жили юноши и девушки - дети
крупных капиталистов мира.
   Они хотели чувствовать себя кочевниками.
   "Вот время, - усмехнулся Струмилин, - бедному теперь легче стать
ученым, чем кочевником. Палатка стоит дороже семестра обучения в
университете..."
   "Скажет ли Жека Пашке про то, что у нее было в жизни? Она обязана
сказать ему.
   Жека - честная, она все скажет. А поймет ли он? - думал Струмилин. - У
Симонова хорошо написано: "Не с чистотою ясных глаз, с неведеньем детей, а
с чистотою женских ласк, бессонницей ночей..."
   Он сейчас ни о чем другом не думал, как о Жеке и Пашке. Он вспоминал
далекое, но, вспоминая это далекое, неизменно возвращался мыслями к дочери
и Павлу. Он хотел думать о чем-либо другом, потому что думы о детях всегда
очень ответственны и серьезны, а когда думаешь о большом и самом важном,
всегда затрачиваешь много сил. Струмилин понимал, что ему надо сейчас
беречь силы для своего сердца, но как он ни пытался увести свои мысли на
что-то другое, ничего у него не получалось. Он думал двумя "эшелонами".
Первый, зримый, проходил у него перед глазами, ассоциативно вызывая второй
"эшелон" - мучительно-требовательный и беспощадно-строгий к себе и к детям.
   - Идут, - прошептал Струмилин.
   Теперь он слышал мотор совершенно явно: где-то шел самолет. По звуку
Струмилин определил, что самолет шел низко, с северо-запада.
   - Володя! - позвал Струмилин.
   Воронов только заворочался во сне, а Морозов, услыхав тихий голос
Струмилина, пружинисто вскочил и быстро огляделся.
   - Что?
   - Самолет.
   Морозов прислушался.
   - Точно...
   Лицо его враз просветлело. Он слышал мотор самолета - значит, он слышал
жизнь.
   Никто из трех оставшихся на льдине ни разу не обмолвился ни единым
словом о том, что могло случиться с ними каждую секунду. После того как
разломало основную льдину, каждую секунду можно было ждать новой ломки,
потому что было новолуние, а в новолуние в Арктике всегда происходит
торошение и ломка льдов. Разломайся та льдина, на которой остались
Морозов, Струмилин и Воронов, - и вс„. Самолет сесть не сможет. Надо ждать
вертолета с материка. А сейчас гнать вертолет - в туман, в низкую
облачность, за две тысячи километров - дело трудное, рискованное, а
главное, требующее времени.
   - Геня, - сказал Морозов, трогая за плечо Воронова.
   Тот зевнул и начал протирать глаза кулаками, будто маленький ребенок.
   - Вот нервы... - завистливо сказал Морозов.
   - Это у меня от полного отсутствия воображения, - усмехнулся Воронов и
сладко зевнул.
   Струмилин и Морозов переглянулись: значит, парень тоже все прекрасно
представлял себе и держался с поразительным хладнокровием и спокойствием.
   Морозов ушел в палатку - настроить радиопривод.
   - Володенька! - крикнул Струмилин и не почувствовал боли в груди. Ему
сразу же стало легко и свободно. Он засмеялся.
   - Что?
   - Слышите?! Геворк ведет их точно. И потом у меня вроде перестало
болеть.
   Воронов сказал:
   - Если вы подговариваетесь к папироске, Павел Иванович, то все одно не
дам.
   Струмилин снова улыбнулся. Ему теперь все время хотелось улыбаться.
   - Володенька, - позвал он, - у вас в термосе нет глотка кофе?
   - Чай.
   - Будьте ласка, принесите.
   Морозов вышел из палатки с термосом в одной руке и с пластмассовой
кружкой в другой. Он подошел к Струмилину и стал что-то говорить. Но ни
Струмилин, ни Воронов, ни сам Морозов ничего не услыхали. Морозов не
слыхал сам себя. Все слышали артиллерийскую канонаду. Струмилину
показалось, что бьет дивизионная артиллерия перед началом генерального
наступления. Массированный, тугой гул стоял в воздухе.
   Со спины, с юго-запада, на льдину шла огромная, все время
увеличивающаяся гряда торосов. Лед дыбился, играя под солнцем, потому что
он был мокрый. Лед переворачивало, вырывало из толщи, из монолита -
синего, будто выкрашенного синькой; лед несло вперед со страшной, видимой
скоростью. Ледяной вал двигался, и было видно, как он двигался: прямо на
зимовщиков, сокрушая на своем пути оставшуюся посадочную площадку.
   Морозов бросил термос и пластмассовую кружку на лед. Чай разлился, и
лед стал красным. Морозов хотел было крикнуть Воронову что-то, но понял,
что тот все равно ничего не услышит, Морозов ничего не крикнул Воронову.
Он схватил тяжелый ДАРМС и начал оттаскивать его в сторону - туда, где
ледяной вал не должен был пройти.
   "Молодец, - спокойно подумал Струмилин, - только теперь это ни к чему.
Все равно сесть сюда нельзя".
   Вдруг Морозов бросил оттаскивать ДАРМС и в три прыжка оказался рядом со
Струмилиным. Он поднял Струмилина на руки и побежал в сторону. Там он
положил его и вернулся к ДАРМСу. Воронов уже стоял рядом с ДАРМСом, и они
начали вдвоем оттаскивать его в сторону - ближе к Струмилину.
   Лед крошился, и дыбился, и несся вперед, вставая стеной, как бы заживо
замуровывая людей в ледяной коробке.
   Струмилин видел, что Морозов и Воронов никак не могут оттащить ДАРМС. А
им еще надо было успеть оттащить в сторону МАЛАХИТ. Когда-нибудь сюда
прилетит вертолет и возьмет эти приборы. Так нужно для науки. Так должно
поступать ученому в минуту смертельной опасности.
   Струмилин долго собирался с силами, а потом поднялся. Он постоял
секунду, прислушиваясь к самому себе. Боль снова родилась в сердце и
быстро разбежалась по всем телу. Струмилин по-бычьи нагнул голову и пошел
на помощь Морозову и Воронову.
   Над зимовщиками пронесся самолет. Рев мотора не был слышен из-за ломки
льда.
   ДАРМС и МАЛАХИТ успели оттащить, а ледяной вал по-прежнему шел вперед -
неуклонно, как возраст. Струмилин прошел в палатку, на которую двигался
вал. Он настроился на Брока и закричал в микрофон:
   - Прощайте, ребята! Паша, передай Жеке, что я тебя люблю, сынок! Береги
ее!
   Он кричал не потому, что передавал последние слова, а потому, что шел
вал и ничего не было слышно. Вдруг рев ломающегося льда прекратился, и
настала тишина.
   Струмилин по инерции продолжал кричать в микрофон:
   - Ты слышишь, Паша? Н„ма, передай все то, что я сказал!
   Струмилин замолчал и сразу же услышал рев самолета совсем низко.
   "Они садятся, - промелькнуло в мозгу. - Это же гибель! Они не смогут
сесть в этой западне, когда площадка крохотна и с обеих сторон торосы!"
   - Не смейте садиться! - закричал Струмилин фальцетом. Он перешел на
шепот, чтобы там не поняли его крик плохо. - Не смейте, сумасшедшие! Я
говорю, не смейте! - и он снова начал кричать, сам не замечая того.
   В самолете все сидели на своих местах, замерев. Самолет шел на посадку.
Надо было посадить машину на маленькую площадку, ограниченную со всех
сторон торосами.
   "Сейчас, как на фронте, - думал Павел. - Сейчас тоже атака, и мы все
знаем, на что идем: и Годенко, и Н„ма, и Муромцев, и Володя, и Геворк. Но
мы идем на это не потому, что нас "поднимают" чьим-то именем. Просто мы не
можем не идти. И на фронте люди шли потому, что не могли не идти, а не
потому, что их "поднимали".
   Богачев и Муромцев посадили самолет. Этого нельзя было сделать, и никто
бы не поверил, но они посадили самолет в эту ледяную коробку.
   Самое главное - у в е р е н н о ж е л а т ь. Только тогда сбывается
желаемое.
   Когда человек перестает чувствовать себя в с е м о г у щ и м хозяином п
л а н е т ы, он делается беспомощным подданным ее. И еще: когда человек
делает мужественное и доброе, он всегда должен з н а т ь, что все будет
так, как он задумал.
   Струмилин, сев на свое место, з н а л, что он поднимет самолет с этой
стометровой западни. Иначе не может быть. Иначе будут бред и ерунда. В
жизни не может быть бреда, если мы его не допустим. Мы сами. Он,
Струмилин. Он, Богачев.
   Они, люди.
   - Что, Леваковский? - спросил Струмилин. - Поехали домой?
   - Поехали, - ответил Павел.
   Когда самолет поднялся, Струмилин понял, что он с д е л а л то, что был
о б я з а н сделать. Он не мог этого не сделать, и он сделал э т о. Теперь
ему стало весело и спокойно. Ему давно не было так весело. Он вытер лоб и
засмеялся. Но он недолго смеялся. Он замолчал, удивленно посмотрел на
Павла, но уже не увидел его. Он стал оседать и наваливаться на плечо
Павла, и видел он только одно небо, которое неслось ему навстречу. А потом
он перестал видеть небо. И перестал слышать рев мотора. И перестал ощущать
штурвал, обтянутый кожей, чтобы удобней было держать его при взлете в небо
и при посадке на землю.
 
 
   16
 
 
   Женя ходила по квартире. К ней часто звонили и поздравляли ее с
блистательной удачей: сегодня в утренних газетах ее работа в фильме была
признана прекрасной.
   Женя отвечала заученными фразами. На нее обижались. В перерывах между
звонками она ходила по квартире, прижав к груди руки.
   Она чувствовала, что внутри у нее все дрожит. Ей очень хотелось
заплакать, чтобы не было так ужасно больно, но она не могла заплакать.
Когда очень больно, тогда не плачут.
   Позвонил командир авиаотряда Астахов. Он сказал:
   - Я заеду к вам в девять.
   Женя ответила:
   - Не надо. Я сама туда приеду. Только где - во Внуково или на
Шереметьевском?
   - На Внуковском.
   - Спасибо.
   Принесли вечерний выпуск газет. На четвертой полосе в черной рамке Женя
увидела отца. Звонить - как по команде - перестали. Все получили газеты, и
все увидели человека в черной рамке.
   Женя ходила по квартире, и все вещи, к которым она прикасалась,
казались ей холодными и дрожащими. Она ходила по квартире все быстрей и
быстрей, не в силах остановиться. Потом она взяла ключи от гаража и пошла
туда. Она вывела отцовскую машину и поехала во Внуково. Она неслась по
шоссе с такой скоростью, с какой всегда ездил отец. В березовой роще она
резко тормознула. Она вспомнила, как отец привозил ее сюда, маленькую, на
автомобильные соревнования. Он тогда поил ее березовым соком. Женя шла по
березовой роще. Быстро темнело. Она искала ту березу, соком которой поил
ее отец. Женя сердилась, что не могла вспомнить ту березу. Она
остановилась около большой черно-белой березы и прижалась к ней лбом. А
потом стала легонько ударять по стволу. Она стала его бить кулаками,
потому что береза как стояла тогда, в ту весну, так и сейчас стоит и еще
много десятилетий будет стоять, если только ее не срубят. Женя била
кулаками бело-черный ствол березы, и все в ней гневалось: отца нет, а
теплая, спокойная береза стоит здесь, и ей совсем не больно и не страшно,
что он больше н и к о г д а не придет сюда, и не будет рассказывать
смешных историй, и не будет поить ее с о к о м, и не будет молча
сердиться, и не будет летать в с в о е н е б о для того, чтобы всегда
возвращаться на с в о ю з е м л ю.
   - Папа, папа, папочка мой, - вдруг прошептала Женя, замерев, - милый
мой, родной и любимый папка...
   Она стала гладить березу и тереться лбом об ее теплую, пахнувшую
солнцем кору.
   В верхушках деревьев шумел ветер. Где-то далеко на севере ворочался
гром.
 
 
   17
 
 
   Павел сидел в хвосте самолета рядом с цинковым ящиком, в котором лежало
тело Струмилина. Павел сидел сгорбившись, опустив руки между коленями.
   Из кабины вышел бортрадист и сказал покашляв:
   - Богачев, Указ Верховного Совета сейчас передали. Тебя наградили
орденом Красного Знамени.
   Самолет стало болтать из-за того, что резко снизились. Бортрадиста
качнуло. Он стукнулся головой о косяк, почесал лоб и ушел в кабину
готовиться к посадке.
   Самолет заложил вираж, и в иллюминаторы Павел увидел разноцветные
огоньки ночного аэродрома. Он вспомнил, как Струмилин говорил ему: "Я
люблю садиться на ночные аэродромы. Это - как в карнавальную ночь".
   Павел тяжело засопел носом, а потом заплакал. Он плакал, жалобно
сморщив лицо, размазывая по щекам слезы и всхлипывая.
   Потом самолет выровнялся, и в иллюминаторы пришла ночь: веселых
разноцветных огоньков аэродрома не было. Летчики повели машину на посадку.
И чем ближе к земле был самолет, тем жалобнее плакал Павел, потому что он
провожал Струмилина в последний путь и для него последним путем была не
земля, а небо, которое он любил так же, как людей, и как травы, и как
весну, которая в Арктике хотя и коротка, но поразительна и прекрасна...
 
   Апрель - август 1961 г.
 
 
   Станция "Северный полюс-8" - Москва