охожий на вас? А?
     - Нет.
     - Распишитесь. Благодарю. Вопрос: мог ли неизвестный преступник взять
у вас из номера костюм и в нем совершить преступление?
     - Нет.
     - Распишитесь. Почему не мог?
     Костенко рассчитал точно:  Кешалава не такого масштаба человек, чтобы
заглатывать "крючок  спасения"  -  какой-то  неизвестный преступник  ночью
надел его  костюм...  Нет,  он  играл свою игру,  он  не  собирался никому
подыгрывать.
     - Потому что,  как  вы  мне  сказали,  насильник действовал в  разных
городах,  и  еще  потому,  вероятно,  что  вы  мне устроите очную ставку с
жертвами, которые подтвердят, что я не тот, кого вы ищете.
     - Распишитесь.  Благодарю.  Беда  заключается в  том,  Кешалава,  что
насильник убивал свои жертвы.
     - Как?
     - Что "как"? Вас интересует, каким образом он убивал их?
     - Нет, меня это не интересует. "Как" - в данном случае выражается мое
удивление и гнев.
     - Значит, вы отвергаете возможность использования преступником вашего
костюма?
     - Отвергаю.
     - Подпишитесь. На сегодня все.
     - Вы собираетесь снова отправить меня в тюрьму?
     - Обязательно.
     - На каком основании, объясните мне хотя бы!
     - Кешалава,  не  надо.  Вы,  как я  убедился,  человек умный.  Вы  же
понимаете,  что я  не  могу отпустить вас до тех пор,  пока не проверю все
версии,  существующие по этому делу.  Если бы вы мне сказали: "Драгоценные
камни,  оставленные у Тороповой, я купил за сотню у пьяницы возле базара",
- я  бы  отпустил вас,  попросив стать моим  помощником в  деле разыскания
преступника,  похитившего  государственное  имущество.  Но,  поскольку  вы
категорически отвергаете сам факт,  поскольку вы утверждаете, что Торопова
оговаривает вас и  никаких камней вы не видели,  я  не могу вас отпустить.
Ну, подумайте, как бы вы на моем месте поступили?
     - Вы позволите мне написать еще одну жалобу?
     - У меня или в камере?
     - У вас,  если можно.  В камере нас теперь пятеро,  эти страшные люди
чудовищно ведут себя, какие-то скоты.
     - Это верно. Ну, пишите. Вот бумага, перо. Снова в прокуратуру?
     - Нет. Я напишу моему депутату. Это, я думаю, будет верней. Депутат -
ректор нашего института, он меня прекрасно знает, я для него не единичка в
деле, а советский человек, живой человек, кстати сказать.
     - Валяйте, - согласился Костенко. - Может быть, вы и правы.


                                    3

     Прокурор ознакомился с объяснениями Костенко,  который,  в частности,
указывал,  что "Кешалава утверждает,  что последний месяц он не употреблял
снотворных  препаратов,  и  он  отвергает  возможность  использования  его
костюма другим преступником.  Таким образом, никто, кроме Кешалавы, не мог
положить в  карман  принадлежащего ему  пиджака  особо  опасный,  ядовитый
"препарат сна",  которым  были  убиты  три  человека  и  серьезно отравлен
Налбандов.  В оперативных целях от продолжения допроса я отказался, однако
изложенное  дает   основание   для   дальнейшей  перспективной  работы   с
Кешалавой".
     - Ну что же,  -  сказал прокурор,  -  теперь вы можете предъявить ему
обвинение, и это будет законное обвинение.


     Когда Костенко вернулся в министерство, было уже шесть. Он хотел было
попросить  у  помощника  дежурного  машину  и  поехать  к  Ларику,   чтобы
показаться этому  самому  профессору Иванову,  но  ему  навстречу поднялся
улыбчивый, нежноглазый Садчиков.
     - С-славик,  я  хочу тебя об-брадовать.  Некий старшина Нодар Гокиэли
опознал по фото нашего Кешалаву.  Знаешь, где он его видел? Он его видел в
горах,  около альпинистского лагеря "Труд".  И знаешь когда?  На следующий
день  после эпизода с  Налбандовым.  И  з-знаешь что?  В  т-тот  день  все
альпинисты в м-маршрут ушли,  остался один ин-нструктор Ломер Морадзе. Это
уже не старшина выяснил, это я, Морадзе - сосед Кешалавы по Т-тбилиси.
     Костенко позвонил к Сухишвили:
     - Здравствуй, Серго!
     - Здравствуй,  Славик,  генацвале! - Полковник Сухишвили засмеялся. -
Тебе уже сказали про нашего горного Пинкертона?
     - Спасибо, Серго. Сказали. Ты меня бранить не будешь?
     - Тебе,  как и мне,  к брани не привыкать,  Слава. Начальство бранит,
жена бранит, общественность тоже не отстает. А что, дорогой?
     - Серго,  мне надо,  чтобы именно ты полетел к  Морадзе.  Нас с тобой
сейчас интересует только одно самое главное -  найти место, где у Кешалавы
оборудован тайник. Тайник там, в горах, больше негде.
     - Мы  еще  не  отработали линию  его  тетки.  Старуха теперь живет  в
деревне, старого княжеского рода старуха.
     - Тетка теткой,  а то,  что он сразу после Москвы рванул, как лань, в
горы, - это горячей, Серго, это горячей.


                                    4

     В шесть сорок пять позвонил Ларик.
     - Старикашка,  -  сказал он неестественно бодро,  -  я передаю трубку
профессору Иванову.
     Костенко хотел было  ответить,  что  "такие женские номера у  него не
проходят" и что это "глупо и неловко", но ответить ничего не успел, потому
что услышал голос -  странный,  сухой,  резкий, неинтересный по тембру, но
властный и снисходительно-картавый.
     - Послушайте,  Костенко, это Иванов говорит. Вы давайте-ка приезжайте
скоренько.  Если денег на такси нет,  я одолжу. Вы меня очень интересуете,
понятно? Вы мне интересны.
     - Я не умею рассказывать.
     - Что?
     - Я  говорю,  рассказывать не  умею про  мою  работу.  Это вас Лазарь
Борисович обманул, что я хороший рассказчик.
     - Вы  меня интересуете не  как  рассказчик,  вы  меня интересуете как
больной. Поторопитесь, пожалуйста, я тут задержал рентгенолога.
     И положил трубку.
     Костенко обернулся к Садчикову:
     - У кого бы машину стрельнуть, дед?
     - Тебе куда?
     - В клинику.
     - А что случилось?
     - Черт его знает. Съезжу - узнаю. Что-то, говорят, с кровью.
     Садчиков позвонил к  дежурному,  выпросил у  него на пятнадцать минут
разгонную "Волгу" и подвез Костенко на Кировскую.
     Профессор Иванов  оказался  высоким,  барственного вида  бритоголовым
человеком с громадным перстнем на мизинце.
     - Неинтеллигентно все это,  -  сказал он,  не  ответив на приветствие
Костенко. - Пойдемте, там старуха ждет.
     Пока  они  шли  по  коридору  в  рентгеновский кабинет,  к  "старухе"
Блюминой,  Иванов  продолжал выговаривать Костенко,  причем оборачивался к
Ларику, будто Костенко здесь и не существовал.
     - Кичимся тем, что Кафку читаем, - продолжал ворчать профессор, - а к
врачу не  ходим.  Это  же  неинтеллигентно:  чувствовать боль,  усталость,
запираться во  время  рабочего дня,  чтобы отдохнуть,  и  не  обратиться к
врачу. На Западе люди ежемесячно за большие деньги психиатру показываются,
а у нас принудительно не затащишь: "Что я вам, сумасшедший?" Разве не так?
     Ларик опасливо посмотрел на Костенко - не стал бы тот спорить. Иванов
не терпел, когда ему возражали.
     - Игорь Павлович,  -  заметил Ларик, - этот неинтеллигентный тип спас
жизнь вашему учителю.
     Иванов споткнулся,  словно налетел на стену, даже руки выставил перед
собой.
     - Это вы?! - Он обернулся к Костенко. - Вы милиционер?
     - Он полковник, - обидчиво ответил Ларик.
     - Это вы спасли профессора Гальяновского?
     - Он, он, - радостно повторил Ларик, - именно он.
     - Хорошо,  что вы мне сказали,  Лазарь Борисович, иначе в гневе я мог
бы отрезать ему кое-что еще вместе с аппендицитом...  Чем вас наградили за
то  дело?  Гальяновский любит рассказывать о  том,  как  вы  его спасли от
бандитов. Орден? Медаль?
     - Часы "Заря", именные, - ответил Костенко.
     - А как здоровье того юноши, в которого стреляли бандиты?
     - Рослякова? Ничего. Оклемался.
     Они вошли в кабинет, и Ларик шепнул: "Раздевайся".
     - А где этот Росляков?  Гальяновский сделал на его сердце свою лучшую
операцию, ее сейчас изучают студенты.
     Костенко не ответил, потому что ему казалось, что этот профессор, как
и большинство людей такого типа, говорит так, чтобы не дожидаться ответов,
а лишь высказывать свои мысли.
     - Так как же у него со здоровьем, у этого Рослякова?
     - Со здоровьем у  Рослякова хорошо,  -  ответил Костенко.  -  Правда,
после женитьбы стало ухудшаться.
     - Что, дрянь попалась?
     - Нет. Она не дрянь. Просто он дурак.
     - Так, становитесь сюда, поближе. А что же вы майку не сняли? Бросьте
ее куда-нибудь, здесь пол чистый.
     Сильные пальцы профессора Иванова властно ухватили Костенко за руки и
придвинули к холодному экрану рентгеновского аппарата.
     "Вот что значит беззащитность,  -  подумал Костенко.  -  А  у  Даля в
словаре совсем не то написано".
     - А  где сейчас этот Росляков?  Вместе с вами?  Не дышите.  Задержите
воздух. Где он? А?
     - Мне отвечать или воздух задерживать?  - спросил Костенко, чувствуя,
как в нем растет раздражение против этого громилы с перстнем.
     - Отвечайте.
     - Из милиции он ушел. Он теперь...
     - Не дышите. Еще ближе ко мне. Не дергайтесь!
     - Тут металл холодный.
     - Согреется. Так где он?
     - В адвокатуре.
     - Повернитесь левым боком.  Почему ушел?  Покашляйте.  Нет, активней.
Здесь болит?
     - Нет.
     - Не врите!
     - Рядом болит.
     - А так?
     - Так глаза на лоб лезут. Не жмите больше, а то заору.
     - Ну и орите, все равно жать буду. Здесь?
     - Нет.
     - А если так?
     - Болит.
     - Здесь отдает или бьет в поддых?
     - И бьет и отдает.
     - Правым боком повернитесь.
     - Рука не пускает.
     - А вы поднимите руку. Кашляйте. Сильней. А теперь не дышите. Больно?
     - Вы же велели не дышать.
     - Вылезайте и одевайтесь. Лазарь, дайте мне сигарету, мои в плаще.
     Костенко тихо спросил "старуху" Блюмину -  лет тридцати,  хорошенькую
докторшу-рентгенолога:
     - Что, швах мои дела?
     - Кто  это  вам  сказал?  -  Женщина засмеялась,  не  отрывая глаз от
истории болезни,  в  которую она что-то записывала.  -  Дела у  вас вполне
приличные.
     Одевшись, Костенко вышел в коридор. Профессор Иванов стоял возле окна
и  курил.  Ларик  что-то  быстро  говорил ему,  но,  услыхав скрип  двери,
обернулся и замолчал.
     "Плохо дело",  - решил Костенко, и сразу же на смену усталости пришло
незнакомое ему  доселе  странное,  несколько суетливое желание -  узнать о
себе и о своей болезни всю правду.  То,  что он серьезно болен,  стало ему
сейчас ясно до конца, и он вспомнил, как на днях еще шутливо говорил жене:
"Рачок у меня,  Машуля", - и совершенно не боялся этих своих слов, и вдруг
теперь он ощутил страх,  и сказал себе,  что никакого рака у него не может
быть, все это ерунда, просто какой-нибудь плеврит или воспаление печени, и
он - отстраненно и холодно - засек этот внезапно возникший в себе страх, и
отметил промелькнувшую мысль про  "обычное" воспаление,  и  вспомнил,  что
серьезно больные люди интуитивно выстраивают заслон против правды.
     - Профессор,  я тоже за интеллигентность,  -  сказал Костенко. - Я за
то,  чтобы  говорить  больному правду.  Наверное,  это  жестоко  -  слабый
обязательно сломится,  но не надо следовать врачебной этике,  ориентируясь
на одних слабых. Для меня высшим милосердием является правда.
     Иванов внимательно выслушал его,  докурил,  размял в  пальцах окурок,
бросил его  на  пол ("Привык,  черт,  что за  ним все поднимают,  -  успел
отметить Костенко, - и все в руки подают") и сказал:
     - Вы больны,  и  я  не собирался этого скрывать.  Больны вы серьезно.
Рак?  Не знаю. Не убежден. Скорее всего у вас воспаление желчного пузыря и
поджелудочной железы, но это тоже не подарочек - операцию часа на четыре я
вам  гарантирую.  Однако,  -  он  неторопливо двинулся к  кабинету Ларика,
продолжая властно и картаво говорить на ходу,  - я не исключаю возможность
злокачественной опухоли,  сиречь рака,  в правом легком. Из ста семидесяти
раковых больных доктор Зарьялова в  нашей  клинике выписала на  работу сто
десятерых.  Из них более восьмидесяти процентов -  люди не старые,  вашего
возраста.  Старики мрут.  Я  вам сказал все в  открытую,  потому что лгать
действительно нет смысла:  вы, вижу, хотите вылечиться, и в вас есть сила.
Поэтому завтра же с  утра вам надлежит лечь в  институт,  в онкологический
институт.
     - Завтра не выйдет.
     - Почему?
     - Не выйдет,  - повторил Костенко. - Так или иначе придется проходить
обследование в нашей клинике,  я человек служивый, профессор. И потом дело
у меня сейчас.
     - Это  бросьте.  Оставьте такие  ответы  драматургам,  которые  пишут
героические пьесы. Вы нужны государству здоровым, слишком накладно платить
пенсии больным.
     - Профессор,  я это дело не могу бросить.  Оно выгодное.  -  Костенко
вдруг улыбнулся и понял,  что он улыбнулся сейчас нормально, как улыбаются
обычно,  а  не  заданно,  от  страха  и  ощущения обреченной,  беспомощной
неловкости.  - Мне за него премию дадут, у нас сейчас премии дают большие,
месячный оклад получу.  И на все про все мне надо пять дней. Позвольте, а?
Я управлюсь за пять дней. Ну не больше, чем за семь.
     - Хорошо,  торговаться не буду, это не штатное расписание выбивать, -
сказал Иванов.  -  Даю вам неделю при условии, что завтра и послезавтра вы
проведете у  меня  утро  -  надо  сделать обследование загодя.  Я  ведь не
убежден,  что у вас рак, отнюдь не убежден. Как говорится, фифти-фифти. Но
имейте в виду:  каждый день сейчас может иметь решающее значение.  Каждый.
Если наши исследования покажут, что отсрочка невозможна, ляжете завтра же.
К  начальнику вашего госпиталя я  позвоню,  он  меня знает -  мои  ученики
консультируют у вас онкологию.


                                    5

     - Слава! С-слава!
     Костенко обернулся:  на  скамеечке,  под  деревом  с  уже  облетевшей
листвой, сидел Садчиков.
     - Это  Садчиков,  -  удивительно  незнакомым  Ларику  голосом  сказал
Костенко. - Дед. Дружок мой. Знакомься.
     - Влас.
     - Ч-что? - не понял Садчиков.
     - Я - Влас, это моя фамилия.
     - Ах,  так.  А я С-садчиков.  Ну что,  Слава?  Ч-то у тебя обнаружили
эскулапы?
     - А леший его знает. Воспаление селезенки. Так, что ли, Ларик?
     - Почти.
     - А я ч-что-то волновался.
     - Ну,  в общем,  правильно делал. Через неделю я, брат, покидаю тебя:
кладут в  клинику.  Да,  Ларик,  я  забыл  спросить:  на  сколько он  меня
ухайдакает?
     - Больше месяца они не держат,  Слава.  Там весь курс месяц.  А  если
придется удалять пузырь, тогда недели две.
     - Не  надо  п-позволять вырезать из  себя н-ничего.  В  организме нет
лишних д-деталей.
     - Пошли посидим куда-нибудь,  мужики?  - предложил Костенко. - У меня
есть в загашнике десятка.
     - Если т-ты решил "посидеть",  значит,  н-ничего серьезного, - сказал
Садчиков, - а если н-ничего серьезного, тогда я двину домой.
     Когда он ушел, Костенко сказал Ларику:
     - Стареет дед. Теперь его можно обмануть.
     - Так ты его ведь не обманывал, ты ему правду сказал.
     - А  что,  по-твоему,  лживой правды не бывает?  Пошли в  пельменную,
Ларик, а? Мы студентами всегда в пельменную ходили.
     - Пошли.  И не кисни, брат... Я знаю, как Иванов говорит с теми, кому
по-настоящему плохо.
     - Ларик,  милый,  не  надо...  Моя  проклятая профессия научила  меня
кое-чему -  я точно отличаю ложь от правды,  и я еще пока не так постарел,
как Садчиков. Ты мне лучше посоветуй, говорить Маше или нет?
     - Не стоит.
     - Но она же увидит вывеску: "Институт онкологии"...
     - Не увидит.  Скажешь, что у тебя только один день для посещений, а я
буду переводить тебя в этот день в терапевтическое отделение,  там главный
- мой дружок... Слушай, а может, нам не ходить в пельменную, брат?
     - Нет.  Пойдем в пельменную. У меня есть в загашнике десятка, и потом
снова хочется почувствовать себя студентом.
     Первый раз  его привел сюда Левон,  который уже успел по  обыкновению
перезнакомиться с  поварами,  официантками,  с  бухгалтером и  заведующим.
Когда он входил, все кидались к нему: "Здравствуй, Левушка! Спой, Левушка!
Новый анекдот,  Левушка!"  И  он  пел новую песню -  они здорово умели это
делать  с  Митей  Степановым на  два  голоса;  рассказывал анекдот;  чинил
гардеробщице  Екатерине  Савельевне  будильник;   проводил  воспитательные
беседы с  пятнадцатилетним сыном поварихи Эльвиры (ее  сын  сейчас защитил
кандидатскую в  "тонкой  химической  технологии");  выступал  свидетелем в
суде,  когда муж буфетчицы Анны Павловны убежал от алиментов в Якутию.  Он
был  в  пельменной своим человеком,  и  ему разрешали самому делать особые
пельмешки для друзей;  когда кончалась стипендия,  Левону верили в долг, и
он приводил с  собой Митю Степанова с Костенко и,  подперев лицо кулаками,
улыбчиво наблюдал, как друзья уплетали суп харчо.
     Как-то раз по прошествии нескольких лет Степанов пригласил их сюда: у
него вышла первая книга,  и  он решил отметить это не в  ресторане и  не в
писательском клубе,  а  именно в  их пельменной -  маленькой,  тихой и  до
щемящей боли в  сердце родной -  чем  дальше уходит молодость,  тем больше
людей тянет к тем местам, где она проходила.
     Они собрались здесь в семь часов; Степанов ждал их неподалеку.
     - Устроим пир,  Левон,  -  сказал тогда Степанов.  -  Коньяк у меня в
портфеле, а пельмени ты сделаешь по люксовому классу.
     - Пельмени будут "экстра-примочка, ультра-потрясочка", - сказал Левон
и открыл свой портфель.  -  Видите,  животные,  я купил на рынке не только
сметану и сало, но и сунели, киндзу и аджику...
     - А будильник-то зачем? - удивился Костенко. - Или ты регламентируешь
свое киновремя даже на вечеринке?
     - Чудак,  это  для  гардеробщицы,  для  тети Кати...  Эльвире я  тащу
польскую  губную  помаду,  Анне  Павловне сеточку  волоку,  это,  говорят,
дефицит - сеточка для волос.
     Костенко и  Степанов тогда переглянулись и  тут  же  опустили глаза -
стало неловко за себя и гордо за Левона.
     Они вошли в пельменную. Вместо тети Кати сидел старик, Эльвира уехала
в Геленджик, а Анна Павловна умерла...
     - Ладно, - сказал Левон. - Будильник я подарю старику, пусть слушает,
как  тикает...  Ничего...  Только  давайте  все-таки  иногда  будем   сюда
приходить, а? Если очень хорошо или очень плохо, ладно?


                                    6

     Из пельменной Ларик позвонил Степанову. Тот приехал через полчаса.
     - Ты что,  полковник?  - сказал он, стараясь бодро улыбаться. - С ума
сошел? За модой погнался?
     - Что будешь пить?
     - Я за рулем.
     - Оставь машину.  Пройдемся пешком.  Что касается моды,  то это Ларик
паникует.  Я в свой нюх верю. Рака нет. Нет у меня рака, понимаешь? Нет...
И  давайте поставим точку на этом вопросе.  Меня ведь успокаивать не надо.
Будь здоров, писатель!
     - Будь здоров, сыщик! Будь здоров, лекарь!
     Пельмени давно остыли,  склизкое,  серое тесто расползлось,  и  стала
видна начинка - крохотные катышки мяса.
     Костенко усмехнулся:
     - С каждой порции повар имеет копеек пять чистой прибыли.
     - А что ж ты смеешься,  полковник?  -  спросил Степанов.  -  Пойди на
кухню и арестуй его за воровство.
     - А санкция?  Нет у меня на это санкции, и это прекрасно, Митя, что я
не могу пойти и запросто так арестовать повара.
     Степанов смотрел на  Костенко,  похудевшего за  эти дни,  желтого,  с
запавшими,  в мелкой сеточке морщин глазами,  и думал со страхом:  "Славка
Костенко,   господи,   Славка,   только-только,  казалось  бы,  окончивший
университет,  только-только  переселившийся из  тесной коммуналки,  только
вроде бы  начавший работать в  полную силу!"  Он вспоминал,  как всего год
назад Слава чуть  не  каждый день  приезжал за  ним,  тормошил,  не  давая
тоскливо, в оцепенении сидеть за столом над чистым листом бумаги, увозил в
бассейн,  заставлял плавать километр,  играть в  мяч,  а когда понял,  что
Степанов на