инес еще одну четвертинку, Павел не помнил.
   Только в воскресенье днем Павел пришел в себя и смог подняться с
дивана, на который его уложил ночью Николай Иванович. Он ошалело завертел
головой и застонал.
   - Всю квартеру заблевал, - весело сказал Николай Иванович, сидевший у
окна в майке, с лобзиком на коленях, - давай похмеляться, что ль?
   - У-у-у, - застонал Павел, а Николай Иванович зашелся мелким смехом и
долго не мог успокоиться. Потом он крикнул: - Маня, обед давай!
   Когда сели обедать, старик хвастался своей жене:
   - Вот, говорят, у нас с акло... алко... лако... тьфу ты, - рассердился
он, - с пьянкой не борются. А я борюся. Вон поборол. Будешь еще водку пить?
   - Никогда, - ответил Павел.
   Это было, когда Павлу только исполнилось шестнадцать. Он не курил и не
пил ни в цехе, ни в аэроклубе, где стал заниматься парашютизмом. Напился
он через четыре года, уже учась в летной школе. Он напился второй раз в
жизни, когда узнал правду про своего отца. До этого он считал, что его
отец погиб на фронте - так говорил дед, так писала из Владивостока мать. А
тогда Павел узнал, что его отец расстрелян без суда и следствия в НКВД,
как "шпион". Он тогда, напившись, пошел на телеграф и отправил телеграмму
матери: "Ты предала отца, ты не мать мне".
   Потом он шел по улицам и переулкам небольшого приволжского городка,
шепча:
   "Будьте вы все прокляты, сволочи, будьте вы все трижды прокляты!
Ненавижу всех... Ненавижу!" Он падал в сугробы, поднимался и шел дальше,
продолжая шептать ругательства.
   Ночью - вот так же как сегодня, после разговора с очкастым, - он спал
часа два, не больше. Сошел хмель, и его будто кто-то толкнул в лицо. Павел
сел на кровати и не сомкнул глаз до утра. Он сидел, поджав под себя ноги,
смотрел на спавших своих товарищей курсантов и думал: "Я говорил: всех
ненавижу. Всех? Это кого же?"
   И Павел вспоминал годы, проведенные в ремесленном, Николая Ивановича,
рабочих из револьверного цеха, тетю Маню, которая гладила ему рубахи к
Первомаю и к ноябрю.
   "Они вырастили меня, - думал Павел, - а я оказался скотом, злым и
неблагодарным.
   Ненависть может быть полезной, только когда она идет рядом с добротой и
во имя доброты. Иначе это фашизм, когда ненависть во имя ненависти. То,
что случилось с отцом, должно вызвать во мне еще большую любовь к тем,
кому я обязан жизнью. И ненависть к его палачам. Но ведь палачей -
единицы, а тех, которые вырастили меня, - десятки миллионов. Сволочь, я
смел кричать, что ненавижу их!"
   И сейчас, глядя на лучик света, который пробивался из комнаты дежурной
и спокойно лежал на потолке, Богачев раздумывал над тем, правильно ли он
поступил, вступив в спор с этим очкариком.
   "Нужно ли спорить со слепцами о цвете моря? - думал он. - О цвете моря
можно не спорить. Но он ведь говорит о фактах истории. Он нашими клятвами
клянется. А смысл жизни для него в том: есть на стене портрет Сталина или
нет? Он говорит, что он трудится на ниве просвещения. Если не врет - тогда
ужасно! Такие пришли тогда, когда Сталин стал живым богом. Нет, -
продолжал думать Павел, - я правильно делал, что спорил с ним. Ведь если
он и сейчас, после того, как партия рассказала всю правду о культе
Сталина, готов прощать тот произвол, который был в годы культа, - значит
нет в нем той боли, которая есть во всех нас - старых и молодых! Я
правильно спорил с ним: потому что я очень люблю тетю Маню и Николая
Ивановича, у которого в тридцать седьмом году расстреляли сына -
комсомольского работника, близкого друга товарища Косырева. Я правильно
делал, потому что я люблю своих друзей по ремесленному: многие из их отцов
бессмысленно погибли в сорок втором, под Харьковом. Мы все стеной за то,
за что ведет ЦК. Тем, кто против, голову свернем, если будут мешать и к
тридцать седьмому году тянуть.
   Молодец, Пашка, что спорил, - похвалил себя Богачев, - а, Жека? Молодец
я?!"
   Он уснул счастливым. Перед тем самым мгновеньем, когда его свалил сон,
он увидел Женю, а потом она исчезла, и что-то огромное, светлое пришло
вместо нее. Сначала Павел испугался, а потом подумал: "Это ничего, это
чистота пришла, это очень хорошо".
   Разбудили пассажиров в три часа ночи.
   Богачев вышел из комнаты первый. В коридоре, около кассы, стоял морячок
Черноморского флота, невесть как очутившийся в Арктике. Он стоял,
облокотившись о стенку, и вздыхал. Пока Богачев мылся в умывальнике,
отгороженном временной стенкой, он все время слышал, как морячок жалобно
говорил, постукивая указательным пальцем в закрытое окошко кассы:
   - Девушка, мне ж на свадьбу...
   Из закрытого окошка доносился глухой голос:
   - Машина перегружена.
   - Так на свадьбу же, - жалобно говорил морячок. - У меня всего неделя
осталась, а она в Крестах живет.
   - Самолет перегружен.
   - Девушка...
   - Товарищ, я вам уже все сказала!
   Богачев вышел из умывальника, перебросил мохнатое полотенце через плечо
и спросил морячка:
   - Что у тебя невеста в Крестах делает?
   - Метеоролог.
   - А зовут как?
   - Нюся.
   - Толстая она? Черненькая, да?
   Морячок обрадованно закивал головой.
   - И давно тут сидишь?
   - Второй день. А всего неделя осталась. С дорогой. Я ей по почте листок
для загса переслал, теперь только подпись поставить и штамп. А вот...
   - Ладно. Подожди меня здесь.
   - Куда ж я денусь...
   Богачев пошел к экипажу самолета, который сейчас вылетал на Диксон и
дальше в Кресты. Летчики уже поднялись. Вылет был назначен через полчаса,
и все готовились уходить к самолету.
   - Командира нет? - спросил Богачев, остановившись у двери.
   - Я командир.
   - У меня просьба.
   - Пожалуйста.
   - Морячка с собой захватите, а? Жениться надо парню. В Крестах у него
невеста.
   Нюся, толстая такая, может, знаете?
   - Не знаю.
   - Так возьмете?
   - Не могу, товарищ. У меня и так перегрузка. И вас еще ко мне посадили.
Рейсовый пассажирский через восемь часов будет - уступите ему место...
   - Спасибо за предложение. Но, может, возьмем парня все-таки?
   - Вместо вас, я же сказал. И хватит препираться, мы не в церкви.
   - Зря вы сердитесь.
   - А вы не лезьте не в свое дело. Договорились?
   - Договорились. Только не может быть у вас такая перегрузка, что меня
вы берете, а моряка нет. Он тоненький, парень-то...
   Командир досадливо махнул рукой и пошел из комнаты. Следом за ним почти
все остальные. Богачев остался один.
   - "Договорились"! - передразнил он командира и пошел к моряку.
   - Ну? - спросил тот.
   - Баранки гну. Иди за мной, только на глаза пилотам не показывайся.
   - А потом что?
   - Потом полетишь. К самолету подходи, когда я сигнал дам, понял?
   - Понял.
   Богачев быстро оделся и побежал следом за экипажем. Он догнал командира
уже около самолета и сказал:
   - Вы не сердитесь на меня.
   - А я и не сержусь. На всех сердиться - сердца не хватит.
   Самолет был уже открыт, моторы прогреты бортмехаником, пришедшим сюда в
два часа ночи, диспетчер дал "добро" на вылет.
   "Неужели я опоздал? - подумал Богачев. - Нет, не может этого быть. Не
должно этого быть. И - не будет! В конце концов я их разыщу". Он гнал от
себя эту страшную мысль и старался не думать о том, что происходило в его
отсутствие на Диксоне. Он всегда считал, что надо быть уверенным в
хорошем, тогда все и всегда будет хорошо. Правда, он помнил смешное
изречение Твена: "Нет в мире более жалкого зрелища, чем молодой пессимист,
если не считать, конечно, старого оптимиста".
   "Я молодой оптимист, - думал всегда Богачев, - и пока все мои
оптимистические мечты сбывались. Все до одной. Надо только верить и
хотеть, все остальное приложится".
   Когда экипаж сел в самолет, Богачев сказал второму пилоту:
   - Вы идите в кабину, я трап сам приму.
   Второй пилот ушел в кабину. Богачев высунулся по пояс из люка и замахал
руками.
   К нему вприпрыжку бросился морячок. Он в долю секунды вскочил по трапу
в самолет, Богачев толкнул его в туалет, и морячок моментально там заперся.
   Богачев убрал трап, положил его около люка и, осторожно ступая между
мешками, баками и большими ящиками, в которых на Диксон везли оборудование
для научных изысканий, пошел в кабину. Он шел и улыбался.
   - Уберите отопление фюзеляжа, - сказал командир механику, - там
какой-то скоропортящийся груз.
   - Есть.
   - Морозить его надо, а то испортится, - пояснил командир механику, -
так что мы вроде рефрижератора.
   "Морячок мой загнется, - подумал Богачев, - холодно ему будет в
клозете".
   Богачев усмехнулся.
   - Что вы? - спросил радист.
   - Да нет, просто так...
   "Испытание холодом, - думал Богачев, - между прочим, в любви это
прекрасное испытание. Надо всех влюбленных перед загсом запирать в клозет
самолета, который идет над Арктикой и не отапливается, потому что везет
скоропортящийся груз".
   Через час полета штурман вышел из кабины. Он вернулся спустя несколько
минут и сказал:
   - Что за чертовщина, клозет не отпирается!
   - Прихватило замок, - предположил Павел, скрывая улыбку. - Холодно...
   - Не может быть!
   Штурман взял топорик и снова отправился в клозет. Он вернулся через
минуту и сказал командиру на ухо:
   - Заперто изнутри.
   Командир сказал:
   - Вечно вы с шуточками.
   - Да уж какие там шуточки...
   Богачев стоял у двери и, поджав губы, сосредоточенно думал, что делать.
   Положение было безвыходное. Штурман явно не собирался сдаваться.
   - Пойдемте вместе, если не верите, - настаивал штурман.
   Они ушли вдвоем, и через мгновение Богачев услыхал хриплый командирский
голос:
   - Откройте, или стрелять буду!
   Богачев выбежал из кабины. Командир рвал на себя дверь клозета. Замок
он сорвал, но изнутри дверь цепко держали. Наконец, упершись ногами в
стойку, командир распахнул дверь, не удержавшись, упал, ударившись о край
ящика, злобно выругался и, поднявшись, увидел давешнего моряка. Тот
медленно поднимал руки, стараясь при этом улыбаться.
   - Невеста у меня, - бормотал он, - семь дней, туда и обратно, только
штампик - и все дела... Я понимаю, перегрузка, только семь дней с
дорогой...
   Командир спросил Богачева:
   - Ваша работа?
   Морячок на секунду замолчал, а потом затянул снова:
   - Сами знаете, невесты теперь какие, Нюся в Крестах, семь дней...
   Богачев поморщился и сказал:
   - Моя...
   - Знаете, сколько стоит перелет?
   - Нет, не знаю.
   - Узнайте и уплатите в отделе перевозок, а я из-за вас выговор получать
не намерен.
   Командир перевел взгляд с Богачева на морячка, по-прежнему что-то
бормотавшего, и, не выдержав, рассмеялся.
   - Ну-ка, приятель, - потянул штурман моряка за рукав, - надо и честь
знать:
   такое дефицитное помещение на целый час занял.
   В Диксоне, как только сели, Богачев бросился в диспетчерскую: узнавать,
где Струмилин. Морячок пробежал несколько шагов за ним. Он кричал:
   - Товарищ пилот, как фамилия ваша? Я в газету о вашем благородном
поступке напишу.
   - Ив Монтан, - ответил на ходу Богачев, - напиши в "Работницу",
черноморец!
   Он бежал по полю быстро, совсем не чувствуя отчаянного сердцебиения. Он
бежал и улыбался, потому что видел, что самолет Струмилина стоит на месте,
а возле него прохаживается Володя Пьянков, придирчиво осматривая работу
механиков.
   - Эй! - закричал Богачев. - Э-ге-гей!
   Когда они обнялись, Пьянков сказал:
   - Плохи дела, Паша. Списали тебя из авиации.
   Богачев замер.
   - Да, - вздохнул Пьянков. - Струмилин доложил - и все. Новый теперь у
нас второй пилот. Хороший парень, только заика.
   - Врешь!
   - Да нет...
   - Врешь!
   Богачев тряхнул Пьянкова. Тот отвел глаза. Но в эту минуту Богачев
услыхал радостный голос Струмилина.
   - Паша! - кричал тот. - Чертов сын! Сейчас задам тебе перцу!
   Он шел по полю вместе с Аветисяном, Броком и еще шестью незнакомыми
людьми. В руках у него был портфель. Струмилин размахивал портфелем и
смеялся. Павел бросился к нему. Струмилин обнял его, а потом хлопнул рукой
чуть ниже спины.
   - Ах ты, негодяй! - приговаривал он. - Ах ты, хулиган этакий!
   Он говорил так и смеялся, и в глазах у него была радость.
 
 
   4
 
 
   - Кто же так чистит картошку? - спросил Струмилин молодого парня,
увешанного фотоаппаратами. - Так нельзя ее чистить. Вы режете, а надо
скоблить. Вот как надо скоблить картошку, смотрите. - И, взяв из рук парня
картофелину, Струмилин ловко и аккуратно очистил ее.
   - Вы маг и волшебник, - сказал парень, - я снимаю шляпу.
   - Вы лучше оставайтесь в шляпе, только чистите картошку как следует.
   - Я весь старание.
   Струмилин усмехнулся: ему показалось забавным, что парень говорил
фразами-лозунгами.
   - Кстати, простите меня, но я запамятовал, откуда вы? Мне Годенко
сказал второпях, и я не запомнил.
   - Моя фамилия Дубровецкий, я спецкор, из Москвы, из журнала...
   - А, вспомнил, - сказал Струмилин, - хороший журнал, только раньше он
был лучше.
   Правда, вы печатаете много цветных фотографий. Читатели любят
рассматривать цветные фотографии и репродукции с картин, я, конечно,
понимаю...
   - Не судите нас строго. Переживаем временные трудности.
   Геня Воронов и Сарнов засмеялись. Они готовили ДАРМС к установке, сидя
в хвосте, и слушали разговор Дубровецкого со Струмилиным.
   - Издевки над прессой к добру не приводят, - сказал спецкор и лучезарно
улыбнулся. Если бы он рассердился, то не миновать бы ему тогда острых и
злых подъелдыкиваний: Сарнов не любил прессу.
   - Послушайте, - спросил Струмилин, - а вы не знаете, кто из ребят
написал в молодежной газете репортаж "Пять часов на льдине"?
   - Не знаю, право... А что?
   - Да нет, ничего, просто очень нечестный этот журналист. Тот, кто писал
репортаж.
   - Почему?
   - Он летчика под монастырь подвел. Написал для саморекламы, что его
вроде бы не брали на льдину - на такую, куда мы сейчас летим, - так он
перед полетом забрался в самолет, спрятался там в пустую бочку и таким
образом пробрался на лед.
   - Я оправдываю его как журналиста.
   - Володя, - попросил Струмилин Сарнова, - откройте, пожалуйста, люк...
   - Что, выбросим прессу в седые волны Ледовитого океана?
   - Я думаю, что пришло время.
   - Ой, не надо, - попросил Дубровецкий, - приношу официальное извинение.
   - То-то! Во-первых, на лед никто и никогда пустых бочек не возит.
Пустые бочки берут со льда. Во-вторых, пилот сам пригласил этого подонка с
собой и вез его в комфортабельной кабине. А с пилота потом спрашивали:
как, мол, это так? Почему у вас в самолете летают зайцы? Выговор он
заработал. А журналист - славу. Пусть он только никогда не появляется в
Арктике, этот писака: если встретите - передайте.
   - Меня душит гнев, - сказал Дубровецкий. - Картошка готова.
   - Только не умирайте от удушья и режьте сало на мелкие кусочки. Придет
Пьянков и поставит все это тушить на плитку.
   Богачев сказал вошедшему Струмилину:
   - Павел Иванович, ветер очень сильный, в бок бьет. Скорость упала.
Может, прибавим оборотов?
   - Снова торопитесь? Куда теперь, нельзя ли полюбопытствовать?
   Богачев улыбнулся и ничего не ответил.
   - Смешной корреспондент, - сказал Пьянков. - Спрашивает меня, почему к
островам мы летели дольше на час, чем от островов сюда. А я ему говорю:
"Так острова Смирения наверху, ближе к полюсу, мы к ним наверх забирались,
а обратно мы точно с горки спускаемся. Как на глобусе". Записал себе в
книжку, а я, чтоб не засмеяться, - сюда.
   Струмилин сказал:
   - Не надо этого делать. Парень он молодой, напортачит - и прощай
журналистика.
   - А что же он глупостям верит?
   - Не глупостям верит. Он вам верит, Володя.
   - Я - Пьянков, человек веселый.
   - Вот и пойдите к нему, веселый человек Пьянков, и скажите, что
пошутили. Прессу надо любить: это самые хорошие ребята, поверьте мне.
   Струмилин поудобнее устроился в кресле, надел большие синие очки и
натянул на руки тонкие кожаные перчатки. Когда предстояла трудная посадка
- а первая посадка на дрейфующий лед всегда очень трудна, - Струмилин
надевал тонкие кожаные перчатки, чтобы еще острее чувствовать штурвал.
   Вошел Владимир Морозов. Он сел на место Пьянкова, между Струмилиным и
Богачевым, закурил и сказал:
   - Через полчаса должны прийти на место.
   - Через двадцать семь минут, - заметил Аветисян.
   - Ого...
   - "Не ого", а точность...
   - Точность - вежливость королей.
   - И анкетное данное штурманов?..
   - Лед плохой, - задумчиво сказал Морозов.
   Струмилин заглянул под самолет: лед был действительно очень плохой -
весь в застругах, разводьях и сильно торосистый.
   "Я ничего, ничего не помню, - думал Богачев. - Я не помню, как она была
одета, и не помню, о чем мы говорили. Я не знаю, сколько времени мы
пробыли вместе: час или сутки. Я только помню музыку. Наверное, когда
любишь, всегда слышишь музыку".
   Богачев закрыл глаза, чтобы лучше увидеть Женю. И он сразу же увидел
ее. Он увидел близко-близко ее глаза. Ему даже стало страшно из-за того,
что он увидел ее глаза так близко. На левой щеке у Жени были три маленькие
родинки. Они образовывали треугольник: точный, как в учебнике геометрии. А
потом он увидел ее губы и почувствовал их; ему стало еще страшнее из-за
того, что он почувствовал ее губы как наяву.
   Богачев быстро открыл глаза и сразу же увидел на себе взгляд Струмилина.
   - Ты что?
   Богачев шумно вздохнул. Струмилин еще мгновение смотрел на него,
пристально и строго, а потом, улыбнувшись, сказал:
   - Пойди позови журналиста, пусть посмотрит из кабины, как садятся на
лед, а потом подстроишься ко мне.
   "Арктика есть Арктика. Погода здесь норовиста и капризна, подобно
характеру трафаретной недотроги из советских комедий. Но если норовистость
красавиц - досужий плод фантазии писателей, то капризы здешней погоды -
истинная реальность, против которой, как говорится, не попрешь.
   Утром небосклон был по-кентовски поразителен: понизу красный, посредине
голубой, стылый, прозрачный, а сверху придавленный густым фиолетом. Но к
вечеру подул ветер, заиграла пурга этак метров на тридцать в секунду, и
скрылось все в непроглядной белой пелене. И идут сюда, к нам в Тикси,
тревожные вести: и мыс Челюскин закрылся, и Птичий закрылся, и Темп тоже.
   Вот и сейчас руководитель группы по установке радиовех на дрейфующих
льдах Владимир Морозов, и ведущий инженер Сарнов, и командир корабля
Струмилин, хотя и пытаются вести со мной сдержанно-светский разговор, но
тем не менее я вижу, что им не до меня. С утра до вечера они совещаются о
том, как можно поскорее уйти с материка на лед. И я перебираюсь в соседнюю
комнату, где члены экипажа и участники экспедиции коротают время за
книгами, шахматами и картами. О книгах со мной не говорят, справедливо
полагая, что "в доме повешенного не говорят о веревке", хотя журналистика,
на мой взгляд, все-таки дальняя родственница литературы, а не родная
сестра, как это принято утверждать; всякий человек с мандатом столичного
корреспондента принимается здесь как чрезвычайный и полномочный посол
Союза писателей СССР. Поэтому количество шишек чуть больше того, чем я,
может быть, и заслуживаю.
   Здесь я познакомился и подружился с членами струмилинского экипажа:
Броком, Аветисяном и Пьянковым. Второй пилот Павел Богачев лежал в
изоляторе с жесточайшей ангиной, и Струмилин не рекомендовал мне
беспокоить его. Подружился я и с Геной Вороновым и его товарищами из
экспедиции Морозова. Славные ребята, чуточку играющие в ремарковский
скепсис, они по-юношески влюблены в Арктику, настоящую литературу и
французских импрессионистов...
   "Под крылом самолета", так же как и "мне довелось" - эти выражения
должны быть запрещены по закону в нашей журналистике из-за их штампованной
затасканности. Но тем не менее без первого оборота мне никак не обойтись,
потому что вот уже пять часов подряд под крылом нашего самолета проплывает
пасьянс из битых льдин.
   Разгадать этот пасьянс куда сложнее, чем красочную чертовщину бубновых
королей и пиковых дам. И помогают разгадывать тайну др