ым.  Неторопливо  постукивал  будильник  на
камине, напоминая тиканье другого будильника. Там, в Нанте.
   Невероятно!
   Равинель встал и пошел в столовую. Сумочка  Мирей  на  прежнем  месте.  В
передней - пальто, шляпа. Висят на вешалке.  Он  поднялся  на  второй  этаж.
Домик был безмолвен и пуст - совершенно пуст. И тут  Равинель  заметил,  что
держит бутылку за горлышко, держит как  дубинку.  Его  пронизал  мучительный
страх. Он поставил бутылку на пол -  поставил  тихонько,  осторожно.  Потом,
стараясь не скрипеть, открыл секретер. Револьвер лежал на месте,  завернутый
в промасленную тряпку. Он протер  его,  оттянул  затвор  и  вложил  в  ствол
патрон. Послышался щелчок, Равинель одумался. Что за нелепость? При чем  тут
револьвер? Разве выходцев с того света убивают из револьверов? Вздохнув,  он
сунул его в карман брюк. Как ни  странно,  он  почувствовал  себя  несколько
уверенней. Потом он сел на край постели, сложил  руки  на  коленях.  С  чего
начать? Мирей в ручье нет - вот и все. Только сейчас  он  полностью  осознал
очевидность этого факта. Ни в  ручье,  ни  в  прачечной,  ни  в  доме.  Черт
подери... Он забыл заглянуть в гараж.
   Перескакивая через две ступеньки, Равинель сбежал с  лестницы,  перебежал
аллею и распахнул гараж. Пусто. Даже  смешно.  Только  три-четыре  бидона  с
маслом да тряпки, испачканные  тавотом.  Равинелю  пришла  в  голову  другая
мысль. Он медленно побрел по аллее. Следы его и Гутра были отчетливо  видны,
а других не оказалось. Впрочем, Равинель и сам толком не знал, что он  ищет.
Просто он уступал внезапным порывам, ему надо было двигаться, что-то делать.
В отчаянии он огляделся. Справа и слева тянулись незастроенные участки.  Его
ближайшим соседям с улицы виден только  фасад  "Веселого  уголка".  Равинель
вернулся на кухню. Может, порасспросить их?  Сказать:  "Я  убил  жену...  Не
видели ли вы ее труп?" Смех, да и  только!  Люсьен?..  Но  Люсьен  сейчас  в
поезде. Связаться с ней по телефону раньше полудня невозможно.  Вернуться  в
Нант?.. Но под каким предлогом? А что, если тело обнаружат  в  течение  дня?
Как тогда оправдать этот отъезд, это бегство? Заколдованный  круг!  Равинель
взглянул на будильник. Десять часов! Ему надо было побывать еще на  бульваре
Мажанта в магазине "Бланш и Люеде". Равинель тщательно запер входную  дверь,
сел за руль и снова  двинулся  в  Париж.  День  разгулялся.  Погода  мягкая,
приятная... Начало ноября, а тепло, как весной. Мимо  пронеслась  спортивная
машина. Пассажиры опустили верх. Они весело смеялись, ветер раздувал волосы,
и Равинель вдруг почувствовал себя слабым, старым и виноватым. Он злился  на
Мирей. Она его предала. Ей разом удалось добиться  того,  в  чем  он  всегда
терпел крах: она преступила  таинственную  границу;  она  по  ту  сторону  -
невидимая, неуловимая, как призрак, как зыбкий туман над  дорогой.  Можно  и
при жизни быть мертвецом... и оставаться живым после смерти... Он часто  это
чувствовал... Да, но труп?..
   Мысли у него стали путаться. Его клонило ко сну. И  как  будто  бездушный
двойник его уверенно лавировал на дороге, узнавая улицы, перекрестки. Машина
остановилась перед магазином, словно сама собой.
   С бульвара Мажанта он отправился в центр, на угол за Лувром,  куда  почти
никогда не заглядывал. Но сегодня он был сам  не  свой.  По  дороге  он  все
подсчитывал, прикидывал,  путался  в  цифрах...  Значит,  поезд  приходит  в
одиннадцать  двадцать  или  в  одиннадцать  сорок...  Дорога  занимает  пять
часов... значит, в одиннадцать десять... А от больницы до вокзала пять минут
хода. Люсьен уже, наверное, там. Он остановился у кафе.
   - Будете завтракать, мосье?
   - Если хотите.
   - То есть как это если я?..
   Официант  посмотрел  на  небритого  клиента,  потирающего  рукой   глаза.
Загулял, как видно!
   - Где тут у вас телефон?
   - В глубине зала, справа.
   - Можно позвонить?
   - Обратитесь в кассу за жетоном.
   Дверь на кухню позади Равинеля непрестанно  хлопала.  "Три  закуски!..  И
приготовьте антрекот!" На линии треск. Голос  Люсьен  почти  неузнаваем.  Он
доносится очень издалека, и это раздражает. Впрочем, в  такой  сутолоке  все
равно поговорить толком невозможно.
   - Алло!.. Алло, Люсьен?.. Да, это я, Фернан... Она исчезла. Нет,  за  ней
никто не приходил... Она исчезла... Сегодня утром ее там не было...
   За его спиной причесывается перед зеркалом какой-то  тип.  Наверно,  ждет
телефона!
   - Люсьен! Алло, ты меня слышишь?.. Ты должна приехать... Роды? Плевать  я
хотел на роды... Нет, я не болен... и я не пил... Я знаю, что говорю... Нет!
Никаких следов... Как?.. Неужто ты воображаешь, что я нарочно сочинил  такую
историю? Что?.. Конечно, было бы неплохо. Ну, если сегодня вечером ты  никак
не можешь... Тогда завтра в двенадцать сорок...  Ладно!  Я  вернусь  туда...
Посмотреть?  Где  прикажешь  смотреть?..  Я  и   сам   не   понимаю...   Да!
Договорились. До завтра.
   Равинель повесил трубку и сел на прежнее место  у  окна.  Что  ж,  Люсьен
можно извинить. Если бы такую новость сообщили по  телефону  ему,  Равинелю,
разве он поверял бы? Машинально съев заказанное,  он  опять  сел  в  машину.
Снова ворота Клинянкур, дорога на Ангиан. Люсьен права. Надо вернуться туда,
поискать еще и, на худой конец, хоть  показаться  соседям.  Выиграть  время.
Главное, пусть они увидят, что он держится как ни в чем не бывало.
   Равинель дернул дверь. Заперта на ключ. Это его  почему-то  разочаровало.
Чего же он ждал? По правде говоря, он уже ничего не ждал. Он хотел тишины  и
покоя, хотел забыться. Войдя в комнату, он проглотил таблетку,  поднялся  -в
спальню, заперся, положил револьвер  на  ночной  столик  и,  не  раздеваясь,
повалился на кровать. И тут же погрузился в тяжелый сон.
   VI
   Равинель проснулся около пяти. Все тело ныло, в желудке -  тяжесть,  лицо
отекло, ладони вспотели. Но когда он  спросил  себя:  "Что  же  случилось  с
трупом?" - то  немедленно  сам  себе  четко  и  определенно  ответил:  "Труп
украли". И Равинель сразу как-то  успокоился.  Он  встал,  тщательно  умылся
холодной водой, неторопливо побрился. Его украли, черт подери! Дело  приняло
очень серьезный оборот, но с вором еще можно поладить. Достаточно  назначить
цену.
   Он окончательно проснулся. Вот он снова в своей спальне,  среди  знакомых
вещей. Жизнь продолжается.  Ноги  уже  не  подкашиваются.  Да,  он  дома,  в
привычной, совсем не таинственной обстановке. Спокойно, минутку  -  надо  во
всем разобраться. Труп украли, это ясно... И вор где-то недалеко.
   Однако чем больше он раздумывал,  тем  сильнее  одолевали  его  сомнения.
Украсть труп? Но зачем? Идти на такой риск! Он хорошо знал  своих  ближайших
соседей. Справа живет Биго - железнодорожник лет пятидесяти,  добродушный  и
бесцветный малый. Работа, сад, карты. Никогда не повышает голоса. Чтобы Биго
спрятал труп! Смешно! У его жены язва желудка, в чем только душа держится!..
Слева Понятовский - он работает счетоводом на мебельной фабрике, развелся  с
женой, дома почти не бывает. Поговаривают даже, что  он  собирается  продать
свой домик... Впрочем, ни Биго, ни счетовод не могли быть свидетелями  сцены
в прачечной. Ну, а если они обнаружили труп уже позже? Да, но с их  участков
нет выхода к ручью. Может, прошли пустырями или лугом. Но зачем же им  труп,
раз они понятия не имеют обо всем происшедшем?.. Ведь кражу можно  объяснить
только одним' - намерением последующего  шантажа.  Но  про  страховой  полис
никто не знает. Так, ладно... Какой же им смысл шантажировать  коммивояжера?
Всем известно, что Равинель  честно  зарабатывает  себе  на  жизнь  -  и  не
больше...  Правда,  некоторые  шантажисты  довольствуются  малым.  Небольшой
рентой. И тем не менее... Не говоря уж об опасности.  Интересно,  всякий  ли
способен похитить труп? У него, Равинеля, наверняка не хватило бы духу.
   Он перебирал в уме все эти доводы и никак не мог ничего понять. Его опять
охватило чувство полнейшего бессилия. Нет, труп не  украли.  Но  трупа  нет.
Значит,  украли...  Хм...  нет  никакого  смысла  его   похищать.   Равинель
почувствовал легкую боль в левом виске и потер себе лоб. Не заболеть бы!  Он
не может, он не имеет права на это... Но что же делать, господи, что делать?
   Мучась одиночеством, он метался по комнате.  У  него  не  было  даже  сил
расправить смятое покрывало на постели, прочистить раковину  с  застоявшейся
мутной водой, поднять с пола пустую бутылку; он просто  затолкнул  ее  ногой
под шкаф. Взяв револьвер, он  спустился  по  лестнице.  Куда  идти?  К  кому
обратиться?
   В  небе  .протянулись  длинные  розовые  полосы,  вдали  послышался   гул
самолета. Вечер, простой и необычный, наполнял  его  сердце  горем,  злобой,
сожалениями. Такой же вечер был, когда они впервые встретились  с  Мирей  на
набережной Августинцев. Около площади Сен-Мишель. Он рылся тогда на лотке  у
букиниста. Рядом листала книгу она...  Вокруг  загорались  огни,  свистел  у
моста регулировщик. Какое идиотство - бередить все это в памяти!
   Равинель спустился к прачечной.  Ручеек  чуть  поплескивал  у  водослива,
переливаясь рыжеватыми бликами. С другого  берега  донеслось  блеяние  козы.
Равинель  вздрогнул.  Коза  почтальона...  Каждое  утро   дочка   почтальона
приводила козу на луг и привязывала ее на длинной веревке к колышку.  Каждый
вечер приходила за ней. А вдруг?..
   Почтальон - вдовец. Девчушку звали Генриеттой. Она была  совсем  забитая,
глупенькая и чаще всего сидела дома, стряпала, хлопотала по  хозяйству...  И
неплохо управлялась для своих двенадцати лет.
   - Я хотел у вас кое-что узнать, мадемуазель. Сроду ее так не называли. От
испуга она даже не впустила Равинеля в дом, а он,  смущенный,  задыхающийся,
стоял перед ней и не знал, с чего начать.
   - Это вы отвели сегодня утром козу  на  луг?  Девочка  покраснела,  сразу
встревожилась - уж не провинилась ли она в чем?
   - Я живу напротив...  "Веселый  уголок"...  И  маленькая  прачечная  тоже
моя...
   Она немного косила, и он пристально вглядывался то в один, то в другой ее
глаз, пытаясь понять, не лжет ли она.
   - Жена моя повесила сушить  носовые  платки...  Должно  быть,  их  унесло
ветром.
   Нелепый, смешной предлог, но он так устал, что не смог  придумать  ничего
удачней.
   - Сегодня утром... Вы ничего не заметили перед прачечной?
   У нее было длинное узкое лицо, обрамленное двумя аккуратными косами.  Два
передних  зуба  сильно  выдавались.  Равинель  смутно  почувствовал   что-то
трогательное в этой встрече.
   - Вы привязываете козу у самого ручья, верно? Вам никогда не  приходит  в
голову взглянуть на тот берег?
   - Почему же...
   - Так вот, постарайтесь вспомнить. Сегодня утром...
   - Нет... Я ничего не видела.
   - В котором часу вы пришли с козой на луг?
   - Не знаю.
   В глубине коридора что-то затрещало. Девочка покраснела  еще  сильней  и,
затеребив передник, сказала:
   - Суп закипел... Можно, я пойду погляжу?
   - Конечно... Бегите, бегите.
   Она убежала, а он, чтобы его не заметили соседи, юркнул в коридор. Отсюда
ему был виден угол кухни, полотенца, развешанные на веревках. Пожалуй, лучше
уйти. Не очень-то красиво учинять допрос девчонке.
   - Так и есть, суп... - сказала Генриетта. - Выкипел...
   - Сильно?
   - Нет, не очень... Может, папа не заметит. У нее были сплюснутые  ноздри.
И веснушки на носу, как у Мирей.
   - А он ругается? - спросил Равинель. И тут же  пожалел  о  своих  словах,
поняв, что девочка за свои двенадцать лет достаточно натерпелась.
   - В котором часу вы встаете?
   Она нахмурилась,  подергала  себя  за  косы.  Наверное,  соображала,  как
ответить.
   - Вы встаете еще затемно?
   - Да.
   - И сразу же отводите козу на луг?
   - Да.
   - А вы-то сами разве не гуляете по лугу?
   - Нет.
   - Почему?
   Она обтерла губы ладошкой и, отвернувшись, пробормотала что-то невнятное.
   - А?
   - Боюсь.
   В двенадцать лет его тоже пугала дорога в школу. Утренняя мгла, моросящий
дождик, узкие грязные  улицы,  ведущие  к  монастырю,  бесконечные  мусорные
ящики... Ему всегда казалось, что следом за ним кто-то идет... А  что,  если
бы ему пришлось отводить в  поле  козу?  Он  смотрел  на  сморщенное  личико
девочки, источенное сомнением и страхом. И вдруг увидел маленького Равинеля,
того незнакомца, о котором он никогда и никому не рассказывал и о котором не
любил думать, но который все же постоянно сопровождал его, словно молчаливый
свидетель. А если бы тот вдруг увидел, как что-то плавает в воде?..
   - На лугу никого не было?
   - Нет... Кажется, нет.
   - А в прачечной... Вы никого не видели?
   - Нет.
   Он отыскал в кармане десятифранковую монету, сунул ее в руку девочки.
   - Это вам.
   - Он у меня отберет.
   - Не отберет. Найдите надежное местечко и спрячьте ее там.
   Она задумчиво тряхнула головой и как бы с сомнением сжала пальцы.
   - Я навещу вас еще разок, - пообещал Равинель. Надо было уйти  непременно
на добром слове, оставить приятное впечатление, сделать так, будто ни  козы,
ни прачечной и в помине не было.
   На пороге Равинель  столкнулся  с  почтальоном  -  сухопарым  человечком,
согнувшимся под- тяжестью своей пузатой сумки.
   - Привет, начальник... Вы хотели меня видеть? - прищурился  почтальон.  -
Не иначе как по поводу вашей пневматички.
   - Нет. Я... Я жду заказное письмо... Вы говорите, пневматички?
   Почтальон поглядывал на него из-под фуражки со сломанным козырьком.
   - Да. Я звонил, но мне никто не открыл. И я бросил ее в ящик. Что,  вашей
половины дома нет?
   - Она в Париже.
   Равинель мог бы и не отвечать, но теперь он стал  осторожен.  Приходилось
заискивать.
   - Ну, пока! - отозвался почтальон, вошел в дом и хлопнул дверью.
   Пневматичка? Но от кого? Конечно, не от "Бланша и Люеде". Он ведь  только
что там был. Быть может, от Жермена? Вряд  ли.  Но,  может,  она  адресована
Мирей?
   Равинель шел домой по освещенным улицам.  Внезапно  похолодало,  и  мысли
забегали быстрей. Дочка почтальона ничего не видела,  а  если  что-нибудь  и
видела, то ничего толком не поняла, а если и поняла, то не  разболтает.  Все
знают Ми-рей. И всякий, кто обнаружил бы ее тело, непременно дал бы знать.
   Но вот пневматичка! Возможно, ее  послал  вор,  чтобы  продиктовать  свои
условия.
   Конверт лежал в ящике. Равинель прошел на кухню и стал рассматривать  его
под лампой.  "Господину  Фернану  Рави-нелю".  Почерк!..  Он  закрыл  глаза,
посчитал до десяти, подумал, что, должно быть,  заболел,  серьезно  заболел.
Потом открыл глаза  и  впился  в  надпись  на  конверте.  Провалы  памяти...
раздвоение личности... Когда-то давно, еще в университете он читал про это в
старой книжке Малаперта... Раздвоение личности, шизофрения...
   Нет, это не почерк Мирей. О господи! Почерк Мирей? Быть того не может!
   Конверт аккуратно заклеен. Пошарив в ящике буфета, он достал нож и, держа
его как оружие, направился к столу, где на глянцевой клеенке лежал розоватый
конверт. Кончиком ножа он поискал щелку в конверте. Тщетно!  Тогда  Равинель
со злостью вспорол его и, затаив дыхание, ничего не понимая, прочел письмо.
   "Дорогой, я уеду дня на два, на три. Не  беспокойся,  ничего  серьезного.
Потом объясню. Продукты в погребе,  в  шкафу  для  провизии.  Сначала  доешь
начатую банку варенья, а потом уж открывай новую. И завертывай  кран,  когда
не пользуешься газовой плитой. А то ты вечно забываешь. До встречи!
   Целую тебя, как ты любишь, мой волчище.
   Мирей".
   Равинель, перечитал письмо медленней, потом прочитал еще  раз.  Не  иначе
как завалялось на почте. Наверно, Мирей опустила его  в  начале  недели.  Он
взглянул на штемпель. "Париж, 7 ноября, 16 часов". 7 ноября - это... да  это
же сегодня! Черт побери, а почему бы и нет? Значит, Мирей была в Париже. Что
может быть естественней! В горле у него застрял  ком.  Он  вдруг  захохотал.
Захохотал громко, безудержно. Глаза застилали слезы... И тут ни с того ни  с
сего он размахнулся и запустил через всю кухню ножом. Нож вонзился в дверь и
задрожал, как стрела. А Равинель, ошеломленный, оглушенный, с открытым  ртом
и перекошенным лицом застыл на месте... Потом пол под ним  закачался,  и  он
упал,  брякнувшись  головой.  Неподвижный,  оцепенелый,  с  густой  пеной  в
уголках, губ, он долго лежал на полу, между столом и плитой.
   Очнувшись, он тут же подумал, что умирает. Даже не умирает, а уже умер...
Мало-помалу он освободился  от  странного  оцепенения  и  словно  перешел  в
состояние  невесомости.  Все  его  существо  как  бы  разделилось   на   две
взаимонепроницаемые части, как смесь воды  и  масла.  С  одной  стороны,  он
испытывал чувство освобождения и бесконечной легкости,  но  в  то  же  время
чувствовал себя и тяжелым, даже липким. Еще одно,  ничтожное  усилие,  и  он
преодолеет эту раздвоенность, стоит только открыть глаза. Но,  увы,  у  него
ничего не получилось. Глаза не открывались - и все! И тут он вдруг  очутился
в каком-то мертвенно-бледном  пространстве.  В  чистилище...  Наконец-то  он
свободен... Правда, он осознавал это как в тумане, смутно... Да... Он ощущал
свое тело жидким, аморфным, готовым принять любую форму...  Он  обратился  в
душу... Он уже не человек  от  мира  сего.  Он  -  душа.  Можно  начать  все
сначала... Начать сначала, но что начинать? К  чему  спрашивать?  Главное  -
следить за этой белизной, проникнуться, пропитаться ею, вобрать  в  себя  ее
свет, как вбирает вода солнечный луч...  Вода,  до  самого  дна  пронизанная
светом... Стать бы водой, чистой, прозрачной водой... Где-то там,  подальше,
белизна отливала золотом. Это не просто пустота. О нет!  Кое-где  проступают
темные пятна. Особенно вон там, в  темном,  мутном  углу,  откуда  доносится
размеренный монотонный гул. Может, это гул былой жизни? Вдруг  белая  пелена
шелохнулась,  показалась  черная  двигающаяся   точка.   Теперь   достаточно
произнести лишь одно слово - и рухнут все преграды, и наступит  долгожданный
покой. Покой и тихая радость, чуть окрашенная легкой печалью. Слово это  так
и носится в воздухе. Сначала оно  было  где-то  далеко,  но  вот  с  рокотом
приближается. Где же оно? И вдруг вместо слова муха!
   Муха. Просто муха. На потолке сидит муха... А большое темное пятно в углу
- это буфет. И вот все начинается снова; холод, тишина. Я ощупываю кафельные
плитки. Я весь заледенел. Я лежу на полу. Я Равинель. На столе письмо...
   Главное - не пытаться понять. Не мучить себя  вопросами.  Лучше  подольше
оставаться вот в таком отрешенном безразличии. Трудно. Страшно. И все  равно
не  нужно  думать.  Надо  только  осторожно  пошевелиться.  Тело,   кажется,
слушается. При желании  можно  поднять  руки.  Пальцы  сгибаются.  Взгляд  с
удовольствием останавливается на окружающих вещах. Надо называть все  подряд
по складам: пли-та... плит-ка... Так, все правильно... Но на столе розоватая
бумага, вспоротый конверт... Внимание!  Опасность!  Надо  бежать,  спиной  к
стене, ощупью, открыть дверь, потом запереть на один - нет, на два  оборота.
Теперь уже неизвестно, что происходит за этой дверью. Даже лучше не знать. А
то, чего доброго, еще увидишь, как слова соскальзывают с бумаги,  отделяются
друг от друга, выстраиваются в ряд и в  конце  концов  вычерчивают  страшный
силуэт.
   Добравшись до конца улицы, Равинель оборачивается. Издали кажется, что  в
освещенном доме кто-то есть: ведь,  уходя,  он  не  выключил  электричество.
Обычно, возвращаясь по вечерам, он  видел  за  занавесками  движущуюся  тень
Ми-рей. Но сейчас он отошел от дома слишком  далеко,  и  если  тень  даже  и
движется, все равно ее не разглядишь. Вот он  и  на  вокзале.  С  непокрытой
головой. Выпивает две кружки пива в соседнем кафе. Виктор, бармен, занят  по
горло, а то бы непременно с ним поболтал. Он подмигивает, улыбается.  Почему
это совершенно свежее пиво обжигает  его  как  спирт?  Бежать?  Нет,  бежать
бесполезно. Другое  розоватое  письмо  придет  к  полице