сидящих были красными снизу и черными сверху -- будто
безглазыми.
     -- Офелия,  твой  час настал, --  глубоким,  звучным  голосом  произнес
председательствующий. -- Дай знак, когда услышишь Иное.
     Вот, оказывается,  кто  такая  Офелия, поняла Коломбина.  Она --  самый
настоящий медиум, поэтому и похожа на сомнамбулу.
     Лицо  белокурой нимфы было неподвижно и лишено всякого выражения, глаза
закрыты, только губы чуть подрагивали, словно беззвучно нашептывали какое-то
заклинание.
     Внезапно Коломбина  почувствовала, как  по  пальцам пробежали  мурашки,
щеки   обдало  холодным  сквозняком.   Офелия  распахнула  длинные  ресницы.
Запрокинула  голову,  и   оказалось,  что  ее  глаза  совершенно   черны  от
расширившихся зрачков.
     --  Я  вижу,  ты готова, -- все тем же торжественным голосом проговорил
дож. -- Вызови к нам Моретту.
     Коломбина вспомнила -- так звали  девушку, чью  вакансию она заняла. Ту
самую бедняжку, что застрелилась вместе с этим, как его, Ликантропом.
     Несколько секунд Офелия оставалась без движения. Потом сказала:
     -- Да...  Да...  Я слышу  ее...  Она далеко, но с каждым мгновением все
ближе...
     Поразительный  у  медиума  был  голос  --  тоненький,  звонкий,  совсем
детский. Тем удивительнее  была перемена, свершившаяся с Офелией в следующую
минуту.
     -- Это я,  Моретта. Я пришла. Что вы хотите знать?  -- проговорила  она
вдруг совсем иначе -- низким контральто с придыханием.
     -- Это голос Моретты! -- воскликнула Лорелея Рубинштейн. -- Вы слышите?
     Сидящие  за  столом  зашевелились,  заскрипели  стульями,  но  Просперо
нетерпеливо тряхнул головой, и все снова замерли.
     -- Моретта, девочка моя, нашла ли ты свое счастье? -- спросил он.
     -- Нет... Не знаю... Мне так странно... Здесь темно, я ничего  не вижу.
Но кто-то есть рядом со мной, кто-то касается меня руками,  кто-то дышит мне
в лицо...
     -- Это Он! Это Вечный Жених! -- страстно прошептала Лорелея.
     -- Тише! -- рявкнул на нее бухгалтер Калибан.
     Голос дожа был ласков, даже вкрадчив:
     -- Ты еще не привыкла к Иному Миру, тебе трудно говорить. Но ты знаешь,
что ты должна нам сообщить. Кто будет следующим? Кому ждать Знака?
     Тишина стала такой, что было слышно, как потрескивают угли в жаровне.
     Офелия молчала. Коломбина заметила, что мизинец Пети Лилейко, сидевшего
справа, мелко дрожит.  И  сама вдруг тоже затрепетала: а что  если дух  этой
самой  Моретты назовет  новую соискательницу?  Но  еще  сильнее страха  была
обида.  Как это будет несправедливо! Не успела попасть в клуб, еще  ни в чем
толком не разобралась, и нате вам.
     -- А... А-а-а... А-ва... Аваддон, -- очень тихо выговорила Офелия.
     Все обернулись на  некрасивого студента, а  его соседи --  прозектор по
имени  Гораций и  один  из близнецов  (Коломбина не  запомнила, который)  --
непроизвольно отдернули руки. На лице Аваддона появилась растерянная улыбка,
но смотрел он не на медиума, а на Просперо.
     --  Благодарю тебя, Моретта, -- сказал дож. -- Возвращайся в свое новое
обиталище. Мы желаем тебе вечного счастья. Позови к нам Ликантропа.
     -- Учитель... -- сглотнув, произнес Аваддон, но Просперо властно качнул
подбородком:
     -- Молчи. Это ничего еще не значит. Спросим Ликантропа.
     -- Я уже здесь, -- хрипловатым, юношеским голосом отозвалась Офелия. --
Привет честной компании от молодожена.
     -- Я вижу, ты и там остаешься шутником, -- усмехнулся дож.
     -- А что ж, здесь весело. Особенно как посмотришь на всех вас.
     -- Скажи, кто должен быть следующим,  -- строго приказал духу Просперо.
-- И без шуток.
     -- Да уж, этим не шутят...
     Коломбина во  все глаза  смотрела на Офелию. Невероятно! Как могли уста
этой хрупкой девочки говорить таким уверенным, естественным баритоном?
     Дух Ликантропа отчетливо выговорил:
     -- Аваддон. Кто же еще? -- И со смешком закончил. -- Тут  уже и брачная
постель расстелена...
     Аваддон  вскрикнул, и этот странный,  гортанный  звук вывел  медиума из
транса.  Офелия  вздрогнула, захлопала  ресницами,  потерла руками  глаза, а
когда  отняла ладони, лицо  уже  было прежним: рассеянным, время от  времени
озаряемым нежной и робкой улыбкой. Да и  глаза из черных стали обыкновенными
-- светлыми, влажными от выступивших слез.
     Кто-то зажег  свечи, а вскоре  загорелась  и люстра, так что в гостиной
стало совсем светло.
     -- Как его  настоящее  имя? --  спросила Коломбина, не в  силах отвести
взгляд от избранника (впрочем, все остальные тоже смотрели только на него).
     -- Никита. Никифор Сипяга, -- растерянно пробормотал Петя.
     Аваддон  же   поднялся   и  посмотрел  на  присутствующих  со  странным
выражением, в котором смешивались страх и превосходство.
     -- Вот такой карамболь, -- рассмеялся он, и  тут же всхлипнул, и  снова
рассмеялся.
     --  Поздравляю!  --  с  чувством  воскликнул  Калибан,  крепко  пожимая
приговоренному  руку.  --  Тьфу, да  у  тебя  вся  ладонь  в холодном  поту.
Сдрейфил? Эх, дуракам счастье!
     -- Что... Что теперь? -- спросил Аваддон у дожа. -- Никак не соберусь с
мыслями... Голова кругом.
     --  Успокойся.  --  Просперо  подошел,  положил  ему руку на  плечо. --
Известно, что духи имеют  обыкновение  дурачить живущих.  Без  Знака все это
ровным счетом ничего не значит. Жди Знака и смотри,  не наделай глупостей...
Все, собрание окончено. Уходите.
     Он повернулся к соискателям спиной,  и те один за  другим  потянулись к
выходу.
     Потрясенная  увиденным  и  услышанным,  Коломбина   проводила  взглядом
неестественно прямую спину Аваддона -- тот вышел из салона первым.
     -- Идем, -- взял ее за руку Петя. -- Больше ничего не будет.
     Вдруг раздался негромкий повелительный голос:
     -- Новенькая пусть останется!
     Коломбина сразу забыла и про Аваддона,  и  про  Петю. Обернулась, боясь
только одного -- не ослышалась ли.
     Просперо, не оглядываясь, поднял руку, поманил пальцем: иди сюда
     Петя, фальшивый Арлекин, жалобно заглянул Коломбине в лицо. Увидел, как
оно   заливается  счастливым  румянцем.  Потоптался  на  месте,  вздохнул  и
безропотно вышел.
     Еще минута -- и Коломбина осталась с хозяином дома наедине.

     Сброшенная куколка

     "Было  так. За окнами  выл  ветер, сгибая  деревья.  Грохотала железная
крыша,  небо  озарялось   зарницами.  Природа  неистовствовала,  одолеваемая
титаническими страстями.
     Такие же  страсти бушевали в душе  Коломбины. Ее маленькое сердечко  то
замирало, то начинало биться часто-часто, как мотылек о стекло.
     А  он  --  он неспешно  приблизился,  положил  ей руки  на  плечи  и  в
продолжение всего мистического ритуала не произнес более ни единого слова. В
речах не было нужды, этот вечер принадлежал безмолвию.
     Он  сжал  Коломбине  тонкое  запястье,  повлек  за  собой через  темную
анфиладу.  Пленнице казалось,  что, пересекая комнаты, она, подобно бабочке,
проходит череду превращений.
     В столовой  она была  еще личинкой --  влажной  от робости,  съеженной,
бессильной;  в  кабинете  окоченела  от  ужаса  и  превратилась  в  слепую и
бездвижную  куколку;  в  спальне  же,  на  разостланной медвежьей шкуре,  ей
суждено было обратиться пестрокрылой бабочкой.
     Не существует  слов, чтобы хоть  сколько-то похоже описать случившееся.
Глаза той, чья девственность приносилась в жертву, были широко раскрыты,  но
они  ничего  не  видели --  лишь  скольжение  теней по  потолку.  Что  же до
ощущений... Нет, не помню. Попеременное погружение то в  холод, то в жар, то
снова в холод -- вот, пожалуй, и все.
     51I
     Наслаждения, о  котором пишут  во французских романах,  не  было.  Боли
тоже.  Был  страх  сказать  или  сделать  что-нибудь  не  так  --  вдруг  он
презрительно  отстранится,  и  ритуал  прервется,  оставшись  незавершенным?
Поэтому  Коломбина ничего не  говорила и ничего не делала, лишь повиновалась
его мягким, но удивительно властным рукам.
     Знаю наверняка одно:  длилось это недолго.  Когда  я  шла обратно через
гостиную -- одна, свечи не догорели и до половины.
     Да-да, он  не  церемонился  с послушной  марионеткой. Сначала  взял  ее
просто и уверенно, нисколько не сомневаясь в своем праве, а после поднялся и
сказал: "Уходи". Одно, всего одно слово.
     Оглушенная,  растерянная  Коломбина услышала шорох  удаляющихся  шагов,
негромко скрипнула дверь, и обряд посвящения закончился.
     Одежда лежала на полу,  и  впрямь похожая  на сброшенную  куколку.  Ах,
сброшенная куколка -- это совсем не то, что брошенная кукла!
     Новорожденная бабочка встала, всплеснула белыми руками, будто крыльями.
Покружилась на месте. Уходить так уходить.
     Шла одна по бесприютному бульвару. Ветер швырял в лицо сорванные листья
и мелкий сор. Ах, как  ликовала, как  неистово  радовалась ночь тому, что ее
полку прибыло, что падение из света в тьму свершилось!
     Оказывается,  есть  и  такое  наслаждение  -- брести  по  пустым улицам
наугад, не зная пути. Чужой, непонятный город. Чужая, непонятная жизнь.
     Зато настоящая. Самая что ни на есть".

     Коломбина  перечла запись в дневнике.  Абзац про наслаждение вычеркнула
как  слишком   наивный.   Поколебалась  насчет   безмолвия  во  время  всего
мистического ритуала -- это было не совсем правдой. Когда, ведя добычу через
кабинет,  Просперо стал  на ходу расстегивать пуговки на  ее лимонной блузе,
несмышленыш  Люцифер  цапнул  агрессора  своими  детскими клычками за  палец
(должно быть, взревновал), и это чуть все не испортило. От неожиданности дож
вскрикнул, потребовал на время инициации заточить рептилию в графин, а укус,
две крошечных вмятинки на коже, по меньшей мере минуты две протирал спиртом.
Коломбина же в это время стояла рядом в распахнутой блузе и не знала, как ей
быть -- застегнуться обратно или снять блузу самой.
     Нет, не стала про эту мелкую, досадную несущественность -- к чему?
     Потом  села  перед  зеркалом  и долго  себя рассматривала. Странно,  но
никаких  особенных  перемен --  зрелости  или  там  искушенности  --  в лице
обнаружить не удалось. Появятся, но, видимо, не так сразу.
     Ясно было одно: уснуть в эту великую ночь не удастся.
     Коломбина села в кресло у окна, попыталась высмотреть на пасмурном небе
хоть   одну,  пусть  самую  маленькую  звездочку,  но  не  высмотрела.  Даже
расстроилась.  А потом  сказала  себе:  ну и правильно.  Чем  кромешней, тем
лучше.
     Все-таки заснула. И  поняла,  что спала,  только  когда пробудилась  от
громкого стука.

     Уходи

     Она открыла глаза, увидела через  открытое  окно высоко стоящее солнце,
услышала звуки улицы: цокот копыт  по булыжнику, крики  точильщика. И тут же
снова раздалось настойчивое: тук-тук-тук! тук-тук-тук!
     Поняла, что позднее утро,  что кто-то стучит  в дверь, и, возможно, уже
давно.
     Однако прежде  чем открыть, подошла к зеркалу, проверила, нет ли  после
сна вмятин  и  складок на  лице  (не  было),  провела  гребнем  по  волосам,
поправила халат (японского покроя, с горой Фуджыямой на спине).
     В дверь все стучали. Потом раздался приглушенный крик: "Открой! Открой,
это я!"
     Петя. Ну  разумеется,  кто  же еще? Пришел устроить  сцену ревности. Не
нужно было вчера давать  ему свой адрес. Коломбина вздохнула, пустила волосы
через левое плечо на грудь, перетянула алой лентой.
     Люцифер аккуратной спиралькой  лежал на кровати. Наверно, кушать хочет,
бедняжка.
     Что ж, налила змеенышу молока в миску и только потом впустила ревнивца.
     Петя  ворвался  в  прихожую  бледный, с  трясущимися губами.  Кинул  на
хозяйку  вороватый  (во всяком  случае, так ей показалось)  взгляд и  тут же
отвел глаза. Коломбина покачала  головой, сама на себя  удивляясь. Как можно
было принять его за  Арлекина? Он --  Пьеро, самый настоящий Пьеро, да  ведь
его и зовут так же.
     -- Ну, что ты ни свет, ни заря? -- сказала она сурово.
     -- Так за полдень уже, -- пролепетал он, шмыгнув носом. Нос был мокрый,
красный. Простудился, что ли? Или плакал?
     Оказалось --  второе. Лицо  разжалованного  Арлекина исказилось, нижняя
губа поползла вперед и вниз, из  глаз хлынули слезы.  В общем, разревелся по
всей  форме.  Заговорил  сбивчиво,  непонятно,  но  не  о  том,  чего  ждала
Коломбина.
     -- Я  к нему  утром,  на  квартиру...  Он  снимает,  на  Басманной, дом
общества "Великан"... Как у тебя, на  последнем... Чтоб на лекции  вместе. И
волновался после вчерашнего. Я ведь его догнал вчера, проводил.
     -- Кого? -- перебила она. -- Говори ясней.
     -- Никишу. Ну  Никифора, Аваддона. -- Петя всхлипнул. -- Он словно не в
себе был, все повторял: решилось,  кончено, теперь только дождаться Знака. Я
ему говорю: может, Знака еще и не будет, а Никиша: нет, будет, я знаю точно.
Прощай, Петушок. Больше не свидимся. Ничего, говорит, я сам этого хотел...
     Тут рассказ прервался из-за нового приступа рыданий,  но Коломбина  уже
поняла, в чем дело.
     -- Что, был Знак?! -- ахнула она. -- Знак Смерти? Выбор подтвердился? И
теперь Аваддон умрет?
     --  Уже,  --  прорыдал Петя. --  Я прихожу,  а  там  двери  нараспашку.
Дворник, домовладелец, полиция. Повесился!
     Коломбина закусила губу,  прижала  к груди  ладонь  -- так заколотилось
сердце. Дальше слушала, не перебивая.
     -- И Просперо тоже был там. Сказал, ночью не мог  уснуть, а перед самым
рассветом явственно услышал зов Аваддона.  Встал, оделся  и  поехал. Увидел,
что дверь  приоткрыта. Вошел,  а Никифор,  то есть Аваддон,  в  петле.  Уж и
остыть  успел...  Полиция  про клуб, конечно,  ничего не знает.  Решила, что
Просперо и я -- просто знакомые удавленника... -- Петя зажмурился, очевидно,
вспомнив ужасную  картину. -- Никиша  лежит на  полу. На  шее синяя борозда,
глаза выпучены, язык весь огромный, распухший, во рту не помещается. И запах
чудовищный! Петя затрясся, клацая зубами.
     --  Выходит,  был Знак...  -- прошептала Коломбина и подняла руку, чтоб
перекреститься (не  от  набожности, конечно,  а  по  детской  привычке),  да
вовремя спохватилась. Пришлось сделать вид, что поправляет локон.
     --  Кто  же  это  теперь  скажет?  --  боязливо  поежился  Петя.  --  В
стихотворении про Знак ничего нет.
     -- В каком стихотворении?
     -- В предсмертном. У наших так заведено. Перед тем, как обвенчаться  со
Смертью,  непременно  стихотворение  сочинить,  без  этого нельзя.  Просперо
называет его "эпиталамой" и еще "мигом истины". Он дал городовому полтинник,
и тот позволил списать. Я тоже себе скопировал...
     -- Дай! -- потребовала Коломбина.
     Выхватила  у  Пети мятый, закапанный  слезами  листок.  Прочла  сверху,
крупно: "Загадка". Очевидно, название.
     Но  при   Пете   прочесть  "эпиталаму"   было   невозможно.  Он   снова
завсхлипывал, принялся пересказывать историю по второму разу.
     Тогда Коломбина  взяла  его за  плечи, подтолкнула  к двери  и  сказала
одно-единственное слово:
     -- Уходи.
     Точь-в-точь как  накануне ночью,  уже после всего, сказал  ей Просперо.
Только еще для пущей эффектности пальцем указала.
     Петя умоляюще посмотрел на нее, немного  помялся на месте,  повздыхал и
побрел прочь, как побитая собачонка. Коломбина нахмурилась. Неужто она вчера
выглядела так же жалко?
     Изгнание  плачущего  Пьеро  доставило  ей  нехорошую,   но  безусловную
радость. У  меня определенно  есть  задатки роковой  женщины,  сказала  себе
Коломбина  и  уселась  к  окну  читать последнее  стихотворение  некрасивого
человека, носившего при жизни некрасивое имя Никифор Сипяга:

     Загадка

     Недоброй ночью, нервной ночью
     Клыками клацает кровать
     И выгибает выю волчью,
     И страшно спать.

     Спать страшно, но не спать страшнее.
     Сквозь бельма белые окон
     Скелеты ясеней синеют.
     Их скрип, как стон.

     Еще я есть на этом свете.
     Я -- тяжесть, трепет и тепло.
     Но в доме Зверь, снаружи ветер
     Стучит в стекло.

     А будет так: снаружи ветер.
     Урчит насытившийся Зверь,
     Но только нет меня на свете.
     Где я теперь?

     Коломбине  вдруг  стало невыносимо страшно --  впору  за Петей  бежать,
просить, чтоб вернулся.
     -- Ой, мамочки мои, -- прошептала femme fatale. -- Какой еще Зверь?

     III. Из папки "Агентурные донесения"

     Его высокоблагородию подполковнику Бесикову (В собственные руки)

     Милостивый государь Виссарион Виссарионович!
     После нашего последнего объяснения я не устаю корить себя за то, что не
нашел  в себе  твердости  сразу  ответить Вам надлежащим  образом. Я  слабый
человек,   а   Вы   обладаете  странным   свойством   подавлять   мою  волю.
Отвратительней  всего   то,  что,  покоряясь   Вам,   я  испытываю  странное
наслаждение, за что сам потом себя ненавижу. Клянусь, я вытравлю из себя это
подлое,  сладострастное рабство! Наедине с листом бумаги мне легче высказать
все, что я думаю по поводу Вашего возмутительного требования!
     Мне  кажется,  что Вы злоупотребляете моим  к Вам  расположением и моей
готовностью   добровольно  и  совершенно  бескорыстно  оказывать  содействие
властям  в  искоренении  смертельной  язвы,  разъедающей  общество.  Ведь  я
рассказывал  Вам о  своей семейной  трагедии -- о моем горячо любимом брате,
который  помешался на идее самоубийства.  Я --  идейный борец со Злом, а  не
какой-нибудь   "сотрудник",   как   в   Вашем   ведомстве   именуют  платных
осведомителей. И если я согласился писать Вам эти письма (не смейте называть
их "донесениями!"), то  вовсе не из страха  быть  сосланным за  свои прежние
политические воззрения  (чем Вы мне в  свое  время угрожали), а  единственно
оттого, что осознал  всю  пагубность духовного  нигилизма  и  устрашился. Вы
совершенно правы: материализм и выпячивание прав личности -- это  не русский
путь,  здесь  я  полностью  с  Вами  согласен  и,  кажется,  уже  достаточно
продемонстрировал   искренность  своего   прозрения.  Однако   Вы,  кажется,
вознамерились лишить меня  возможности оставаться  порядочным человеком! Это
уж слишком.
     Заявляю Вам решительно и бесповоротно: не  то что настоящих имен членов
кружка (впрочем, я по большей части этих имен и не знаю), но даже и принятых
меж ними нелепых прозвищ  сообщать  Вам  не  стану, ибо это  низко и  пахнет
прямым доносительством.
     Будьте  же милосердны! Я  уступил  Вашим  настоятельным  просьбам,  дал
согласие отыскать тайное общество самоубийц и  проникнуть в него, потому что
Вы  усмотрели  в  этом  зловещем  движении политическую  подоплеку,  подобие
средневекового  арабского ордена асассинов,  фанатичных  убийц, которые ни в
грош не ставили  человеческую жизнь -- ни чужую, ни собственную.  Признайте,
что я превосходно  выполнил Ваше  непростое задание, и теперь Вы получаете о
"Любовниках Смерти" достоверные сведения из первых рук. И, право, довольно с
Вас. Не требуйте от меня большего.
     Мне  стало окончательно  ясно, что Дож и  его последователи не имеют ни
малейшего  касательства  к  террористам, социалистам  или  анархистам. Более
того, эти люди вовсе не  интересуются политикой, а  любые социальные вопросы
презирают.  Можете на  сей  счет  успокоиться --  никто из них  не кинется с
бомбой  под  колеса   генерал-губернаторской  кареты.  Это   извращенные   и
пресыщенные дети  нашей упаднической эпохи -- манерные, чахлые, но по-своему
очень красивые.
     Нет,  они  не  бомбисты,  но  для общества,  в  особенности  для  юных,
неокрепших умов  "любовники"  весьма и  весьма  опасны -- именно  этой своей
бледной, дурманящей  красотой.  В идеологии  и  эстетизме  смертолюбов  есть
несомненный  соблазн   и   ядоносная  привлекательность.  Они   сулят  своим
последователям  бегство  в  волшебный мир,  обособленный от серой  и  убогой
повседневности --  то  самое,  к  чему инстинктивно стремятся  возвышенные и
чувствительные души.
     И  главную  опасность, конечно,  представ