- То, что мы дрались и разбиты. II est teninps de penser a soi meme(9).
  - Comment done?(10)
  - Fuir(11).
  - Deserter?(12) - Взоров разомкнул руки, резко вскинул голову.
  - Угодно считать нежелание под занавес сделаться фаршем в этой мясорубке
- называйте так. Ge parle - il fautpartir(13).
  -  За границу, разумеется?
  -  Да. Но не с пустыми руками.
  -  А у вас капитал?
  - Капитал в пятом и третьем вагонах, - не сразу, пристально глядя на
собеседника, ответил Ковшаров.
  - Что, что? - Старший лейтенант уперся ладонями в край столика.
Отставленный, чуть дрожащий мизинец правой руки касался корешка Евангелия.
- Да это же измена!
  Взоров огляделся, ища, кто бы мог его поддержать и подтвердить правоту.
Кажется, он тут лишь обнаружил, что в рабочем купе они вдвоем: понял, что
отнюдь неспроста.
  - Термины не имеют значения, - сказал Ковшаров.- Я говорю- уйти, и
предлагаю вам присоединиться.
  -  Мне?!
  - Вам.
  - Да вы в рассудке? Немедленно прикажу вас арестовать.
  Взоров порывисто встал, намереваясь идти к двери, ведущей в ту часть
вагона, где размещалось около полувзвода солдат.
  - Сядьте! - тихо, повелевающим тоном сказал полковник. - Никому вы ничего
не прикажете.
  -  Прикажу. И сделаю это немедленно.
  - Сядьте, - повторил полковник. - Или я застрелю вас. - В руках у него
появился наган. Сквозь доносивколес явственно послышался щелчок курка.
  - Вы... Вы не посмеете. - Голос у старшего лейтенанта при виде
нацеленного на него оружия дрогнул. - Вас за это...
  - Наградят, - перебивая, закончил фразу Ковшаров.- Да, да. Предложение
могло исходить от вас, а ответ на него- выстрел. Все объяснения. Поверят,
не сомневайтесь. Все-таки я- начальник спецкоманды.
  - Vous etes un bomme terribe, votre noblesse,(14) - Взоров подчинился
приказу, сел.
  - Il ne faut par faire un diable dema,(15) - Ковшаров не убрал револьвер,
лишь опустил дулом вниз. - Le suis si maleureux comme vous(16). В отличие
от вас, разве в меньшей мере эгоист.
  - То есть?
  -  У вас матушка с недавних пор в Марселе?
  -  Откуда вам известно?
  - Знаю... Почти без денег, без привычных привилегий, полагающихся
потомственной дворянке. Это в сорок шесть лет. Вы - единственная надезеда.
Есть разница для нее: явится ли сын после борьбы за великие идеалы свободы
нищим или же со звонким наличием?
  Старший лейтенант молчал. Ответа от него и не ждали.
  - Поверьте, господин Взоров, - продолжал полковник, - я пять лет воюю.
Такого сокрушительного поражения не было на моей памяти. Армия совершенно
развалилась. Месяц от силы - и все будет кончено. Собственно, уже кончено.
Нас несет, как снег за окном.
  Возникла пауза. Первым нарушил молчание Взоров:
  - Предположим, вы правы, все кончено. Где ручательство, что позднее, в
более подходящем месте я не получу пулю в лоб?
  -  Торгуетесь или принимаете предложение?
  -  Принимаю.
  -  А где гарантии?
  -  Слово дворянина.
  - Рад, что нашли общий язык. Но учтите, впредь никаких колебаний. А мое
ручательство- мне без вас просто не обойтись. Мы еще, надеюсь, долго будем
нужны друг другу. Как знать, может, и через десять лет.
  -  Что я должен делать?
  - Через три четверти часа, - Ковшаров опять взглянул на часы, - будем в
Пихтовой. Вы с поручиком Хмелевским подойдете к пятому вагону. Подкатят
подводы. Перегрузите на них из вагона ящики. Солдаты, разумеется,
перегрузят. Поручик знает, какие брать. Увезете в одно местечко. Потом
вернетесь к эшелону. Все займет часа три.
  - Да, но в Пихтовой стоянка по графику четверть часа.
  - Эшелон не сможет тронуться. В нескольких верстах от Пихтовой пути будут
разобраны. Не меньше четырех часов уйдет на ремонт. Я отсутствовать не
могу, слишком заметно. Есть вопросы?
  -  Васильев тоже ваш человек?
  - Нет. Он ни в коем случае не должен ни о чем догадываться. Это моя
забота.
  -  Кто подъедет?
  - Надежные люди. Пихтовский лавочник, маслодел и арендатор земель
Кабинета Его Величества с сыном. Сын в пятнадцатом-шестнадцатом служил у
меня вестовым.
  -  А солдаты охраны?
  - Они будут убеждены, что сгружают патроны для нужд местного гарнизона.
  -  На виду у всех?
  - Тайное надежнее делать явно. Впрочем, не так и на виду. Посмотрим. -
Полковник, наконец, спрятал наган, неторопливо закурил сигарету.
  - А что произойдет после возращения к эшелону? - спросил Взоров.
  -  Если удастся все, как задумано...
  Полковник не договорил. В дверях, соединяющих рабочее купе с солдатской
половиной вагона, появился коренастый немолодой унтер-офицер в гимнастерке
из английского сукна и в погонах с броской бело-сине-красной окантовкой.
  - Виноват, господин полковник. Просили доложить. Через полчаса Пихтовая.
  Ковшаров кивнул, сделал знак унтер-офицеру, дескать, свободен; встал.
  -  Пора будить поручика.
  Сделав три-четыре шага в направлении спального купе, обернулся. Взоров
глядел вслед. Он не изменил позы, в которой сидел секунду назад, но правая
рука его тянулась к висевшей на стене шинели, шарила в ее складках.
  Замерла, быстро опустилась, когда взгляды встретились.
  - В моем саквояже бутылка "Ласточки". Не грех выпить по рюмке за удачу.
Достаньте, пожалуйста, Григорий Николаевич, - с невозмутимостью, делая вид,
будто все в порядке, сказал полковник. Сказал первое, что пришло на ум.
Выждал, пока старший лейтенант поднимется, чтобы выполнить просьбу...
  В Пихтовую прибыли ровно в полночь.
  На крупной узловой станции не в сравнение с предыдущей, где
останавливались, было оживленно, светло, несмотря на поздний час и стужу.
Новенький красавецвокзал - строительство его началось в канун Второй
Отечественной(17) и завершилось буквально месяцы назаддвухэтажный, с
выложенными фигурной кладкой стенами, богатый лепкой, весь сиял в
электрическом огне. Публика на перроне - в основном военные. Морозно
поскрипывали офицерские ремни, хрустел под сапогами снег; слышался смех;
речь русская мешалась с чешской, мадьярской, французской и еще Бог весть
какой. Попахивало спиртным, дорогими ^сигаретами и махрой. Паровозы на
соседних путях перекликались гудками. Некоторые были под парами, готовые
двинуться. Жизнь на станции Пихтовой била ключом. Не зная, никак нельзя
было сказать, что здесь находятся войска армии, терпящей поражение.
  Покинув вагон, успели сделать несколько десятков шагов по людному
перрону, как появился капитан Васильев вместе с начальником станции,
одышливым толстяком с длинными обвислыми усами. Васильев доложил:
неприятности, в пяти верстах от Пихтовой, по маршруту следования их
литерного поезда, неизвестными злоумышленниками разобраны пути, рельсы
скинуты под откос. Рельсы - пустяк, деревянные сваи моста длиной сажен в
десять через речку Китат изрядно подрублены.
  - Когда случилось? - нетерпеливо спросил полковник.
  - Полчаса назад с востока, из Красноярска, прибыл эшелон, - ответил
начальник станции. - Магистраль была в порядке.
  - Срочно найдите паровоз и два-три вагона,- потребовал Ковшаров от
начальника станции.- Эшелон поставьте пока на запасной путь... Вы, капитан,
берите взвод солдат - и на пятую версту. Проверьте заодно состояние полотна
далее пятой версты. Тщательно проверьте. И постарайтесь выяснить, кто эти
неизвестные...
  Распоряжения начальника спецкоманды были четки, толковы. Взоров после
свежей давности разговора в купе вслушивался в каждое слово пристрастно.
Однако не мог обнаружить и малейшей спорности предполагаемых действий, не
мог не оценить: задуманная операция начинает разворачиваться недурно.
  Четверть часа спустя литерный поезд находился уже на запасном пути,
зарево залитого электрическим светом вокзала осталось в полуверсте, чуть
даже более.
  А еще через непродолжительное время в ночном полумраке послышалось
фырканье лошадей, скрип санных полозьев по снегу.
  Четыре повозки, на каждой из которых по седоку, остановились около
вагона. Времени даром в ожидании их не теряли. По приказу поручика солдаты
охраны вагона заранее выгрузили, поставили прямо на снег металлические
патронные ящики. Две дюжины их рядками высились у железнодорожной насыпи.
  Возница головной повозки, спрыгнув с саней, безошибочно, несмотря на
полумрак, приблизился к Хмелевскому.
  "Наверное, этот и есть лавочник-маслодел", - всматриваясь в немолодое,
побитое оспинами лицо возницы, подумал старший лейтенант.
  О чем-то поручик с рябым поговорили коротко, и началась погрузка. Ящики
скоро были уложены и увязаны веревками. Можно было трогаться. Хмелевский
приказал солдатам охраны вагона тоже садиться в розвальни.
  - С Богом. Поехали, - сказал он, и передняя повозка, а следом и другие
двинулись с места.
  Сам Хмелевский, увлекая за собой старшего лейтенанта, сел в сани, где
возницей был рябой.
  Отдалились от полотна. Взоров глянул на глубоко затемненный безмолвный
эшелон, усмехнулся: "Столько было наставлений перед поездкой, столько слов
о его личной значимости и власти, и чем обернулось на самом деле. Но
главное, как просто дал себя уговорить".
  Когда, обогнув эшелон, переезжали железнодорожные пути, ночной вокзал,
освещенный снаружи и изнутри, восстал перед глазами на секунду из мрака
ничем не заслоненный. Взорову вдруг нестерпимо захотелось туда. Сию минуту,
немедленно! От понимания невозможности выполнить желание у него сердце
сжалось, зашлось страдальческой болью, и он поднял глаза к небу, мутному, с
ускользающими редкими звездами...
  Куда ехали?
  Санная дорога за рельсовыми путями и окраинными избушками Пихтовой
нырнула в глубокий лог; по дну его и направились вправо, повторяя все его
изгибы, потом круто взяли на подъем. Рябой попросил господ офицеров слезть
с саней, пройтись пешком; сам взял лошадь под уздцы, повел. Не зря
увязывали тяжелую кладь. Не прикрепленные к саням, на этом подъеме ящики бы
очень просто соскользнули в снег.
  Выбрались из лога, и возница разрешил садиться в сани. Заснеженное ровное
пространство угадывалось впереди. Но и оно не было долговечным. Запетляли
среди каких-то высоких, со странными, грибовидными очертаниями, стожков.
Ветер гулял меж этими стожками еще более чувствительный, чем в чистом поле.
  - Холодно, - сказал рябой. - А у меня тулуп и шуба. Под ящики попал, не
углядел.
  -  Далеко еще? - спросил поручик.
  - Не-е, верст пяток - и заимка, - ответил возница. Продолжил о шубе: -
Ничего. На возвратном пути сгодится. Бардовая. Теплая. Даром, что
снашивается скоро.
  Въехали в хвойный лес, и ветер потерялся; дорога пошла прямая, чуть под
уклон; кони перебирали ногами веселей, не нужно было их понукать.
  - А вона и подъезжаем, - кнутовищем ткнул вперед в пустую темноту
возница.
  Взорову захотелось спросить у поручика, что за человек их возница-
маслодел ли, другой ли кто-то, что еще за люди с ним? Собрался задать
вопрос этот пофранцузски, но вовремя вспомнил запрет Ковшарова употреблять
даже русские малопонятные слова, дабы не настораживать чалдонов.
Соображают, какой груз везут, нервы взвинчены. Бог весть чего наделать с
перепугу способны.
  Бревенчатый дом - заимка - стоял у подошвы покатой горы в полукольце
островерхих заснеженных елей. Взяв разбег с горы, все четыре подводы
проскочили мимо дома; вожжи попридержали, натянули в низинке, вблизи от
темнеющих на снегу двух больших темных пятен. Хоть и предупредил полковник
Взорова, что груз будет временно утоплен, не сразу старший лейтенант
сообразил: они на скованном льдом озере, а темные пятна - проруби.
  - Так что, батяня, начинать? - подошел, спросил у рябого детина,
обряженный в солдатское. Очевидно, сын маслодела-арендатора, бывший
вестовой Ковшарова. К офицерам и головы не повернул, будто их и не было
рядом.
  Донесся всплеск. За ним - другой, третий, пятый.
  - И мы начнем. - Рябой подогнал повозку ближе к проруби, в мгновение ока
распутал веревки. На помощь ему тенью метнулся неведомый Взорову человек,
весь путь от Пихтовой правивший лошадью впереди них.
  Минуты три только и слышались всплески. Потом все стихло.
  -  А что солдаты охраны? - спросил поручик.
  - Не волнуйтесь, господин офицер, они уже теперь не выдадут, -
ответствовал ему голос детины, который так недавно испрашивал разрешения у
батяни приступать к делу.
  - Что, что он сказал? - Взоров, конечно, понял зловещий смысл сказанного
об участи трех солдат, но хотел слышать подтверждение от поручика.
  -  Вы же слышали.
  - Нет, объяснитесь. Я вас не понимаю, господин поручик, - чувствуя, как
все вскипает внутри, сказал как можно спокойно Взоров.
  -  Это мне нужно брать с вас объяснение.
  -  То есть? Вы дали слово дворянина и не сдержали.
  - Я?
  - Да. Что вы искали в шинели, когда полковник отвернулся? Наверно,
носовой платок?
  Последние слова прозвучали насмешливо-холодно. Они не оставляли сомнений,
звучали, как приговор. Вон, оказывается, как может звучать смертный
приговор. В виде вопроса о носовом платке.
  Можно было что-то отвечать, можно - молчать. Исход все равно один. Взоров
поднял глаза к небу. Все та же муть, пелена, те же редкие звезды.
  Неожиданно вспомнил про Евангелие. Оставил в вагоне, или с собой?
Последние месяцы не расставался с ним. Редко читал, но имел при себе.
Пошарил рукой во внутреннем кармане шинели: с собой. И успокоился.
Единственный интерес на земле оставался: кто будет его убийцей? Кто
столкнет вслед за ящиками с золотом в прорубь?..


                               Часть третья

  На Подъельниковском кордоне пробыли сутки. Зимин вдоволь наговорился с
Засекиным-пасечником, полистал-почитал дневники его отца Терентия
Никифоровича, да и просто хорошо отдохнул среди запашистого урманного
разнотравья, роящихся гудящих пчел.
  Братская могила у Староларневского балагана, упоминавшаяся в дневнике, не
потерялась. По словам Василия Терентьевича, его отец до самой своей кончины
ухаживал за этой могилой, крест до сих пор стоит там. Зимин не прочь был бы
проехать к балагану, но высказал свое желание слишком поздно: перед
обратной дорогой дополнительные двенадцать километров туда и столько же
назад - нагрузка для коней ни к чему. Сошлись на том, что в другой раз
побывают около Староларневского непременно. Хотя, как понимали все трое,
другого раза, скорее всего, и не будет.
  Василий Терентьевич на прощание снял со стены, надписал и упаковал
понравившуюся Зимину картину с видом бревенчатого дома на взгорке среди
раскидистых кедров. "Какое-никакое, а к кладу имеет отношение. Не картина,
конечно, дом". И меду, тоже в подарок, полную дюралевую фляжку налил.
  Под наказы передавать привет Сергею Ильичу, приглашения бывать еще, и
выехали.
  Покинули пасеку в половине дня, а ближе к закату опять были на знакомом,
усыпанном галькой берегу крохотной спокойной речки.
  Все-таки они мало после первого едва ли не суточного верхового перехода
побыли на пасеке. Зимин сумел прочувствовать это. Чуть не всякий шаг коня
на пути от пасеки до речки отзывался тупой болью в теле. С облегчением он
выбрался из седла, подойдя к воде, хотел нагнуться. Поясница затекла так,
что не сумел. Он опустился на колени, окунул голову в воду и держал, пока
хватало в легких воздуху. Потом долго и жадно пил.
  - Умаялся? - Засекин вышел из кустов, волоча знакомый туго набитый
полотняный мешок.
  - Есть немного, - Зимин кивнул. - Хорошо, хоть к балагану не ходили.
  -  Отдыхай...
  Синие с красивой прострочкой по всему полю одеяла упали на приречный
галечник. Краешек одного чуть не достал кромки воды.
  - А ты? - дотрагиваясь до атласной ткани влажной ладонью, спросил Зимив.
  - Схожу. Тут недалеко. Буду скоро, - ответил Засекин, уже намереваясь
отправиться прочь от речки.
  - Я с тобой, - вызвался Зимин без особого желания идти и неожиданно для
себя.
  -  Отдыхай... Что ноги бить, - сказал Засекин.
  - С тобой, Николай Григорьевич. За компанию.- Зимин поднялся.
  Засекин вдруг заметно растерялся. Нельзя было не почувствовать: ему
непременно зачем-то нужно отлучиться. И он явно не ожидал, не был готов к
тому, что Зимин станет напрашиваться в попутчики.
  -  Было б за чем вдвоем, - пробормотал.
  - Так я помешаю? - спросил Зимин, с любопытством поглядев на своего
провожатого, имеющего какую-то тайну, но простодушного, неумеющего хитрить.
  - Нет... Просто... - Начал было оправдываться и умолк Засекин. Он закурил
папиросу, что-то обдумывал, прикидывал.
  -  Так помешаю? - напомнил о себе Зимин.
  - Ладно, - бросив окурок, затоптав его каблуком сапога, сказал конюх. -
Есть тут один дом. Только ты того. О том, что увидишь - никому.
  - Не волнуйся, Николай Григорьевич, - успокоил Зимин. - Чужие секреты
уважаю.
  - И другу своему тоже не говори. Василий тебе первому вещи офицера того,
Взорова, показал. Потому что ты Сергея Ильича друг. Но об этом вот, и с ним
ни звука. Пообещай.
  Зимин еще на пасеке, и вчера, и нынче поутру, все хотел спросить, с чего
вдруг такое благорасположение к Сергею в семействе Засекиных. Не
удосужился. Теперь вопрос пока был вроде бы как не ко времени.
  -  Обещаю. Никому и ни слова, - заверил он.
Засекин и этим не ограничился:
  - Нет, правда. Если Сергею Ильичу скажешь, он по должности обязан будет
во все это вникать. А детишки и так Богом обижены, обездолены. Последнего
лишатся...
  Какие обездоленные детишки, чего последнего лишатся - о чем это конюх,
Зимин так и не понял. Однако еще раз твердо заверил, что будет нем как
рыба, ни с одной живой душой не поделится, никому не предаст, не расскажет
об увиденном.
  Любопытство разбирало. Прирожденный молчун Засекин о пустяшном не стал бы
говорить так много. Зимин, когда направились прочь от речушки, забыл и про
боль в йогах, и про ломоту в пояснице.
  Прошли минут десять по густому пихтачу. Лес расступился, и не далее как в
пятидесяти шагах предстал взгляду двухэтажный серый каменный дом в
окружении черемух и рябин с зардевшими на стыке времен года кистями.
  Дом был сравнительно небольшой: с переднего фасада в каждом этаже по
шесть окон, по три окна - сбоку. Находись дом даже в таком городке как
Пихтовый, он бы не сильно-то привлекал внимание, но здесь, стоящий в
одиночестве в таежной глухомани, он казался громадным.
  - Чей это?- удивленно спросил Зимин, догадываясь, что двухэтажное
строение и есть та самая тайна, которую неохотно, под обет молчания,
выдавал провожатый.
  - Ничейный, - Засекин на ходу, приближаясь к дому, закурил, бросил в
траву пачку из-под "Беломорканала".
  -  Так не бывает, - возразил Зимин.
  - Может, и не бывает, - согласился Засекин. - Я его в позапрошлую весну
приметил. Никого в нем. И после, сколько раз приезжал, - ни души.
  Привычным движением, подойдя к дому, Засекин открыл дверь, и они
перешагнули порог.
  От неожиданности Зимин присвистнул. Они оказались в просторном, площадью
метров в тридцать пять холле с паркетным полом, с камином, с хрустальной
люстрой под потолком, со столиками на низких гнутых ножках, с мягкими
креслами вдоль стен, со шторами на окнах. И пол, и мебель, и люстра были
покрыты слоем пыли.
  Из холла можно было пройти в другие помещения. Зимин наугад открыл одну
из дверей. Биллиардная. На игровом столе, на зеленом его матерчатом поле
застыли крупные светло-желтые шары. Шары покоились и в лузах. И здесь было
несколько кресел, правда, поскромнее, чем в холле, - полумягких.
  Зимин приблизился к столу, пальцем толкнул один из шаров, недолго
смотрел, как он катится через все поле к соседнему борту, и вышел под
костяной стук ударившихся друг об дружку шаров из билиардной.
  По лестнице, застеленной ковровой дорожкой, вместе с Засекиным поднялся
на второй этаж. Там тоже был холл, из него - выход в коридор, и в нем, в
этом коридоре, справа и слева - двери в комнаты. Зимин заглянул в одцу,
другую, третью... В каждой обстановка одинаковая: кровать, кресло, столик,
телевизор, ковер на полу. Край покрывала на одной из кроватей был завянут.
Зимин увидел синее атласное одеяло с узорной прострочкой. Точь-в-точь каким
он накрывался, ночуя на берегу речушки...
  - Ты зайди, туалеты, ванные погляди, -