Ненахов сразу  же  опознал Морадзе по  фотокарточке,  прикрепленной к
делу.
     - Мерзавец он,  товарищ полковник, - убежденно сказал Ненахов, - мало
ему дали.
     - Он вам говорил о том, что фарцовщики предлагали ему валюту?
     - Говорить можно что угодно. Напился, хулиганил, понимаете, оскорблял
по-всякому и меня и Гогоберидзе.
     - Это записано в  деле.  Он вам говорил,  с каким предложением к нему
обратились те трое?
     - Говорить можно что угодно.  Вы б слышали, какие слова он выкрикивал
по моему адресу. Я до сих пор этого подлеца помню.
     - Меня интересует, капитан, что он вам говорил.
     - Племянница,  говорил,  у него дома.  Требовал, чтобы я разрешил ему
позвонить.  Они  все,  хулиганье,  как  напьются,  так  требуют  телефон и
грозятся лично министру жаловаться.
     - Это  было  потом.  Что  он  вам  говорил,  когда  его  доставили  в
отделение?
     - Говорил, что эти парни - валютчики.
     - Вы задержали тех людей?
     - За  что  же  честных  людей  задерживать?  Культурные  люди,  одеты
аккуратно,  не то,  что он -  в рванье. Бороду еще, понимаете, отрастил, в
кафе пришел неопрятный,  в  куртке,  без  галстука.  Дебош учинил,  пиджак
порвал.
     - Вы  мне  отвечайте:  он  вам  говорил,  что те  трое предлагали ему
доллары?
     - Пьяный хулиган всегда сто причин найдет, товарищ полковник.
     Сухишвили подвинул Ненахову лист бумаги и попросил:
     - Напишите мне  об  этом.  Напишите о  том,  что  Морадзе просил  вас
задержать Гальперина,  Столова и  Ревадзе как  фарцовщиков.  И  объясните,
почему вы не сделали этого.
     Сухишвили смотрел на  склоненную голову Ненахова,  на  его аккуратный
пробор,  на тонкую шею и  большие,  расплющенные у  ногтей пальцы и  ломал
спички,  чтобы  не  ударить  кулаком по  столу  и  не  закричать на  этого
человека,  который в  течении двадцати четырех часов дежурства в отделении
милиции олицетворяет Советскую власть.
     "А мне потом красней,  -  думал Сухишвили,  сдерживая ярость.  -  Мне
потом  выдумывай вздорные объяснения,  когда  встречаешься с  такими,  как
Морадзе,  или с ребятами на заводе,  или в институте,  мне потом отстаивай
честь мундира. До тех пор, пока есть такие вот тупицы, для которых человек
определяется галстуком,  бородой или  аккуратным пиджаком,  ничего  мы  не
добьемся, ничего..."
     Прочитав   объяснение   Ненахова,   Сухишвили   протянул   ему   дело
арестованных фарцовщиков.
     - Вот,  -  сказал он очень тихо, чтобы не сорваться на крик, - это те
самые  аккуратные молодые люди,  которых Морадзе хотел задержать.  Честней
человек с  бородой и  без  галстука пил коньяк,  вы  правы,  пил.  Честный
человек может  выпить,  а  преступник,  умный преступник,  всегда трезвый,
когда идет на дело. Что теперь скажете, Ненахов?
     - Откуда ж я тогда знал, что они валютчики, товарищ полковник?
     Сухишвили поднялся из-за стола и - не удержался - закричал:
     - Так ведь он вам говорил об этом! Тогда! Говорил!


     "Альпинистский  лагерь  "Труд",  Морадзе.  Приговор  по  вашему  делу
отменен.  МВД ходатайствовало перед комитетом физкультуры о восстановлении
вам  звания  мастера  спорта.  В  аспирантуре приказ  о  вашем  отчислении
аннулирован.

                                                               Сухишвили".


                          XIII. ПОСЛЕДНИЙ РАУНД

                                    1

     В три часа утра Костенко разбудил телефонный звонок:  дежурный из МВД
сообщал,  что сорок минут назад в  Пригорске обнаружен Налбандов.  Он  был
тяжело ранен при попытке ограбления хранилища аффинажной фабрики и  сейчас
в бессознательном состоянии находится в городской больнице.
     Через полтора часа Костенко вылетел в Пригорск.


     - Вы  слышите  меня?   -   тихо  спросил  Костенко,  склонившись  над
изголовьем Налбандова.
     Тот лежал в палате, окна которой выходили на горы. Ночью выпал первый
снег,  и  сейчас  солнце  высверкивало синим,  словно  отражаясь в  гранях
диковинных драгоценных камней.
     Доктор стоял над раненым и держал пальцы на его пульсе.
     - Вы слышите,  Налбандов?  Отвечайте,  вам можно говорить, - негромко
сказал он. - Я оперировал вас, я позволяю вам говорить.
     - Я слышу, - прошептал Налбандов. - Пить... дайте...
     Сестра поднесла к его губам поильник.
     - Горько, - сказал Налбандов. - Вы мне даете горечь...
     - Это морс. Он кислый, пейте...
     Костенко  достал  из   кармана  фотографию  Кешалавы  и   показал  ее
Налбандову.
     - Это он наливал вам из своей бутылки?  -  спросил Костенко. - Это он
принес с собой в номер бутылку коньяка?
     - Да... Он. Это он достал... свой коньяк... из "дипломата"...
     - Какой "дипломат"?
     - Портфель-"дипломат"... Плоский черный чемоданчик...
     Где-то позади, далеко остался сейчас в памяти Пименов, который принес
ему  прошлой  ночью  вареную курицу,  батон  и  бутылку водки.  Как  нечто
странное,  прошлое,  из  давно  ушедшей жизни,  слышались Налбандову слова
Пименова.  Он помнил весь разговор, но сейчас не мог бы его воспроизвести,
потому  что  разговор  этот,   длинный,  двухчасовой,  подробный,  казался
Налбандову каким-то  единым целым,  тяжелым,  как  плита гранита.  Иногда,
правда,  Налбандов оставался один.  Не было никакого Пименова,  и  не было
последнего  разговора,   когда  тот  объяснял,   зачем  нужно  имитировать
ограбление фабричного склада,  и  не было того ужаса,  который жил в  нем,
разрастаясь,  всю ту неделю,  пока он вернулся в  Пригорск и отсиживался в
шалаше.  Это  забытое ощущение принадлежности себе  самому возникло в  нем
сразу же после того, как в спину ударило тяжелым холодом, смяло и повалило
на  землю.  А  когда он  услышал над  собой испуганное причитание сторожа,
который узнал  его,  ощущение принадлежности самому  себе  исчезло,  и  он
закричал от нестерпимой, жаркой боли.
     - Вы помните имя и отчество этого человека?
     Налбандов отрицательно покачал головой.
     - А фамилию?
     - Витя... В институте мы звали его Витек... Я умру?
     - Ваша жизнь в безопасности, - ответил доктор. - Вон даже пульс как у
здорового.
     Костенко заметил,  как по  восковому лицу Налбандова пробежала слабая
улыбка:  сначала дрогнули веки,  потом чуть искривились губы, и задвигался
кончик заострившегося носа, на котором выделялись тонкие, белые ноздри.
     "Неужели я буду тоже верить им так же, как он?" - подумал Костенко.
     - Что у вас было в чемодане, кроме тех камней? - спросил Костенко.
     "Он говорил,  что я  не должен отвечать,  -  вспомнил Налбандов слова
Пименова, - а как же мне не отвечать, если он спрашивает?"
     Налбандову стало  жаль  себя,  и  он  заплакал.  Доктор  посмотрел на
Костенко и выразительно закрыл глаза.
     - Там было еще что-нибудь?  - снова спросил Костенко. - Вы отвечайте,
мы ведь Кешалаву арестовали. А он вас убить хотел.
     - Меня все убить хотят, - ответил Налбандов и умер.
     Реаниматоры трудились еще полчаса, но ничего сделать не смогли.
     - Я,  честно говоря,  не  думал,  что он столько протянет,  -  сказал
доктор.  -  Какой сильный организм, а? Позвонок задет, печень вдребезги, а
ведь семь часов прожил.
     - А поджелудочная не была задета?  -  поинтересовался Костенко. - Или
желчный?
     - Желчный -  это бы не страшно, а поджелудочная - единственный орган,
с которым мы бессильны.
     Костенко сразу же вспомнил лицо профессора Иванова и пошел к машине.


                                    2

     Гусев,   заместитель  директора  фабрики,   был   из   отставников  -
подтянутый, с командным голосом и большими, навыкате голубыми глазами.
     - На  фабрике все  спокойно,  -  сообщил он,  быстро поднявшись из-за
стола. - Никаких происшествий, товарищ полковник, не зафиксировано.
     - Не считая того, что убили Налбандова.
     - Ранили.
     - Он умер.
     - Ай-яй-яй!  Молодой ведь человек.  Товарищ Пименов утром звонил, так
просто, знаете, в голосе изменился, когда я ему рассказал.
     - Давно он звонил?
     - С полчаса.
     - Беспокоится, как без него дела идут?
     - А как же! Он ведь сюда столько сил вложил, столько души!
     - Он сам про Налбандова спросил или вы ему сказали?
     - Откуда ж  ему  про это знать,  товарищ полковник?  Конечно,  я  ему
рассказал.
     - Он хоть поинтересовался,  жив Налбандов или убит наповал? Директора
наши часто за делом людей забывают.
     - Нет,  Пименов из  другой  породы.  Он  первым  делом  спросил,  как
обнаружили вора, где, велел сообщить в милицию, а когда я ему доложил, что
все меры приняты,  он сразу же спросил о состоянии.  Преступник или там не
преступник,  а все равно человек. Нет, наш директор сердцем не зачерствел.
Он  ведь как в  воду глядел,  когда совещание проводил.  "Бдительность,  -
говорит, - повышайте, а то из-под носа фабрику растащат".
     - Молодец, так и надо. Какая была повестка дня на этом совещании?
     - Широкая,  товарищ полковник,  была повестка.  Директор говорил и  о
том,  что мы не умеем считать,  и что все планы надо пересмотреть с учетом
интенсификации  производства,  и  что  необходимо  организовать  курсы  по
изучению экономической науки.
     - Да, молодец Пименов. Молодец! Сам небось инструктировал охрану?
     - Конечно. "У вас, - говорит, - и оружие-то, наверное, в масле".
     Гусев отвечал,  словно рапортовал,  и  Костенко чувствовал,  что этот
голубоглазый,  аккуратно причесанный старик  испытывает постоянное желание
встать по стойке "смирно".
     - Вы ему сказали, что я говорил с Налбандовым?
     - Конечно, конечно. Все сообщил. И про вас, и про бригаду врачей.
     "Все,  теперь он уйдет,  -  подумал Костенко,  отогнав острое желание
лечь  на  холодный клеенчатый диван и  поджать ноги  к  подбородку,  чтобы
успокоить боль.  -  Надо звонить к  Садчикову.  Только вряд ли  он  теперь
найдет Пименова".
     - Товарищ Гусев, я бы попросил вас вот о чем...
     Гусев сразу же поднялся и привычно одернул синий,  нескладно сидевший
на нем пиджак.
     - Слушаю.
     - Пожалуйста,  попросите начальника отдела кадров принести мне личные
дела всего руководящего состава фабрики.  Это раз. Потом с вами побеседуют
товарищи из райотдела.  Они вас ждут в приемной. Это обычная процедура, мы
сейчас будем со всеми говорить.  Два.  Теперь последнее.  Я здесь с вашего
разрешения посижу и  отсюда поговорю с Москвой.  Секретарша пусть трубочку
не берет, у меня будет служебный разговор. Хорошо?
     - Конечно, товарищ полковник. Не угодно ли чайку?
     - Спасибо. Не надо. Я все больше воду пью, к чаю равнодушен.
     - Доставить из столовой обед?
     - Нет, нет, не тревожьтесь, пожалуйста.


     С  Москвой  соединили  через  двадцать  минут.   К  телефону  подошел
Садчиков.
     - Дед,  бери  людей  и  отправляйся в  "Турист",  номер 94,  в  пятом
корпусе, - сказал Костенко. - Это его прежняя комната.
     - Х-хорошо, - ответил Садчиков.
     "Все понимает, господи, как все понимает, - подумал Костенко, - и как
обидно, что я теперь его начальник, а не наоборот. Нечестность в этом есть
какая-то.  Разве он виноват,  что ему пришлось сначала воевать,  а потом -
без перерыва на учебу - сразу же ловить бандитов?"
     - Но скорее всего там его уже нет.
     - Ах в-вот так даже?
     - Именно... Ты установочку на месте проведи, ладно?
     - Как ты с-себя чувствуешь?
     - Давай поборемся.
     - С-слава,  а может быть, тебе стоит сейчас вернуться, а? Х-хочешь, я
тебя п-подменю?
     - Я доскриплю.
     - Брюхо болит?
     - Да не очень... А что это ты моим брюхом интересуешься?
     - В  п-порядке  проявления т-товарищества.  -  Садчиков усмехнулся и,
вздохнув, повесил трубку.


     Костенко трижды  перечитал автобиографию Пименова,  сделал  несколько
выписок,  потом  пригласил  инспекторов уголовного розыска  из  райотдела,
объяснил им,  что  сейчас очень  важно  побеседовать с  каждым сотрудником
фабрики,  чтобы собрать как можно больше данных о личности Пименова, о его
привычках, склонностях, о его знакомых и родственниках.
     Костенко решил заранее провести всю эту работу,  не  дожидаясь,  пока
Садчиков сообщит ему, что Пименов скрылся.


                                    3

     В  четыре часа дня  Костенко,  уже  определенно зная,  что Пименов из
Москвы исчез,  а  в  Пригорске не  появился,  сообщил Садчикову не  только
имена,  но и адреса всех московских знакомых и родственников директора,  и
Садчиков начал с ними работу.  Ему,  Костенко, стало известно, что Пименов
здесь, в Пригорске, особо дружеских отношений ни с кем не водил, водки пил
мало,  женщинами не увлекался,  а  все свободное время проводил на охоте и
рыбалке.
     На этом пункте Костенко задержался.
     - Ну-ка,  -  попросил он начальника райотдела,  -  давайте выясним, в
какие места он ездил рыбачить и охотиться. Егерь, может, какой у него был,
бакенщик?
     - Бакенщиков у нас нет,  река порожистая, - ответил начальник РОМа, -
и  егерей тоже  нет,  здесь все  охотники сами себе егеря.  Шалашку каждый
ставит и в округе охотится.
     - Шалашку? У Пименова был шалаш? Где?
     - Так ведь лес большой.
     - Как он туда добирался?
     - Климов показал, что он в лес на мотоцикле ездил.
     - Какой у него мотоцикл?
     - Обычный... "ИЖ"...
     - С коляской?
     - Да.
     - Значит,  он в лесу по тропинке ездил,  по хорошей тропинке. Много у
вас в лесу троп?
     - Жулье-то все в  городе.  -  Начальник РОМа улыбнулся.  -  А  в лесу
браконьеры, они не по нашей части.
     - Жаль,  что не по нашей,  между прочим.  Давайте-ка, майор, опросите
всех здешних охотников,  может,  кто  знает,  где был шалаш Пименова.  Это
сейчас главная задача.
     - Да Пименов домой придет,  помяните слово, товарищ полковник. Я ведь
его десять лет знаю, тут что-то не так.
     Просмотрев деловую  переписку фабрики с  главком,  со  смежниками,  с
мелкими мастерскими, Костенко почувствовал, что он сейчас надолго завязнет
в обилии бумажек - разноцветных и разноформатных, с печатями и без них.
     - Знаете что,  товарищ Гусев,  -  сказал он, - отложим эти бумаги для
ОБХСС,  и  пусть  ваши  смежники,  те,  которым  Пименов  отдавал новейшее
оборудование, доставят вам сюда свою продукцию.
     Когда   на   зеленое   сукно   длинного  директорского  стола   легли
пластмассовые и  металлические детали,  Костенко,  усмехнувшись,  вспомнил
анекдот времен войны про старика, который носил со своей кроватной фабрики
детальки,  чтобы дома  новую койку старухе смастерить.  Таскал он  детали,
таскал, но, как ни соберет, все не койка, а пулемет получается.
     За  полчаса Костенко с  помощью двух инженеров легко собрал рубиновую
иглу для проигрывателя - товар наиболее дефицитный, выпускавшийся фабрикой
в  ничтожном  количестве,   как  опытные  образцы.  Однако  из  записей  в
бухгалтерских  книгах  явствовало,   что   мастерские  поставляли  фабрике
"полуфабрикаты" в количестве, обеспечивающем массовое производство.
     К  одиннадцати  часам  вечера  Костенко  знал,  где  находится  шалаш
Пименова:  в  прошлом  году  шофер  автобуса  Макарян  видел  директора за
распадком возле ущелья.
     Костенко попросил Макаряна проводить их группу туда.
     - Да завтра съездим,  товарищ полковник,  - говорил начальник РОМа. -
Поверьте слову,  он с  последним самолетом прилетит.  А нет,  так поутру и
отправимся.
     - Вы оружие приготовьте, - посоветовал Костенко. - А ваше отношение к
Пименову вы мне уже трижды высказали, я запомнил.
     Они  добрались до  места только к  утру -  Макарян в  темноте потерял
тропу.
     - Вы  не топчите там,  -  попросил Костенко,  -  пусть со мной пойдут
только фотограф и эксперт.
     Начальник РОМа, усмехнувшись, посмотрел на своих оперативников.
     Костенко вошел первым. Шалаш был пуст.
     На самодельном столе лежали остатки курицы,  а  в металлической банке
из-под бычков в томате - горка окурков. "Север" и "Прима". Здесь же стояла
порожняя бутылка водки.
     - Ну,  -  обернувшись к  начальнику РОМа,  стоявшему у входа,  сказал
Костенко, - кто здесь пировал? Святой дух? Или Пименов с Налбандовым вчера
ночью?  Окурки, бутылку - все "на пальчики" берите, - попросил он эксперта
и  пошел к машинам.  Забравшись в "Волгу",  он устроился на заднем сиденье
так, что смог наконец подтянуть коленки к подбородку, боль сразу же начала
успокаиваться, и он впервые за много часов ощутил тепло в ногах и пальцах.
     Костенко вспомнил Левона.  Он даже закрыл глаза -  так он ясно увидел
его  лицо:  круглые глаза,  боксерский,  чуть  расплющенный нос  ("Во  мне
унизили истого армянина,  -  шутил Лева,  когда ему  перебили переносье во
время поединка на ринге со студентом из Института международных отношений.
- Курносый армянин -  это что-то новое в биографии моего народа, на родине
меня не поймут").
     "Господи,  -  подумал Костенко, - а ведь Левон родом из Пригорска. Он
еще  всегда говорил:  "Ни  ереванские,  ни  арзнинские,  ни  кировабадские
Кочаряны не смогут сравниться с нами, пригорскими..."
     Левон многое знал, многое умел, но жизнь его была несладкой: он начал
работать в сорок втором году,  когда ему было одиннадцать.  Он расстался с
женщиной, которую любил, и, скрывая от всех горе, заводил шумные романы. К
нему ходили за советом все,  и  он никогда не ошибался,  давая советы.  Он
умел  хлопотать  за  друзей:  просиживал долгие  часы  в  приемных,  когда
Костенко с Машей жили в разных комнатах, а квартиру никак не давали. Левон
ездил  в  Ленинград  на  заседание художественного совета,  когда  сдавали
первый фильм Степанова... А когда фильм провалился и Степанов с горя начал
пить,  Левон вызвал его к  себе в онкологическую клинику (это было в самом
начале,  после операции и кобальтовой пушки), купил бутылку "Старки", увел
Митьку в подвал,  и провел с ним там весь день и половину ночи,  и оставил
Митю  ночевать у  истопников,  и  отпустил его  только на  следующий день,
позвонив предварительно Костенко:  "Синдром кончился, но все-таки побудь с
ним,  ему плохо, очень плохо". Костенко вспомнил, как Левон еще до болезни
пришел к нему на Петровку,  38,  хлопотать за соседа по двору. "Славик, он
ни  в  чем не  виноват,  он не может быть жуликом...  Ты должен освободить
его..."  Костенко знал,  что  сосед Левона -  жулик и  гад,  но  он  был в
"несознанке",  и Костенко ничего не мог ответить другу, и отводил глаза, и
старался перевести разговор на  Митьку Степанова,  который уехал  тогда во
Вьетнам,  но  Левон стоял на своем,  а  потом сказал:  "Ты можешь погубить
себя,  Слава,  если  перестанешь  верить  друзьям.  Если  хочешь,  я  могу
поклясться, что он невиновен. Я готов взять его на поруки... Пойми, ведь у
него дочке пять месяцев всего..." Он ушел тогда,  хлопнув дверью. Позвонил
он  только через пять  месяцев,  когда кончился процесс и  жулика осудили.
"Хочешь плюнуть мне в лицо?  - сказал он тогда. - Закажи пропуск, я приеду
к тебе.  Можешь собрать всех сотрудников отдела: публичность казни - залог
ее воспитательного значения..."
     "Нет его на свете. - Костенко вздохнул. - Пусто без него... Пусто..."


                                    4

     Когда днем пришли данные экспертизы и стало очевидно,  что на бутылке
из-под  водки были  отпечатки пальцев Налбандова и  второго человека и  на
окурках  также   были   зафиксированы  отпечатки  пальцев  неизвестного  и
Налбандова,  Костенко попросил бутылочку ему  вернуть,  внимательно изучил
этикетку и сразу же обнаружил на ней штамп "ресторан".
     Костенко поехал  в  аэропорт,  зашел  к  директору ресторана,  сонной
женщине  в   белой   куртке,   надетой  поверх   меховой  безрукавки,   и,
представившись, спросил:
     - Скажите, пожалуйста, кто позавчера ночью работал в смене?
     - Вы  бэхаэс,  что  ль?  Так у  нас вчера лейтенант Широков был,  все
обсмотрел. Ей-богу, будто работы у вас другой нет.
     - Что, ча