я ненавижу! Хотите вот этих
пленных - из пулемета, из пулемета!
   Барон и без перевода уловил смысл его слов. Он оживился. Автоматчик,
обеспокоенный страстностью чернявенького, отжал его в сторонку и приставил
к спине автомат.
   - Он хочет воевать за Гитлера? - спросил барон.
   - Он просит оружие... - пояснил я барону. - Клянется, что ненавидит
коммунистов.
   Последовал спокойный вопрос:
   - За что он ненавидит коммунистов?
   Не в характере Рамфоринха было доверять эмоциям.
   - Вы должны объяснить, почему вы такой молодой и вдруг ненавидите
коммунистов...
   - И Советскую власть! - отрубил чернявенький. - Коммунисты разорили
отца, отняли все, а потом убили...
   - Что же у вас отняли?
   - Не у меня! У отца! У отца был дворец, они отобрали дворец! Он был
самым богатым человеком на юге, а умер нищим!
   Я перевел. Барон разочарованно покачал головой.
   - Этот мальчик мне неинтересен... Таких в России осталось мало...
   Барон сделал знак рукой, автоматчик оттеснил чернявенького в колонну.
   - Ваша очередь! - обратился я к Рожкову.
   Он на шаг выступил вперед.
   - Я коммунист и не боюсь этого сказать вашему господину. Меня ждет
расстрел, и я скажу правду.
   Я остановил Рожкова жестом руки и перевел его слова барону.
   - Он чувствует себя смертником! - заметил барон. - Это может повлиять
на высказывания. Объявите ему, что я распоряжусь. Его не расстреляют.
   - Кто он, этот господин в штатском? - спросил Рожков.
   - Он коммунист? - переспросил барон. - Ответьте ему, кто я такой.
   Я назвал концерн Рамфоринха.
   У Рожкова оживились глаза, он с большим, чем ранее, вниманием посмотрел
на Рамфоринха.
   - Говорить на немецком языке я не решаюсь! - сказал он, обращаясь ко
мне. - Получится диалект, непонятный для окружающих... Но я понял все, что
передал мне ваш господин... Передайте, я не принимаю от него дара. Жизнь в
плену мне не нужна...
   - А если мы освободим его из плена? Что он будет делать на земле,
занятой нашими войсками? - спросил барон.
   - Я перейду линию фронта и вернусь в строй! - ответил Рожков.
   Я тут же задал вопрос:
   - Почему же вы попали в плен?
   - Мы два дня удерживали немецкие танки. Заняли круговую оборону. У меня
оставался в пистолете последний патрон. Я предпочел его истратить на
немецкого офицера.
   Барон поинтересовался, какие у других командиров Красной Армии
настроения.
   - Такие же... - ответил Рожков. - Чем глубже немецкие войска проникнут
на русскую землю, тем страшнее будет отступление... Тысячи километров
покроются немецкими трупами...
   Барон после перевода тут же ответил:
   - Я уверен, что коммунизм рухнет после новых наших успехов, мы не воюем
с народом, мы объявили войну коммунистам!
   Рожков пожал плечами.
   - Я не знаю ни одной советской семьи, которая не имела бы в родстве
коммунистов... Народ и коммунисты неразделимы, а потому и ничего не
рухнет...
   - Прекрасный агитатор! А? - воскликнул барон. - Я сдержу свое слово! Не
из соображении альтруизма!
   Я ХОЧУ, чтобы он понял - мы настолько сильны, что я могу позволить себе
роскошь отпустить его на все четыре стороны...
   Барон обратился к офицеру с просьбой отпустить комиссара из плена.
Пожалуй, впервые за долгие годы я почувствовал радость.
   - Поблагодарите своего господина! - сказал мне Рожков. - Быть может, я
и доберусь до своих...
   Он сдержанно поклонился, офицер сделал знак ему рукой, чтобы он уходил.
   Рожков медле