ы зашли
сюда с тобой.
   Когда они ушли, Богачев подумал: "Ничего страшного. Я найду ее на
студии. И ни за что не буду к ней звонить по телефону. Очень нехорошо
звонить женщине по телефону".
 
 
   4
 
 
   Первый, кого Богачев увидел в кабинете командира отряда Астахова, был
давешний мужчина из ресторана, отец Жени.
   - Познакомьтесь, Павел Иванович, - сказал Астахов, когда Богачев
представился ему, - это ваш второй пилот.
   - Здравствуйте. Зовут меня Павел Иванович. Фамилия - Струмилин.
   - Струмилин? - поразился Богачев. - Тот самый?
   Астахов засмеялся и сказал:
   - Тот самый.
   - Где вы учились? - спросил Струмилин.
   - В Балашове.
   - У Сыромятникова?
   - Да.
   - Он прекрасный пилот.
   - Вы лучше.
   Струмилин поморщился: парень слишком грубо льстит.
   - Я правильно говорю, - словно поняв его мысли, сказал Богачев. -
Сыромятников - прекрасный педагог, но как пилот - он же старый.
   - Между прочим, он моложе меня на три года, - хмыкнул Струмилин, - так
что впредь будьте осмотрительны в оценках.
   - Это приказ или пожелание?
   Струмилин посмотрел на Астахова. Тот опустил глаза и принялся
сосредоточенно просматривать старую газету, почему-то лежавшую на его
столе уже вторую неделю.
   - Я не люблю приказывать, - пожевав губами, сказал Струмилин, - а тем
более советовать. Советуют мамы девицам. И, как правило, без пользы.
   - Павел Иванович, - сказал Астахов, - я коротенько обрисую ситуацию,
хорошо?
   - Конечно, Сережа, я весь внимание.
   - Прогноз дали на весну скверный. Лед уже сейчас начал крошиться, а до
новолуния еще ждать и ждать. Пурги идут с юга, все время мучают
обледенения, жалуются ребята. Я бы просил вас сначала заняться местными
транспортными перевозками - надо забросить грузы на зимовки, а уже потом
переключиться на обслуживание науки. Самолет ваш подготовили, так что
завтра можно уходить на Тикси. Вот, собственно, и все.
   - А в остальном, прекрасная маркиза, - пошутил Струмилин, - все хорошо,
все хорошо!
   Когда Струмилин и Богачев вышли от Астахова, Струмилин спросил:
   - Кстати, вы знаете, что такое чечако?
   - Кажется, новичок - по Джеку Лондону.
   - Верно. Так вот, если не хотите казаться в Арктике чечако, сбрейте
усы. Тем более они у вас какие-то худосочные.
   - Вы же не любите советовать. А тем более приказывать.
   - А это не то и не другое. Это пожелание.
   - Тогда разрешите мне все же остаться чечако.
   - Как знаете.
   Струмилин козырнул парню и пошел к машине.
   И все-таки Богачев позвонил к Жене. Струмилинский номер телефона он
нашел в отделе перевозок. Он долго ходил вокруг аппарата в
нерешительности, а потом сел на краешек стола и набрал номер.
   К телефону подошел Струмилин.
   - Можно попросить вашу дочь? - сказал Богачев. - Это говорит второй
пилот Павел Богачев.
   Струмилин, слушая голос Богачева, даже зажмурился: так он был похож по
телефону на голос покойного Леваковского.
   - Мою дочь зовут Женя. Сейчас ее нет, она на студии. У нее сегодня
ночные съемки.
   - Простите, пожалуйста.
   - Ерунда.
   - Ну, все-таки...
   Струмилин хмыкнул и предложил:
   - А вы позвоните часов в одиннадцать. Она должна прийти к одиннадцати.
   - Это удобно?
   - Черт его знает... Думаю, удобно.
   - До свиданья, Павел Иванович.
   - Пока, дорогой.
   - До завтра.
   - До завтра.
   - В шесть ноль-ноль на Шереметьевском?
   - Точно.
   - Ну, до свиданья.
   - Привет вам. И все-таки сбрейте усы...
   - Я не сбрею усов. И если вас не затруднит, спросите вашу дочь, можно
ли мне написать ей из Арктики.
   - Спрошу.
   - Спасибо.
   - Не на чем.
   - Еще раз до свиданья.
   - Еще раз.
   И Богачев положил трубку. Он долго сидел у телефона и улыбался.
 
 
   5
 
 
   Начальник порта нервничал. Ему нужно было отправить лошадей на остров
Уединения, а никто из летчиков везти лошадей не хотел.
   Когда начальник порта пригласил к себе Бобышкина, командира дежурного
экипажа, тот рассердился и стал кричать:
   - Бобышкин - яйца вози, Бобышкин - собак вози, Бобышкин - лошадей вози!
Скоро Бобышкина заставят верблюдов возить или жирафов! Хватит! У меня
катаральное состояние верхних дыхательных путей, я не обязан возить ваших
меринов.
   - Не меринов, а лошадей! - крикнул ему вдогонку начальник порта. - И
прошу тут не выражаться!
   Он почему-то очень оскорбился на "меринов" и долго не мог успокоиться
после ухода Бобышкина. Он чинил все имевшиеся у него карандаши и бормотал:
   - Меринов, видите ли! А я могу здесь держать меринов и кормить их! Сам
он мерин!
   Яйца ему надоело возить! А есть яйца ему не надоело? Тоже мне мерин!
   Начальник порта решил пойти к Струмилину, который только что вернулся с
острова Врангеля.
   "Если он тоже откажется, мне в пору гнать этих проклятых кобыл по льду.
Но об этом не напишут в газетах", - подумал он, и, поставив, наконец,
охапку карандашей на то самое место, которое он искал уже в течение пяти
минут, начальник порта поднялся из-за стола и, одернув френч, пошел на
второй этаж, в гостиницу летсостава.
   Струмилин сказал:
   - А, милый мой Тихон Савельич, прошу, прошу!
   Начальник порта вошел к нему в номер, присел на краешек кровати,
вздохнул и сказал трагическим голосом:
   - Ситуация очень серьезная, товарищ Струмилин.
   - Что такое?
   - Транспортный вопрос местного значения под серьезной угрозой срыва.
   - Погодите, погодите, - остановил его Струмилин, - я что-то ни черта не
понимаю.
   Объясните спокойнее, без эмоций.
   - Лошади могут погибнуть, - сказал Тихон Савельич, - а их надо
перебросить на Уединение.
   - Какие лошади?
   - Транспорт местного назначения, так в сопроводиловке написано. Здесь у
меня уже третий день в складе стоят. Никто не хочет везти. Бобышкин
говорит, что ему яйца надоели, кричит, что я ему жирафов каких-то
подсовываю, отказывается лошадей везти, а у меня сердце разрывается:
животные страдают.
   - И вы хотите, чтобы я их отвез на Уединение, да?
   Начальник порта вздохнул и молча кивнул головой.
   - Ладно, - сказал Струмилин, - не печальтесь. Будут ваши мерины в
полном порядке.
   - При чем тут мерины, я не могу понять? - удивился начальник порта. -
Они такие же мерины, как я кандидат наук. Бобышкин обзывает их меринами,
вы тоже.
   - Мерином не обзывают.
   - Неважно. Мерин - это изуродованный жеребец, а тут все в полном
порядке:
   жеребцы и кобылы.
   Струмилин рассмеялся и проводил Тихона Савельевича до двери. Богачев
поднялся с кровати, зевнул, потянулся и спросил:
   - Снова будем ишачить с грузами?
   - Сплошной зоологический жаргон, - усмехнулся Струмилин, - что это
сегодня со всеми приключилось?
   - Надоело, Павел Иванович. Люди на лед летают, на полюс, а мы как
извозчики.
   - А мы и есть извозчики. Прошу не обольщаться по поводу своей
профессии. Чкалов говорил, что, когда на самолете установили клозет, небо
перестало быть стихией сильных. Vous comprenez?
   - Oui, monsieur, - ответил Богачев, - je comprends bien!
   Струмилин так и замер на месте. Он сразу вспомнил, как хотел ответить
Леваковскому, когда тот спросил его "vous comprenez", но ответить он смог
бы только "oui, monsieur", потому что больше на знал. А этот парень не
засмущался, как тогда он сам, а ответил. И не два слова, а пять.
 
 
   6
 
 
   Тихон Савельевич подогнал лошадей к самолету Струмилина. Пурга только
что кончилась, снег искрился под солнцем и казался таким же красным, как
небо. От лошадей валил пар, потому что Тихон Савельевич гнал их через весь
аэродром галопом. Экипаж еще не подошел, у самолета возились бортмеханик
Володя Пьянков и второй пилот Богачев. Пьянков прогрел моторы и, выскочив
из самолета, подбросил ногой пустую консервную банку прямо к унтам
Богачева. Они посмотрели друг на друга, улыбнулись и начали играть "в
футбол". Они сосредоточенно бегали вокруг самолета, стараясь обвести друг
друга, как взаправдашние футболисты, но унты были тяжелы, а меховые куртки
громоздки, поэтому они часто падали и смеялись так, что Тихон Савельевич
только сожалеюще качал головой.
   "Не тот пошел пилот, - думал он, глядя на ребят, - не чувствуют себя
пилотами, всей своей значительности не осознают. Пилот, он по земле как
почетный гость ходить должен, а эти носятся безо всякого к себе уважения".
   - Когда будем товар грузить? - спросил Тихон Савельевич. - Мерзнет
товар, а он живой, у него тоже сознание есть.
   - У лошади сознания нет, - сказал Богачев, - у лошади животная
сообразительность.
   - И привязчивость, - добавил бортмеханик Володя, - граничащая с женской.
   Тихон Савельевич шумно вздохнул: он понял, что с этими ребятами ни о
чем путном не договоришься. Надо было ждать Струмилина.
   Струмилин пришел, как обычно, минута в минуту по графику вылета.
   - Все готово? - спросил он Володю.
   - Да.
   - Все в порядке?
   - Да.
   - Как левая лыжа?
   - Думаю, еще дня два проходим.
   - Где будем менять?
   - Или в Крестах, или здесь.
   - Тихон Савельевич, - спросил Струмилин, - а там могут лыжи сменить?
   - Смогут.
   Струмилин посмотрел на лошадей, потом обернулся к Богачеву и, почесав
нос рукавицей, ставшей на морозе наждачной, сказал:
   - Паша, давайте загонять эту скотину.
   - Их ведь по трапу не загонишь, Павел Иванович, - ответил Богачев, -
они не проходили стажировки в цирке.
   - По доскам, - сказал Тихон Савельевич, - вы доски бросьте, а я их
заведу.
   - А там как?
   - Там стреножим и привяжем.
   - Как бы нам не привезти конскую колбасу, - сказал Богачев, - зимовщики
будут огорчены, очень я почему-то боюсь этого.
   Тихон Савельевич заводил лошадей никак не меньше часа. Он и ласкал их,
и кричал на них, и бил их рукавицами по мордам, и подталкивал сзади, когда
те упирались и не хотели идти по доскам в самолет. Со стороны это было
очень смешно. Это очень смешно, если не видеть лошадиных глаз. В них
застыла такая смертная, невысказанная тоска, что Струмилин даже закурил,
хотя еще в Москве перед вылетом дал себе зарок никогда не брать в рот
папиросы.
   - Не бейте, - попросил он Тихона Савельевича, когда тот в исступлении
начал колотить кулаками по крупу самую последнюю лошадь - большую добрую
кобылу с длинной гривой, - не надо ее бить, давайте мы ее по-хорошему
заведем.
   Струмилин достал из портфеля пачку сахару, открыл ее и стал кормить
кобылу с ладони.
   - Мы ее по-хорошему уговорим, - приговаривал Струмилин. - Давай,
лошадка, не бойся, заходи к нам в гости. Мы же здесь летаем и совсем не
боимся.
   Струмилин долго уговаривал лошадь, но она так и не пошла за ним в
самолет.
   Володя Пьянков уже несколько раз поглядывал на горизонт, становившийся
все синей и синей. Иногда проносился ветер - он шел длинными стрелами, и
там, где он проходил, штопорился снег. Богачев понял его: Володя боялся,
что погода сломается и придется сидеть здесь, вместо того чтобы вырваться
на Уединение, отвезти злополучных лошадей, а там уже уйти с транспортных
перевозок на обслуживание науки.
   Богачев смотрел, как Струмилин бился с лошадью и кормил ее сахаром. Он
долго наблюдал за Струмилиным, и чем дальше он наблюдал за ним, тем
приятнее ему становился командир.
   "Он очень добрый, - думал Богачев, - оттого и ворчит на нас. Ворчат
только добрые люди. Злые молчаливы и улыбчивы".
   Богачев подошел к Струмилину и попросил:
   - Павел Иванович, разрешите, я попробую?
   Богачев зашел на доски, взял лошадь за повод, обмотал его вокруг кисти
и, чуть не падая на спину, потянул лошадь в самолет. Лицо его сделалось
красным.
   - Не надо так сильно, - попросил Струмилин, - осторожнее, Паша, мы и
так знаем, что вы сильный.
   Богачев еще туже натянул повод, и лошадь пошла за ним, то и дело
закрывая глаза.
   Когда лошадей привязали, Тихон Савельевич попросил Богачева:
   - Вы там осторожнее, а то товар совсем изнервничается в воздухе-то.
   - Довезем, - пообещал Богачев и помахал начальнику порта рукой.
   Тихон Савельевич отошел в сторону, Володя запустил моторы, Богачев
захлопнул люк, запер его и пошел на свое место - справа от Струмилина.
   - А ну-ка, взлетайте, - вдруг сказал Струмилин, - я погляжу, как вы это
делаете.
   Сегодня он решил в первый раз дать ему штурвал. Богачев поудобнее
уселся в кресле, расстегнул кожанку, достал из бокового кармана платок и
вытер лоб. Все это он делал спокойно, без рисовки, и Струмилину
понравилось, что он вел себя так.
   Богачев развернул самолет и посмотрел на след от левой лыжи. Ее немного
распороло во время какой-то посадки, и Струмилин очень волновался, как бы
ее не разворотило совсем. Достаточно было попасться на взлетной площадке
хотя бы одному камешку, и лыжу разворотит, а это плохо, потому что самолет
может опрокинуться.
   - Вроде без изменения, - сказал Богачев Струмилину, показав глазами на
след лыжи.
   - Хорошо.
   - Можно идти?
   - Спросите диспетчера.
   - Сначала я спрашиваю вас.
   - Благовоспитанность - вот что отличало Павла Богачева с детства, -
хмыкнул Струмилин, - завидное качество представителя современной молодежи.
   - Беспощадная ироничность, - заметил Богачев, - вот что отличало
лучшего представителя старшего поколения завоевателей Арктики.
   - Можно давать газ? - перебил Богачева Володя. - А то мы как в японском
парламенте.
   Струмилин боготворил Володю Пьянкова и прощал ему все: Володя по праву
считался лучшим механиком в Арктике и поэтому мог говорить все всем в
глаза, не считаясь с "табелью о рангах".
   Когда Богачев вырулил на взлетную полосу и диспетчер разрешил ему
вылет, Струмилин встал со своего места и вышел взглянуть, что с лошадьми.
Как раз в это время бортмеханик Володя стал пробовать перевод винтов.
Моторы взревели. Лошади заржали и заметались. Но они были крепко привязаны
и поэтому сорваться не могли.
   Это, наверное, пугало их еще больше, и они ржали до того жалобно, что
Струмилин поскорее вернулся в кабину.
   - Давайте скорее, - сказал он Богачеву, - там лошади мучаются.
   Володя дал газ, и самолет начал разгон.
   "Взлет - прекрасен, полет - приятен, посадка - опасна", - вспомнил
Богачев старую присказку пилотов. Взлет прекрасен. Самолет несся по
снежной дороге, набирая скорость. Моторы ревели, и в рев их постепенно
входил тугой, напряженный и злой визг. Сигнальные огни мелькали все
быстрее и быстрее.
   - Еще газу! - сказал Богачев и в тот же миг почувствовал, как точно и
ровно Володя подбавил газу. Краем глаза Богачев увидел командира: Павел
Иванович сидел, сложив руки в желтых кожаных перчатках на коленях, и
покачивал головой:
   по-видимому, в такт какой-то песне.
   Богачев осторожно принял штурвал на себя, и машина, задрав нос,
подпрыгнула несколько раз подряд, а потом на какую-то долю секунды словно
повисла в воздухе.
   Володя сбавил режим работы моторов, и машина спокойно перешла в набор
высоты.
   Струмилин открыл глаза, пригладил виски и сказал:
   - Молодец! Красиво.
   Лицо Богачева расплылось в улыбке, и он сказал:
   - На том стоим, Павел Иванович.
   - Хвастовство - вот что отличало представителя молодого поколения
завоевателей Арктики.
   - Спокойная уверенность в своих силах, - поправил его Богачев, -
которая резко отличается от хвастовства.
   - Снова японский парламент, - сказал Володя.
   - Французский, - поправил его Струмилин. - В японском бьют физиономии,
а у нас только словесный обмен мнениями.
   Большую часть пути прошли спокойно, видимость была хорошая, и ветер
попутный. Но когда стали снижаться, ветер изменился и стал боковым,
видимость резко ухудшилась, и началась болтанка. Богачев вышел в туалет, а
вернуться обратно не смог. Во время одного из кренов, пока он был в
туалете, нога того коня, который вошел в самолет первым, попала между
деревянными планками дубового ящика. Конь не удержался и упал. Он упал,
словно человек во время гражданской казни, на колени.
   "Сейчас я освобожу ему ногу", - подумал Богачев и хотел было подойти к
коню, но та кобыла, которую он затаскивал силой и которая сейчас была
ближе всех к нему, взбросила зад и чуть не стукнула его по голове. Богачев
успел отскочить.
   - Что ты? - спросил он. - Я же хочу помочь.
   Он снова пошел к коню, и снова кобыла не пропустила его.
   "Они теперь не верят, - решил Павел, - и ни за что не поверят".
   Глаза у коня все больше и больше наливались кровью, и он продолжал
молчать, а это плохо, когда глаза наливаются кровью и когда молчат при
этом. Это значит, гнев так велик, что ему не излиться в крике.
   Богачев хотел пройти с другой стороны, но там его не пропустил второй
конь. Он тоже взбросил зад, когда Богачев хотел пройти мимо, и тоже чуть
было не угодил Павлу по голове.
   - Эгей! - крикнул Павел, но в кабине его не слыхали из-за рева моторов.
   "Идиотизм какой, - подумал Павел, - что же мне тут - сидеть?"
   Минут через десять выглянул штурман Аветисян.
   - Что с вами? - спросил он.
   - Я в лошадином плену.
   - Не можете пройти?
   - Вы же видите.
   - Плохо дело.
   - Куда как хуже...
   - А как мы будем их выводить отсюда?
   - Не знаю. Думаю, без трагедии не обойдется. Чертовы лошади!
   Богачев снова попробовал пройти, но снова кобыла взбросила зад, и он
отскочил.
   Так ему и пришлось сидеть в хвосте до самой посадки...
   На Уединении лошадей вывел каюр, работавший здесь на собаках. Он
набросил аркан на шею кобыле, отвернул ее морду, а его помощник в это
время перерезал веревки, мешавшие ей идти. Так же он вывел второго коня.
Когда он вывел третьего коня, вожака, тот заржал и бросился от людей к
торосам. Он убежал в торосы, миновал их, упав несколько раз, потому что
лед обдуло и снега не было, а поэтому было очень скользко, и оказался в
тундре.
   Каюр гонялся за ним до ночи. Потом он пришел в зимовку и сказал
Струмилину:
   - Погубили вы коня. Веры в нем теперь нет.
   Он взял винтовку и ушел. А через час где-то вдали сухо хрястнул
выстрел. Каюр вернулся и начал чистить винтовку в столовой. Там в это
время ужинал струмилинский экипаж. Каюр долго чистил винтовку, а потом
сказал:
   - Акт подпишите, а то ревизий потом не оберешься.
   Струмилин бросил вилку на стол и сказал:
   - Торопливый ты стал, как погляжу!
   - Старый, - посмотрев ему в глаза, ответил каюр, - старый я стал, Павел
Иванович. И не хорохорюсь, как некоторые.
   Струмилин вышел из-за стола. Тарелка с гуляшем осталась нетронутой.
Богачев поковырял вилкой в своей тарелке и пошел следом за Струмилиным.
   - Живодер ты, - сказал Володя Пьянков каюру и стал наливать себе
крепкий чай в большую чашку с синим рисунком, изображавшим лето в
пионерском лагере.
 
 
   7
 
 
   Каюра звали Ефим. Он был старый и добрый знакомец Струмилина. В
тридцать девятом году он вез его на собаках сто с лишним километров в
пургу - к доктору, на противоположную оконечность острова. У Струмилина
из-за воспаления надкостницы началось общее заражение крови. Вмешательство
доктора было необходимо. Самолет не мог подняться из-за пурги. Тогда каюр
молча пошел в котух, выпустил собак, запряг их; так же молча вернулся в
зимовку и стал у двери.
   А потом он вез Струмилина через пургу, и Струмилину сквозь забытье
слышалось, как Ефим пел частушки.
   Он прожил вместе с ним у доктора неделю, дожидаясь исхода болезни.
Когда Струмилину полегчало и температура пошла на убыль, он посадил его в
сани, укутал дорогим узбекским ковром и повез к ненцам. Те стояли
промыслом в самом центре острова. Ненцы любили Ефима за удаль и простоту.
Он поселился вместе со Струмилиным в яранге у стариков и попросил их
полечить пилота. Старики кормили Струмилина медвежьим салом и поили
оленьей кровью - теплой, приторно-горькой на вкус. И очень сытной.
Струмилин выпивал стакан оленьей крови и сразу же засыпал.
   Старики сидели вокруг него, поджав под себя ноги, и курили. Дней через
шесть Струмилин проснулся ранним утром и почувствовал в себе звенящую,
тугую радость.
   Один из стариков улыбнулся и сказал:
   - Если ты хочешь любить женщину, значит ты в