ьян?
     - Ну что вы...  Нет...  Он не пьянеет, он хорошо пьет... Он со своими
друзьями из  киногруппы выпил  немного  сухого  вина  в  "Эшерах".  А  что
случилось?
     - Тут на него женщина жалуется,  говорит,  плохо он себя вел, обидеть
ее хотел.
     - Этого не  может быть,  -  сразу же ответил Гребенчиков,  -  они все
штабелями перед ним валятся: такой красивый парень, такой интеллигентный.
     - А когда интеллигентный парень от вас уехал?
     - Утром. Рано утром. Мы поехали в "Эшеры" - это его любимый ресторан,
там позавтракали, и он на попутке уехал в Сочи.
     - Ну спасибо вам, трубочку теперь полковнику передайте.
     Сухишвили спросил:
     - Как? Что-нибудь есть?
     - Ничего нет,  Серго.  Кроме того,  что уже известно,  -  ничего.  Ты
побеседуй с этим Гребенчиковым,  ладно?  Спроси,  с кем Кешалава дружит, с
кем дружил, нет ли среди его дружков химиков.
     - Завтра жди моего звонка.
     "Если бы не эти камни,  -  подумал Костенко, запирая в сейф бумаги. -
Кешалаву нужно сразу отпускать с извинением.  Показания Тороповой никем не
подтверждены,  это он прав. Без исчезнувшего из больницы Урушадзе я ничего
с этим парнем не поделаю,  я не смогу прийти в суд без улик, меня на тачке
оттуда вывезут".


                                    2

     Поднявшись на четвертый этаж, Костенко зашел к Садчикову.
     - Ну  что,  дед,  -  спросил  он,  -  есть  какие-нибудь  новости  из
Пригорска?
     - П-пока никаких, - ответил Садчиков, - но там роют землю.
     - Плохо роют.
     - П-примем меры, товарищ полковник, - пошутил Садчиков. - Простите за
н-нерадивость.
     - А в чем дело? Почему так долго?
     - Видишь ли, С-слава, там б-болен их начальник ОТК, а без него трудно
подойти к технологии.
     - Мне не нужна технология.
     - Я имею в виду тех-хнологию возможных хищений.
     - Когда он выздоровеет, этот ОТК?
     - Неизвестно. Он уехал в командировку и там заболел.
     - Вызвать нельзя?
     - Пытались.
     - Ну и что?
     - Не  могут  доискаться.   Он  прислал  телеграмму:   "Тяжело  болен.
Налбандов". И все.
     Костенко вдруг поднялся с края стола - он всегда, еще с того времени,
когда работал на Петровке,  38,  любил сидеть на краешке стола, - полез за
сигаретами и, еще не веря в удачу, тихо спросил:
     - Когда он уехал в командировку? И куда?
     Садчиков вздохнул:
     - М-можно завтра, Славик?
     - Дед, прости, милый, нельзя.
     Садчиков открыл  сейф,  достал папку,  долго  листал телефонограммы и
перебирал бумажки, потом ответил:
     - З-значит,   так.   Налбандов  Павел  Иванович  выбыл  в   Москву  в
командировку пятого сентября сего  года  по  приказу заместителя директора
Гусева.
     - А шестого отравили Урушадзе.
     - Мне с-скучно с тобой, К-костенко. Я понимаю тебя д-даже без взгляда
в  глаза.  А  еще  говорят,  что  телепатия -  лженаука.  Кибернетика тоже
считалась,  между прочим,  буржуазной лженаукой.  Ты  хотел спросить меня:
п-просил ли  я  наших  коллег показать фотографию с  паспорта исчезнувшего
Урушадзе на ювелирной фабрике?
     - Точно.
     - Слава,  дорогой,  именно поэтому ты  теперь м-мой  начальник,  а  я
д-дожидаюсь пенсии.  Ты умнее меня и  моложе,  и  эти два ф-фактора трудно
оспорить, как это н-ни печально для меня и благоприятно для общества.
     - Значит, не показывали?
     Садчиков отрицательно покачал головой и снял трубку.


                                    3

     "Фотография,  снятая  с  паспорта  Урушадзе  Константина  Ревазовича,
предъявлена директору завода Пименову, заместителю директора завода Гусеву
и  начальнику отдела кадров Бурояну.  Лицо,  изображенное на фотокарточке,
ими опознано - это начальник ОТК фабрики Налбандов Павел Иванович.

                        Начальник отдела управления уголовного розыска МВД
                                        Армянской ССР полковник Токмасян".


                             VI. ЛИЧНЫЕ СВЯЗИ

                                    1

     Проскуряков умел анализировать свои поступки и  настроения,  глядя на
них как бы со стороны.  Это качество развивалось в нем исподволь:  он и не
догадывался об  этом  до  того  времени,  когда  однажды приехал Пименов и
привез огромный, странной формы рубин.
     - Передайте, товарищ Проскуряков, супруге - от меня ко дню ангела.
     - Ты  что?!  -  сказал тогда Проскуряков.  -  С  ума  сошел?!  Это же
подсудное дело! Забери и забудь об этом раз и навсегда!
     - Юрий Михайлович,  вы погодите бледнеть,  дорогой мой человек.  Этот
камень я во время отпуска сам нашел,  это ж отдых у меня такой -  по горам
лазать!  Одни водку жрут,  другие по бабам шлендают,  а  я камни ищу,  что
здесь предосудительного?!  Недра-то у нас кому принадлежат?  То-то и оно -
народу. И обработал я камень сам, руки-то мастеровые, Юрий Михайлович, мне
труд в радость.
     - Сколько ж такой камень стоит?
     - Он уникальный, Юрий Михайлович, его оценить трудно, да и ни к чему:
разве можно оценить рисунок ребенка,  который он дарит матери? Или рисунок
Репина!  Это ж кощунство -  оценивать искусство!  -  Пименов посмеялся.  -
Искренность ребеночка тоже,  поди,  оцени.  Не  оценишь  ведь.  Сколько он
сердечка в свой рисунок вкладывает?!
     - Ты мне,  Пименов,  не крути,  - тихо сказал Проскуряков. - Ты сразу
мне говори: чего хочешь?
     - Я? Юрий Михайлович, да что вы! Если вы меня так понимаете...
     - Не  глупи,  Пименов.  Не  глупи.  Потом тебе труднее будет к  этому
разговору возвращаться.
     Пименов замер на мгновение,  и Проскурякову даже показалось,  что тот
обмяк  в  кресле,  делаясь  маленьким,  как  надувная резиновая кукла,  из
которой выходит воздух.
     - Закурить позволите?  -  осторожно глянув на  Проскурякова,  спросил
Пименов.
     - Кури.
     - Может, где в другом месте побеседуем, Юрий Михайлович?
     - А зачем?  Мне некого бояться.  Что,  думаешь,  слушают нас? Честных
людей теперь не слушают, Пименов.
     Пименов поднялся, так и не закурив.
     - Чего-то я не очень все понимаю.  Вы извините, Юрий Михайлович, если
я что не так сказал.
     - Сядь. Презумпция невиновности - слыхал про такое?
     - Приходилось.
     Проскуряков включил приемник,  вышел из-за массивного,  ручной резьбы
стола и сел в кресло напротив Пименова.
     - Успокоился?
     - Успокоился,  Юрий Михайлович.  Вы спрашивали,  чего я хочу, да? Так
вот,  я  отвечу вам.  Я  хочу,  чтобы вы моему производству помогали не по
должности, а по сердцу.
     - То  есть ты  хочешь,  чтобы я  тебе в  первую очередь давал станки,
фонды на стройматериалы и утверждал тебе смету получше?
     - Да,  Юрий Михайлович.  Я ничего непредусмотренного не хочу.  Я ведь
презумпцию невиновности тоже по-советскому, по-нашему понимаю.
     - А  взятку  мне  зачем  суешь?  Этот  камень  стоит  рублей семьсот,
Пименов,  я в этом деле, конечно, не такой дока, как ты, но смысл понимаю.
"Жене ко  дню  ангела".  А  я  такой доверчивый,  да?  Сижу тут  у  себя в
кабинете,  на "Волге" раскатываю и ничегошеньки вокруг себя не вижу -  ты,
верно, так полагал?
     - Нет,  я так не полагал, Юрий Михайлович. Полагая так, я бы вам этот
камень не рискнул предложить, - зло сощурившись, медленно ответил Пименов.
- Я знаю, где вы с экономисточкой из отдела труда и зарплаты встречаетесь.
Я знаю,  в какие кафетерии вы с ней ходили на первой,  так сказать, стадии
романа.  Но  я  не  знаю,  где вы достали деньги,  чтобы она внесла пай на
кооперативную квартиру.  Вы человек честный, это всем доподлинно известно,
и  поэтому вам  будет  очень  трудно,  Юрий  Михайлович,  расплачиваться с
долгами.
     Проскуряков тогда взял со  стола папку с  письмами директоров фабрик,
нашел  там  докладную  записку  Пименова  с  просьбой  выделить  для  нужд
развивающегося производства токарные  станки  и  сверлильный  полуавтомат,
попросил у  Пименова ручку  и  написал  размашистую резолюцию:  "Отказать!
Нельзя думать только о  своем предприятии,  надо научиться в первую голову
думать о развитии отрасли".
     - На, - сказал он. - Держи. Чтоб тебе зря в Москве деньги в гостинице
не проживать.
     Пименов внимательно прочитал резолюцию, виновато улыбнулся, аккуратно
сложил докладную записку и спрятал во внутренний карман пиджака.
     - До свидания,  Юрий Михайлович, - сказал он, поднимаясь. - Извините,
если что не так. Я к вам шел с открытым сердцем, хотите - верьте, хотите -
нет.
     Когда он взялся за ручку двери,  Проскуряков его окликнул и  попросил
вернуться.
     - Садись,  -  сказал он хмуро и вздохнул.  - Хорошо, что не стал меня
стращать:  если,  мол,  вы про меня,  так и я на вас.  Ты на мою резолюцию
пожалуйся.  Напиши,  что,  мол,  я  не  понял смысла твоей просьбы,  пусть
профком тебя поддержит, общественность. Понял?
     - Понял. Не один раз ведь придется.
     - Это как дело пойдет.
     - Понял,  -  повторил Пименов и,  забыв спросить разрешения,  закурил
"Север", достав папиросу чуть трясущимися пальцами.
     - Камень-то свой забери, - сказал Проскуряков. - Он мне не нужен, тут
ты ошибку допустил, чудак человек.
     Пименов  спрятал  камень  и,  приблизившись  к  Проскурякову,  сказал
уверенно и грустно:
     - Деньги нужны?  Понимаю.  Вот на первое время,  Юрий Михайлович. Тут
тысяча.
     - Это не  деньги,  Пименов.  Это треть денег за  мой тебе отказ.  Мне
нужно три тысячи.  Ясно?  Прямо сейчас.  А  то могу решить,  будто ты меня
дешево ценишь и за дурачка принимаешь.
     - У меня с собой еще полторы. Я доеду и вернусь мигом, если обождете.
     - Ладно.  За  тобой останется.  Когда мне понадобится,  тогда я  тебе
просигналю.  И  давай  уговоримся:  каждую  третью  твою  просьбу  я  буду
заворачивать,  понял?  А эти деньги,  что ты мне в долг дал,  я верну,  со
временем выплачу  до  копейки.  Проценты не  попросишь?  Или  чтоб  как  в
сберкассе?


                                    2

     Три года все шло,  как и раньше.  Проскуряков был таким же, каким был
всегда.  Он твердо сказал себе,  что взяток не берет,  что деньги, которые
ему вручал Пименов, взял в долг; получил он в общей сложности шесть тысяч.
Этого хватило на  квартиру "экономисточке" Оле,  на  мебель и  на три их с
Ольгой  поездки  в  Гагры.  Дома  его  жизнь  шла  по-прежнему  -  скучно,
размеренно, на зарплату.
     Все  изменилось  год  назад,   когда  Пименов,  приехав  в  очередную
командировку,  разложил  перед  Проскуряковым схему.  Получалось  по  этой
схеме,  что за  три года главк по личным предписаниям Проскурякова выделил
Пригорской ювелирно-аффинажной фабрике дефицитных фондов и станков больше,
чем всем другим предприятиям, однако на фабрику пришла только третья часть
отпущенных материальных ценностей общей стоимостью на шестьсот сорок тысяч
рублей.
     - Получается так,  Юрий Михайлович, - сказал тогда Пименов, - что ты,
воленс-ноленс,  стал фактическим главой нашей фирмы. Я ведь те станки, что
ты нам выбил,  и медь с алюминием не турку продал, а приспособил для дела,
для большого дела.  По мастерским я эти станки распределил, по верным моим
людям,  и  производят эти  станки товары опять-таки не  для турка,  а  для
советского человека.  И  если я  это производство отладил,  то тебе теперь
пора его возглавить.  Куда ни крути,  как от этого ни уходи, а уйти никуда
не  уйдешь.  Пойми меня  верно,  Юрий  Михайлович,  я  тебя не  запугивать
собираюсь,  не  вербовать,  я  тебе  правду  говорю:  придешь с  повинной,
получишь десять лет,  а  сами заберут,  так максимум пятнадцать.  В  нашем
возрасте эта  разница -  не  разница.  Будешь слушать или погонишь меня из
кабинета?
     Анализируя себя и свои поступки после этого разговора,  Проскуряков в
который   уже   раз  поражался  тому,  как  гибок  человек  и  способен  к
самовыгораживанию.  Он точно помнил  строй  тогдашних  своих  размышлений.
Когда Пименов объяснил ему структуру предприятия и рассказал, что в основу
дела положенаї кїаїтїеїгїоїрїиїяї дїеїфїиїцїиїтїа,  он долго сидел  молча,
неторопливо  затягиваясь "Герцеговиной Флор".  (Единственное,  что он себе
позволил,  получив  лишние   деньги,   так   это   сменить   "Казбек"   на
"Герцеговину":  он  чувствовал себя значительнее и спокойнее,  когда курил
эти папиросы.)
     Он мог бы на этом этапе остаться прежним Проскуряковым - так казалось
ему.  Стоило только снять трубку и позвонить, куда следует звонить в таких
случаях.  Но он остановил себя,  потому что не совсем точно понимал,  куда
именно в  этом конкретном случае надо звонить.  То  ли в  министерство,  к
Константину Павловичу, то ли сразу в милицию.
     "В конце концов,  -  думал он,  -  факт получения мною этих проклятых
шести тысяч недоказуем.  А мои отказы на некоторые прошения Пименова лежат
в  архиве.  Там же есть и его обращения в вышестоящие инстанции с жалобами
на мои отказы.  Выходит,  я помогал ему под давлением сверху. И опять-таки
недоказуемо,  что именно я направлял его в эти стоящие надо мной инстанции
и что именно я объяснял ему,  как следует формулировать просьбы, мотивируя
их  требованиями  технического прогресса  и  повышения  производительности
труда.  Вой поднимет?  Видимо.  Ну снимут меня.  Ну и  что?  Буду работать
простым  инженером.   Впрочем,   инженером  меня  не  поставят  -  высшего
образования нет.  Вот  где  главный мой  промах:  все  в  кресло лез,  все
поскорей хотел выбиться в люди, а надо б институт кончить - диплом, он как
железная кольчуга теперь.  А, черт с ним, завхозом поставят, ну и что? Все
свобода, а не тюрьма".
     Но он  сразу  же  представил себе будущую жизнь свою - на восемьдесят
рублей в месяц;  жену,  которая и  так  пилит  его,  что  мало  денег;  он
представил себе,  что каждый вечер ему придется проводить дома, и не будет
уже спасительных "совещаний",  когда он мог спокойно бывать у Ольги,  и не
будет  командировок  по  обмену  опытом,  куда он мог ездить вместе с ней,
словом,  не будет всего того,  к чему он  привык  за  двадцать  лет  своей
руководящей  работы  и особенно за три последних года,  когда не надо было
вертеться дома ужом,  и выносить унизительные скандалы Ирины  Петровны  по
поводу  недоданных  в  семью  денег,  и  выдумывать  истории про вычеты за
пользование государственным транспортом.
     - Не дело ты затеял,  Пименов,  - сказал тогда Проскуряков. - Закроют
твою контору, и помирать придется в лагере строгого режима.
     - У    нас    лагерей    теперь   нет,   Юрий   Михайлович.   У   нас
исправительно-трудовые колонии.  Только я туда попадать  не  собираюсь.  Я
вижу, что вас сомнение гложет. Вы позвольте структуру объяснить, вам сразу
спокойней  станет.  Я  ведь  фирму  не  из  пальца  сосал,  я  изучил  все
современные  проблемы  нашей  экономической  науки.  Я  вопрос  кооперации
производства  и  внутриотраслевой  интеграции  как  "Отче  наш"  вызубрил.
Смотрите, что получается, Юрий Михайлович. Пока у нас еще есть возможность
деловому человеку спокойно жить,  людям помогать и самому на  черный  день
откладывать.  Пока  я,  директор,  должен  ждать  вашего указания,  а вы -
министерского,  а  министерство  -  планового,  я,  директор,  пальцем  не
шевельну, чтобы поперек вас пойти, мне инфаркт ни к чему, да и года у меня
не те,  я пору "горения на работе",  слава богу,  пережил и умудрился даже
давление  нормальное  сохранить.  Я  и тогда пальцем не шевелил без указа.
Зачем?  Прикажут - исполню.  Сверху видней,  как  говорится.  Но  это  все
лирика,  Юрий Михайлович. Про кооперацию в журналах пишут - значит, можно,
так ведь?  Вот я скооперировался с мастерскими.  Мой  рабочий,  фабричный,
сразу в народный контроль попрет,  если я ему лишку закажу. А в мастерской
рабочий заказ исполняет - все по-честному,  все для народа, как говорится.
И  не  себе  я  его  товар заберу,  а обратно через торговую сеть реализую
другому трудящемуся.  Только для этого я должен знать  конъюнктуру  рынка,
так сказать,  кїаїтїеїгїоїрїиїюї дїеїфїиїцїиїтїа. Чего в магазине нет, что
государство упустило,  то мы должны наверстать.  А новейшими станками,  да
еще  при  наших-то фондах - что вы,  Юрий Михайлович!  И по большому счету
посмотреть:  разве мы  народу  плохо  делаем?  Мы  ж  ему,  народу,  товар
поставляем, а не турку какому.
     - Ты не юродствуй, не юродствуй, Пименов, ты меру знай.
     - А я и не юродствую. Вот сейчас я из осколков граната отладил выпуск
иголок для проигрывателей.  Их нет в магазинах,  на них государство валюту
тратит,  а  проигрывателей с пластинками -  завал.  Жизнь у народа веселей
пошла,  трудящийся желает музыку слушать,  а иголок-то у него нет! А я ему
иголки поставляю -  разве я плохо делаю для страны, Юрий Михайлович? Разве
я виноват, что игл у нас мало производят?!
     - Так почему ты этот вопрос не поставишь? Почему не докажешь, что это
можно у тебя на производстве организовать?!
     - Юрий Михайлович,  милый, да разве ты мне на это отпустишь сто сорок
тысяч?! Окстись! У тебя ж у самого руки повязаны.
     - Я с тобой на брудершафт не пил, Пименов, давай без фамильярности.
     - Это я увлекся, Юрий Михайлович, прошу прощения. Можно продолжать?
     - Ну...
     - Так вот,  из отходов, которые я б так или иначе списал, на станках,
которые так или иначе простаивают половину времени без пользы,  я  на свой
страх  сделал десять тысяч  опытных иголочек для  проигрывателей.  У  меня
токари  вытачивают  детали  для  головки,   на   сверлильном  обрабатываем
пластмассу,  а  один человек камешки шлифует.  Чистая прибыль нам с вами и
третьему моему человеку по две косых.  Вот прошу, и расписываться не надо,
все как на бирже.
     - Погоди ты, дверь не заперта.
     - Нет, я защелкнул, когда заходил.
     Проскуряков спрятал деньги в карман и сказал:
     - Готовь  письмо  по  поводу  иголок  этих  самых.  Будем  налаживать
производство в государственном масштабе.
     - Будет сделано,  Юрий Михайлович.  А у меня к вам встречная просьба,
как к главе предприятия.
     - Какого там еще предприятия?
     - Нашего главка.
     - Вот так. И чтоб никаких фирм!
     - Ладно,  согласен.  Вы к начальству поближе, так узнайте в Госплане,
что они планируют,  а  что временят.  Вот списочек.  -  И  Пименов передал
Проскурякову листок бумаги, где были указаны наименования товаров, которые
пользуются наибольшим спросом в магазинах, особенно в хозяйственных.
     - Посадят  тебя,  -  уверенно  сказал  Проскуряков,  ознакомившись со
списком. Он вернул его Пименову и повторил: - Неминуемо посадят.
     - Ни в  коем случае.  Я ведь в газетах о моем деле не оповещал,  Юрий
Михайлович.  Когда ко мне корреспонденты из газет приезжают,  я только про
фабричных передовиков разоряюсь.  А вот со мной один человек работает, так
я  о  нем ни  гугу,  хотя он так камни точит,  что ни одному передовику не
снилось. Налбандов, вы его помните, наверное.
     - Из ОТК?
     - Да.
     - А как ты реализуешь товар?
     - Мой шурин -  директор магазина в Москве.  И все. Больше народа нет.
Как же мне провалиться? Дурнем надо быть. Или хапугой. А я ОБХСС уважаю, я
товар сбываю небольшими партиями.
     - В магазинах пускают по липовым накладным?
     - Зачем  по  липовым?   Я   эти  головки  к   проигрывателям  собираю
экспериментально.  По тысяче штук в  квартал.  А выход готовой продукции у
меня тридцать тысяч.  Так что накладные по форме.  -  Пименов закурил свой
ломаный,  искрошившийся "Север" и,  достав из  папки еще один лист бумаги,
доложил  его  перед  Проскуряковым.  -  Тут  моя  просьба  увеличить  фонд
зарплаты.  Это откладывать нельзя,  Юрий Михайлович, мне людям надо хорошо
платить,   чтоб  недовольных  не  было,  от  них  ведь  вся  кутерьма,  от
недовольных-то и обездоленных.
     - Завизируй у юриста и в отделе зарплаты.
     Пименов отрицательно покачал головой:
     - Нет.  Не надо, Юрий Михайлович. Они после вас легче завизируют, так
они волынить начнут, а время у меня горячее, оно сейчас, как г