ел  добежать до своей
коляски да ехать  восвояси. Но тут думаю: дай-ка погляжу наверх, что там, на
пятом этаже. Не зажглось ли какое окно.
     Нет, огонь нигде не зажегся,  но вдруг я заметил, что по  стеклу одного
из  окон -- того, что рядом с лестницей, -- вроде как пробежало белое пятно.
Пригляделся -- и точно:  кто-то электрическим фонариком светит. Кому  же это
быть, если не объекту?
     Оцените всю глубину моей преданности делу. Озябший, с мокрыми ногами, я
принял решение выполнить поручение до конца.
     Заика вышел через девять  минут после этого, и слежка  была продолжена.
Экипажей  теперь  не попадалось  вовсе,  стук  колес  и копыт  по  булыжнику
разносился очень далеко, поэтому мне пришлось сильно отстать, так что дважды
я чуть было его не потерял. Надеялся я только на одно -- что Заика, наконец,
уже угомонился  и  отправляется к себе ночевать, я же поспешу домой, пропарю
ноги и выпью  чаю с малиной. Да  будет Вам известно, что у меня склонность к
простудам,  а после  всякий раз неотвязный кашель.  Но  ради Вас я пренебрег
даже здоровьем!
     За  Яузой  начались  слободы, и  я, помнится, все  удивлялся, что Заика
выбрал  себе  такое  непрезентабельное  место   жительства.  Окончательно  я
уверился в том, что его разъезды закончены, когда  увидел,  что он отпускает
извозчика. Я  же  своему вновь велел  ждать, хотя  он жаловался,  что лошадь
устала и пора чай пить. Пришлось за  простой сунуть лишний полтинник --  как
вскоре  выяснилось, напрасно. Между  прочим,  затраты  на исполнение  Вашего
поручения составили  за  сегодняшний  день  существенную  сумму:  три  рубля
пятьдесят  копеек.  Сообщаю  Вам  это  не  из  меркантильности,  а чтобы  Вы
сознавали, как дорого во всех смыслах обходится мне мой альтруизм.
     Я  весьма удачно  спрятался  за колодцем,  в  густой тени  раскидистого
дерева,  Заика же  был ярко освещен  луной, поэтому я  мог наблюдать  за его
действиями, оставаясь  в  полной безопасности,  если, конечно, не  учитывать
опасности для моего здоровья из-за мерзнущих ног.
     Дом,   к  которому  направился   объект,   показался   мне   ничем   не
примечательным:  бревенчатое  строение  в четыре темных  окна,  по  бокам --
дощатый забор с  калиткой. На сей раз Заика не пытался проникнуть внутрь. Он
подошел  ко  второму  слева  окну  и  стал  проделывать какие-то  непонятные
манипуляции. Мне поначалу  показалось, что  он очерчивает рукой по периметру
рамы  прямоугольник.  Но затем  до моего слуха донесся  легкий скрежет, и  я
догадался, что  Заика чем-то  скребет по стеклу. Далее он извлек из  кармана
какой-то невидимый мне предмет, раздался чмокающий звук, стекло блеснуло под
луной и вышло из рамы. Только  тогда я понял, что Заика вырезал его алмазом.
С  какой  целью -- мне неведомо. Он снял редингот,  осторожно обернул в него
свою  странную добычу и отправился  по улице в обратном направлении.  Теперь
стало  ясно,  почему он отпустил извозчика -- от тряски по булыжной мостовой
стекло могло  бы разбиться. Пришлось  и  мне рассчитаться со своим  ванькой,
после чего-я с соблюдением массы предосторожностей двинулся за объектом.
     Как я уже  писал, после  вечернего дождя ночь выдалась ясная  и лунная,
поэтому  высокий  силуэт  Заики  был  виден  издалека.  Я  отстал  шагов  на
полтораста, а ступал по известной причине бесшумно, так что заметить меня он
не мог.
     Шли мы  страшно долго -- через мост,  потом  по длинной улице, названия
которой я не знаю, потом мимо Каланчевской площади и вокзалов.  Я отбил себе
о булыжник все ноги,  изорвал чулки, но твердо решил  довести дело до конца.
Уж теперь-то неугомонный Заика наверняка шел к  себе  домой. Невозможно было
предположить, что он со столь хрупкой ношей в  руках затеет еще какую-нибудь
эскападу.
     Однако  выяснить его  адрес, что и составляло главный смысл полученного
от  Вас  задания,  мне не  удалось,  потому что  на  Сретенке,  в  Ащеуловом
переулке, со мной случилось страшное и таинственное происшествие.
     Мне пришлось ускорить шаг, потому что Заика скрылся за углом и я боялся
его  потерять. От  этого  я несколько  утратил бдительность  и, проходя мимо
некоей подворотни, даже  не заглянул туда.  Однако стоило мне поравняться  с
этой  темной  дырой,  как вдруг  я  оказался  схвачен  сзади  за  ворот -- с
чудовищной,  нечеловеческой  силой,  так  что  едва не оторвался  от  земли.
Раздалось жуткое, леденящее кровь  шипение, и  злобный, свистящий голос,  от
одного воспоминания о котором у меня и сейчас стынет кровь в жилах, просипел
слово, похожее на заклятье. Я запомнил это заклинание: ТИКУСЁ! Дорого  бы  я
отдал, чтобы  узнать, в чем  его смысл. В  следующий миг  на мою несчастную,
переставшую  что-либо понимать голову обрушился  страшный  удар, и  сознание
милосердно меня покинуло.
     Я пришел в  себя там же,  в подворотне. Судя  по часам, я  пролежал без
чувств не менее получаса. Не знаю, что  за напасть со мной приключилась,  но
только  это было не  ограбление  -- часы  и кошелек,  равно как и все прочие
вещи, остались при мне.  Трепеща от ужаса,  я добежал до Сретенки, остановил
ночного извозчика и отправился домой.
     Сейчас, когда я пишу Вам  этот отчет, мои ноги прогреваются в тазу, а к
моему затылку, где образовалась огромная шишка, привязан  пузырь  со  льдом.
Ступни  сбиты  в  кровь,  и  очень  вероятно,  что  я  жестоко простужен.  О
расшатанных  нервах  нечего и  говорить -- я  уселся писать  Вам это письмо,
потому что боюсь ложиться спать. Уверен, что, стоит мне уснуть, как я  вновь
услышу этот кошмарный свистящий голос. И украденные  сапоги безумно жалко --
они были козловые, почти совсем новые.
     А теперь, многоуважаемый Виссарион Виссарионович, когда Вам известно во
всех  подробностях,  сколько  я  претерпел  по  Вашей  милости,  я  выдвигаю
требование. Если угодно, можете счесть его ультиматумом.
     Вам  придется дать мне самые  исчерпывающие  рбъяснения о причинах,  по
которым  Ваше  "очень высокое  лицо"  интересуется  Заикой,  кто  таков этот
загадочный господин и что вообще означает вся эта чертовщина?

     Оскорбленный и недоумевающий
     ZZ
     12 сентября 1900.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     I. Из газет

     Лавр Жемайло
     ЕСТЬ МНОГО НА ЗЕМЛЕ И В НЕБЕСАХ ТАКОГО.

     Ненаучные рассуждения в связи с эпидемией московских самоубийств

     Верите ли вы в науку и прогресс?
     Я  тоже,   мой  читатель.  Верю  всей  душой  и   горжусь   свершениями
человеческого  гения,  открывающими  нам  дорогу  в XX  век:  электрическими
лампочками, синематографом и 10000-тонными броненосцами.
     А верите ли вы в колдунов, черный глаз и нечистую силу?
     Ну разумеется, нет -- иначе вы читали бы не нашу просвещенную газету, а
какой-нибудь спиритический  "Ребус" или "Взгляд в  бездну". И  если я,  Лавр
Жемайло,  скажу вам, что нечистая сила действительно  существует, вы решите,
что  ваш покорный слуга, идущий  по следу одного  из  самых  опасных  тайных
обществ   столетия,   поддался  мистическим   чарам,  сошел  с  ума   и   не
сегодня-завтра окажется пациентом Боженинской психолечебницы или, того пуще,
намылит веревку вслед за персонажами своих мрачных очерков.
     По    Москве    ползут    слухи.    Будоражащие,    жутковато-пьянящие,
соблазнительные.   В   бонтонных  гостиных,  в   артистических  салонах,  за
интеллигентскими  чаепитиями  идет  великая  битва  между  матерьялистами  и
мистиками. Спорят громко, до хрипоты. А если в доме есть дети, то, наоборот,
спорят шепотом,  но оттого не менее неистово.  Складывается впечатление, что
мистики берут верх, и все чаще звучит таинственное слово "Знаки".
     Даже  те,  кто никогда  прежде  не  интересовался поэзией,  декламируют
наизусть туманные  стихи самоубийц, где говорится о посланцах в белом плаще,
воющих Зверях и смертоносных царевичах.
     Страшно, очень страшно. Но еще более того интересно!
     Неужто сама Смерть во всей своей красе, с косой и в  саване, повадилась
бродить по улицам нашего мирного города, заглядывая  в лица  и отмечая своих
неким тайным знаком?  Или, быть  может,  это забавы Диавола (не к ночи  будь
помянут)?
     Я  рассмешил  вас,  вы  улыбаетесь.  И  правильно   делаете  --  ларчик
открывается куда как проще.
     Иссушающая  болезнь мраколюбия  поразила умы  и  сердца. Мозг  тех, кто
подцепил страшную заразу, жадно впитывает дыхание тьмы, вглядывается в мрак,
выискивая  там  "Знаки"  и  будучи  готов  воспринять  любую   странность  и
необъяснимость  как  приглашение броситься в ледяные  объятья ее  величества
Смерти.
     И тогда, взглянув на закатные облака, вполне возможно разглядеть на них
силуэт  виселицы,  как  это  произошло  с  16-летним Ф., кажется,  вовсе  не
связанным  с "Любовниками Смерти" (см.  заметку "Самоубийство гимназиста"  в
номере  от 9 сентября); кто-то трепетно внимает  завываниям  ночного ветра в
печной трубе или вздрагивает, увидев звукосочетания, что рифмуются со словом
"смерть".  Никогда  еще  первопрестольная  не  переживала  такой  вакханалии
самоубийств,  как в  последние  дни.  Трое вчера,  двое  позавчера,  четверо
третьего дня -- и это не  считая спасенных, которых, вероятно,  в десять раз
больше!
     Уже пять молоденьких дурочек отравились вслед за  Лорелеей  Рубинштейн,
которой теперь  земля вряд  ли  будет пухом --  только не  под аккомпанемент
проклятий, которыми осыпают несчастную родственники погибших девочек.
     Да-да, разумом я отлично понимаю, что все дело в психологическом недуге
современного  общества, но,  Боже,  как велико искушение повторить  вслед за
принцем Датским: "Есть много на земле и в небесах такого, что нашей мудрости
не снилось"!
     А ведь, пожалуй, и вправду есть. Ибо Смерть, господа, -- это  не химера
и  не  колдовство, а  научно  установленный  факт. С  точки зрения физики --
необъяснимое исчезновение энергии, что,  насколько я помню из гимназического
курса, прямо противоречит закону сохранения оной.  Куда  же,  в самом  деле,
девается  жизненная энергия  в  момент смерти?  Не  можег  ли  она  в некоем
видоизмененном,  преобразованном   виде   возвращаться   обратно?  Что  если
произошла некая природная аномалия? Что, если  над Москвой повисло невидимое
глазу, но вполне реальное облако смертоносной энергии?
     Разве так  уже не бывало прежде? Разве не  гибли  по непонятной причине
целые города,  словно лишившиеся  жизненного  источника? Пришли  в упадок  и
запустение  древние  Вавилон, Афины, Рим. Историки винят нашествие варваров,
экономический  упадок или  духовный  кризис. А вдруг все объясняется  иначе?
Любой  очень старый  и  очень многолюдный город,  в  котором за  долгие века
существования ушли из  жизни сотни  тысяч  и  миллионы  людей,  задыхается в
тесных объятьях могил и кладбищ. Мертвые кости везде:  на  погостах, на  дне
рек, под  фундаментами домов, под ногами прохожих. Воздух густ  и сдавлен от
последних выдохов умерших и выплесков жизненной энергии. Разве  не чувствует
этой  асфиксии деревенский  житель,  впервые оказавшийся в древней столице и
вдохнувший ее миазмы?
     Если взять всех жителей Москвы  за семь столетий, то мертвецов окажется
много  больше, чем  живых. Мы с  вами в  меньшинстве, господа. Так стоит  ли
удивляться,  что  некоторых  --  многих  --  из  нас  тянет  присоедшппъся к
большинству. Центр энергии там, а не здесь.
     Ученые скажут, что я несу чушь.  Очень  возможно. Но сто или двести лет
назад  предшественникам  наших многомудрых  академиков  бесовщиной  казались
невидимые глазу магнетизм или электричество, а вид автомобиля поверг бы их в
ужас, не говоря уж  о  рентгеновских  лучах  или  движущихся картинках.  Как
знать, уважаемые доктора и магистры, не откроет ли наука XX  века некие иные
виды  энергии,  распознать  которые  не  способны  наши   органы   чувств  и
несовершенные приборы?
     Ответ за Будущим.
     Что же касается скромного репортера Жемайло,  который способен прозреть
грядущее  не  лучше,  чем  вы,  то можете быть  уверены, почтенные  читатели
"Курьера",  что  ваш покорный слуга не свернет со следа "Любовников Смерти".
Вы и впредь будете первыми узнавать обо всех моих наблюдениях и открытиях.
     "Московский курьер" 13(26) сентября 1900 г.
     2-я страница

     П. Из дневника Коломбины

     Непредсказуемая и прихотливая

     "Я так и не знаю, зачем я  ему нужна -- во всяком  случае, ухаживать за
мной  он не  пытается,  а ведь  мы довольно много  времени проводим  вместе.
Считается,  что  я помогаю ему  расследовать  обстоятельства смерти бедняжки
Офелии,  а  заодно уж  и все прочие таинственные  происшествия, связанные  с
нашим клубом.
     Но иногда мне начинает казаться,  что он  меня  просто опекает,  словно
какую-нибудь  простушку,  глупенькую  провинциалку,  попавшую  в  большой  и
опасный город. Право, смешно. Я, может быть, и провинциалка, но глупенький и
тем  более простушкой меня  не назовешь. Я уже  не та, что прежде. Мне стали
совершенно непонятны обычные, скучные люди с их обычными, скучными заботами,
а это значит, что сама я перестала быть обычной и скучной.
     И все же я рада этой опеке. Мне нечем себя занять в дневное время, да и
вечерние собрания продолжаются недолго:  три  или четыре добровольца пробуют
счастья на рулетке, и на этом все заканчивается.  После того первого вечера,
когда  выиграл  Гэндзи,  череп  никому  больше  не  выпадал,  хотя  Калибан,
например, не пропускает ни единого дня.  Я  уже описывала свою позавчерашнюю
попытку, к которой долго готовилась.  Выпавшая мне шестерка, если вдуматься,
просто оскорбительна!  Если  мерить  на игральные карты,  выходит,  что  для
Смерти  я  -- младшая карта в колоде. Самое же чудовищное то (и об этом я не
писала), что, убедившись в неудаче, я испытала  не разочарование, а горячее,
острое, позорнейшее облегчение. Видимо, я еще не готова.
     После ухода Львицы Экстаза я недолго оставалась в обществе единственной
женщиной.  Двух новеньких соискательниц я  уже  коротко обрисовала,  но, как
выясняется,  я  еще была  к ним слишком  снисходительна.  Это совершеннейшие
ничтожества! Причем Ифигения еще терпима,  потому что понимает свою цену, но
вот  вторая,  Горгона, держится  королевой  и  все время норовит оказаться в
центре внимания. Часто ей  это  удается, но в менее  лестном  смысле, чем ей
хотелось бы.
     Козлоногий Критон, разумеется, сразу же кинулся  увиваться за обеими --
я  слышала,  как   он  разглагольствовал   перед   глупышкой   Ифигенией   о
естественности  наготы.  Но  собрал  пыльцу  с  этих  сомнительных  бутонов,
разумеется,  Просперо: третьего  дня он  велел  остаться  Горгоне, а вчера и
розовощекой дурочке. Самое странное, что я не испытала при этом ни  малейшей
ревности. Я  пришла к выводу,  что плотское и чувственное меня совершенно не
волнует. Лишнее  тому доказательство  я имела позавчера,  когда  после  игры
Просперо вдруг взял меня за руку и повел за собой.
     Я  пошла. Почему  бы и  нет? Увы, волшебство не повторилось. Вообще все
вышло  довольно  глупо. Он снова  уложил меня на медвежью шкуру, завязал мне
глаза  и  долго  водил  по моему  телу  мокрой  и холодной кисточкой  (потом
выяснилось,  что  он рисовал тушью  магические знаки -- еле  отмылась). Было
щекотно, и я несколько раз, не выдержав, хихикнула. Физиологическая же часть
завершилась очень быстро.
     Вообще у меня складывается впечатление, что "восторги сладострастья", о
которых  с  многозначительной туманностью  поминают  русские  авторы,  и les
plaisirs  de la  chair(1), которые с  куда  большей  детальностью  описывает
современная  французская  литература,  --  еще  одна  выдумка,  изобретенная
человечеством, чтобы романтизировать тягостную обязанность продолжения рода.
Это вро--------------------
     (1)  радости плоти (фр.) де коньяку. Помню,  как в детстве мечтала: вот
вырасту большая  и тоже  выпью коньяку  --  папенька с  таким  удовольствием
пропускает рюмочку  перед воскресным  обедом.  Однажды набралась  храбрости,
пододвинула  к  буфету  стул, влезла на него, достала графин и отхлебнула из
горлышка...  Кажется, именно в  тот момент я впервые поняла, сколько в людях
притворства. На коньяк до сих пор не могу смотреть без отвращения. Как можно
добровольно пить эту едкую гадость? С физиологической любовью, кажется, дело
обстоит точно так же. Уверена, что для папеньки приятен был не сам коньяк, а
ритуал: воскресный день, парадный  обед, поблескивание хрустального графина,
предвкушение  неспешного  вечернего  досуга.   То  же  с  актом  любви:  все
предшествующее ему настолько пленительно, что можно извинить бессмысленность
и постыдность самого действия, благо длится оно недолго.
     (Этот  абзац  нужно  будет  после  вычеркнуть  --  не  из-за   смелости
рассуждений,  это  как  раз  неплохо, но  очень уж  по-детски получилось. На
физиологии  остановлюсь  где-нибудь   в  другом  месте,   подробнее   и  без
наивности.)
     Мне кажется, Просперо заметил  мое разочарование -- при расставании его
взгляд был  задумчив  и, пожалуй, даже немного  растерян. Но прощальные  его
слова  были  прекрасны: "Иди  и  растворись  в ночи".  Я сразу  ощутила себя
химерой,  ночным наваждением. Мои  шаги  по темному  бульвару были  легки  и
бесплотны.
     И все же я больше не  безвольная игрушка в его  руках.  Власть Просперо
надо мной уже не абсолютна, чары ослабли.
     Нет,  к чему  лукавить с собой? Дело вовсе  не в  чарах,  а  в том, что
Просперо теперь стал  занимать  меня меньше,  чем прежде.  Я провожу столько
времени с Гэндзи  не  только оттого, что не  знаю, чем  бы  себя  занять. Он
интригует меня. Иногда мы подолгу молчим, как, например, вчера в кофейне. Но
бывает,  что и разговариваем, причем  на  самые  неожиданные  темы. При всем
своем немногословии Гэндзи --  увлекательный собеседник. И полезный, у  него
можно многому научиться.
     Вот  чего  я  в  нем совершенно  не  выношу,  так  это  пустой  мужской
галантности.  Сегодня  я  вновь  попробовала  заставить  его  согласиться  с
очевидным:
     --  Как  вы можете быть  так слепы с  этим  вашим тупым материализмом и
стремлением  найти  всему  рациональное объяснение?  Наш  мир  --  маленькое
освещенное пятнышко, со всех сторон окруженное тьмой. Из этого мрака за нами
следят мириады  внимательных глаз. Могучие руки управляют нашими поступками,
дергая за невидимые  нити. Нам никогда не разобраться в этой  механике. Ваши
попытки анатомировать потусторонние Знаки просто смехотворны!
     А он вместо ответа:
     -- У вас, мадемуазель Коломбина, премилое платье, вам очень идет.
     Платье  на  мне и  вправду было  недурное: шелковое, светло-голубое,  с
брюссельскими  кружевами -- на первый  взгляд  совсем конвенциональное, но к
манжетам и нижней оборке пришиты маленькие серебряные колокольчики,  так что
каждое  движение  сопровождается  едва  слышным нежным  звоном  --  это  мое
собственное   изобретение.   Однако   некстати  сказанный   комплимент  меня
рассердил.
     -- Не  смейте разговаривать со  мной,  как с  пустоголовой идиоткой! --
воскликнула я. -- Что за несносная мужская манера!
     Он улыбнулся:
     -- Такие слова под стать какой-нибудь суфражистке.  А я-то полагал, что
вы ветреная Коломбина, игрушка в руках злого Арлекина.
     Я вспыхнула.  Кажется,  в начале знакомства я в самом деле говорила ему
нечто подобное. Как провинциально! Теперь я ни за что бы не произнесла вслух
подобную жеманную пошлость. Однако прошло не более двух недель. Отчего я так
быстро переменилась?
     Видно, дело в том, что рядом, совсем  рядом все время  кто-то  умирает.
Сама Смерть описывает  вокруг  меня  плавные,  грациозные  круги, которые  с
каждым   разом  делаются  уже  и  уже.  А  Гэндзи  еще  толкует  о  каком-то
расследовании!
     Он ужасно скрытен и почти ничего мне не  рассказывает. Я не знаю ни его
настоящего  имени, ни рода  его занятий.  Кажется, он инженер  -- во  всяком
случае,  очень  и