зял штурвал.
   Струмилин почувствовал во рту острый привкус нитроглицерина. Он
улыбнулся Пьянкову и Аветисяну, склонившимся над ним.
   - Что надо сделать? - спросил Аветисян. Струмилин махнул рукой.
   - Что?
   - Лететь, - сказал он. - А я минуту отдохну.
   Он закрыл глаза и стал дышать носом: неглубоко и осторожно. Он
представил себе свое сердце. Однажды он видел сердце, сделанное из
синтетического материала в натуральную величину и работавшее как
настоящее. Это было на какой-то выставке в Москве, и Струмилину тогда
показалось, что не надо показывать людям их работающее сердце. Ему тогда
показалось это жестокостью и неуважением к великому таинству вечного
работника. Вечного человеческой вечностью.
   Струмилин подумал, что спутники запускают только для того, чтобы
принести из космоса, а потом из других миров новые знания для
человечества. Может быть, со временем люди узнают, как сделать сердце
вечным. Они могут это узнать, покорив космос и познакомившись с тамошними
обитателями. Только искусственное сердце, наверное, совсем иначе гонит
кровь, и поэтому люди тоже станут иными, если узнают тайну вечного сердца.
 
 
   9
 
 
   Наум Брок вышел на радиопривод "Науки-9". В наушниках пищало тем
громче, чем ближе к ледяной станции приближался самолет Струмилина,
который сейчас вел Павел Богачев.
   - Они предлагают садиться километрах в трех от них, - сказал Наум,
оторвавшись на секунду от приема, - там площадка ровнее.
   - Хорошо.
   - Только до них потом придется добираться три километра через торосы.
Они передают, что там торосы здоровые и идти будет трудно.
   - Где у них горючее? - спросил Павел, приподнимаясь в кресле, чтобы
лучше видеть лед.
   Наум начал быстро выбивать ключом его вопрос.
   - Они передают, что горючее в лагере.
   - А как же мы будем заправляться? Нам ведь не хватит дойти обратно на
нашем горючем.
   - Значит передать, что будем садиться прямо в лагере?
   - Да.
   Радиопривод в наушниках теперь не пищал, а надсадно и монотонно выл,
как сирена.
   Павел смотрел вперед, но не видел палаток "Науки-9".
   "Сейчас, Павел Иванович, - думал он, - сейчас, миленький, вы уж
потерпите немного. Мы их найдем. Сейчас мы их найдем, вы только не
волнуйтесь".
   - Где же они?! - закричал Павел. - Геворк Аркадьевич, где они?!
   Аветисян стоял у него за спиной и смотрел туда же, куда и он. Но
впереди был битый лед, и торосы, и зеленая вода. Лагеря не было видно,
хотя радиопривод в наушниках выл зло и монотонно.
   - Сейчас, сейчас, - тихо говорил Аветисян. - "Eile mit Weile" -
"поспешай с промедлением". Сейчас они появятся.
   Павел прибавил оборотов. Самолет шел низко надо льдом. Впереди по льду
неслась его маленькая тень, похожая на стрекозу. Мотор ревел захлебно и
весело, как первый майский жук. Облака опустились и теперь стали еще гуще
и темнее.
   - Мы идем очень низко, - сказал Аветисян, когда рев привода стал не
таким громким, - мы прошли их. Мы не видим их сверху.
   Павел заложил крутой вираж и повернул машину в обратном направлении.
   - Возьмите южнее, - сказал Аветисян.
   - Хорошо.
   Брок крикнул:
   - Они нас видят.
   - Пусть они командуют! - попросил Богачев. - Пусть они ведут нас!
   - Хорошо!
   Богачев привстал в кресле, потому что звук снова стал тревожным и
громким.
   "Где же они? - думал он. - Где же они?!"
   Богачев чувствовал себя комком мышц. Ему казалось, что ударься об него
сейчас пуля - отскочила бы сплющившись. Лицо его тоже окаменело и стало
жестким и хищным. Такое лицо бывает у медвежатника, встретившегося со
зверем после охоты, когда в стволе остался один-единственный патрон -
последняя надежда на жизнь.
   Радиопривод снова стал затухать. Павел выматерился. Он почувствовал,
что все тело его стало мокрым и холодным. Он ненавидел себя сейчас.
   "Чкалов, - думал Павел, - он говорил, что я будущий Чкалов. Я дерьмо, а
не Чкалов. Беспомощный кутенок, который тыркается мордой и не может выйти
на радиопривод. У, сволочь какая!" - думал он о себе, ложась на новый
вираж.
   - Вот они! - заорал Аветисян.
   Богачев почувствовал, что вот-вот заплачет. Он сопел носом и закрывал
глаза. Он почувствовал, что вот-вот заплачет, но не мог сдержать радостной
улыбки, потому что понимал, как это будет хорошо, если сейчас он посадит
машину к людям, попавшим в беду.
   Богачев увидел, что площадка очень мала, но он не думал, что самолет
сюда сажать опасно и трудно, он был уверен в том, что сможет посадить
самолет на крохотный ледяной пятачок. Он видел вокруг разводья и трещины и
торосы невдалеке, но его это не пугало. Он вел машину на посадку.
   - Володя, начали!
   - Есть!
   Пьянков стал на колени рядом с Богачевым. Он сразу же сросся с
приборами.
   Самолет пошел на снижение.
   - Трещина на льду, - негромко и спокойно сказал Струмилин и положил
руку на штурвал.
   - Вижу! - так же спокойно ответил Павел.
   Самолет рвануло вперед, потому что иначе он мог попасть лыжами в
трещину.
   Самолет повело вперед, и надо было в одну долю секунды решить: уходить
ли вверх, чтобы делать новый заход, или сажать машину сейчас, рискуя не
удержать ее и врезаться в торосы.
   - Садимся! - сказал Павел.
   Пьянков убрал газ, и машина коснулась лыжами льда. Машина коснулась
льда и заскользила прямо на гряду торосов.
   - Тормоз! - крикнул Богачев.
   - Есть!
   Но несмотря на то, что тормоза был включены, машину несло вперед на
торосы.
   Богачев стал заваливаться на спинку кресла, вытягивая на себя штурвал.
Самолет несся вперед, неудержимо и накатисто.
   Павел снова почувствовал себя комком мышц. Он сморщил лицо, закрыл
глаза и, резко опустив штурвал, дал машине свободное движение вперед. Мимо
промелькнули лица зимовщиков. Они что-то кричали, но из-за рева мотора не
слышно было, что они кричали, хотя можно было догадаться, о чем они сейчас
должны были кричать.
   Павел отпустил на мгновенье штурвал, а потом взял его на себя что есть
силы и сразу же ощутил, что машина останавливается. Теперь торосы уже не
неслись на него, а медленно наползали, как в панорамно-видовом фильме.
   Он остановил самолет в двух метрах от торосов. Бросив штурвал и не став
разворачиваться, Павел поднялся с кресла, секунду постоял, приходя в себя,
а потом обернулся к Струмилину.
   - Павел Иванович, - позвал он командира.
   Струмилин смотрел на него и молчал.
   - Павел Иванович...
   - Очень плохо быть пассажиром, - прошептал Струмилин, - сильно трясет.
А ты - молодец... Помоги мне выйти на лед.
   Струмилин сейчас говорил странным голосом, совсем не похожим на его
обычный басок. Он говорил фальцетом, будто мальчик, у которого ломается
голос.
   - Не надо вам выходить, - сказал Павел, - мы сейчас быстро загрузим
людей и пойдем обратно.
   - Не спорь, Паша, - поморщившись, сказал Струмилин. - Мне трудно
повторять, дружок...
   Он прилег на спальный мешок, брошенный около палатки. Морозов
расстегнул рубашку и приложился ухом к груди Струмилина. Сердце билось
медленно и неровно.
   - Болит здорово, Павел Иванович?
   Струмилин посмотрел на заросшего, серого Морозова, на Сарнова, который
без движения лежал на носилках рядом и только тихонько, жалобно стонал; он
посмотрел на остальных зимовщиков, таких же заросших, замученных и серых,
как Морозов, и заставил себя улыбнуться.
   Некоторые больные умеют улыбаться, но лучше бы они не улыбались, потому
что тем, кто стоит рядом, делается еще больнее от их улыбки. Струмилин
знал это. Он заставил себя улыбнуться не как больной, а как здоровый
человек, почувствовавший себя не совсем хорошо.
   - Начинайте сматываться, ребята, - сказал он.
   Морозов понял, как ему было трудно улыбнуться, и остальные зимовщики
тоже поняли это. И, наверное, поэтому всем стало не так плохо и не так
страшно, как было.
   - Первым рейсом пойдут семь человек, - сказал Морозов и перечислил
фамилии. - Хотя нет, шесть. Сначала уйдут шесть человек.
   - Семь, - поправил Струмилин, поняв, что Морозов изменил количество
эвакуируемых из-за него. - Я не могу сейчас лететь. Мне станет еще хуже,
потому что трясет. Я посплю на льду, и все пройдет, а потом Паша вернется.
И погода изменится.
   - Здесь командую я, Павел Иванович.
   - А в самолете - я.
   - Павел Иванович...
   - Если вы хотите мне зла - можете спорить.
   Богачев стал на колени рядом со Струмилиным и сказал:
   - Павел Иванович, золотой вы мой, пожалуйста, поедем сейчас, а?
   - Мне будет плохо, - ответил Струмилин и, помедлив немного, закончил: -
Мне будет совсем худо, Пашенька... Ты скорее возвращайся, я ведь не один
остаюсь.
   На исковерканной, разбитой льдине остались трое: Морозов, Воронов и
Струмилин.
   Они остались около палатки, рядом с которой лежали два ДАРМСа и МАЛАХИТ
- приборы с ценнейшими научными данными. Сначала Морозов снял со льдины
людей, а потом уже он решил увезти эти приборы.
   Струмилин не мог повернуться на бок, и поэтому ему было очень трудно
следить за тем, как Богачев разворачивал самолет и готовил его к вылету.
Воронов приподнял голову Струмилину. Тот сказал:
   - Спасибо.
   Морозов ушел в палатку, к радиоаппарату, чтобы держать связь с
Богачевым при взлете. Полог палатки был приоткрыт, и Струмилин слышал, как
Морозов быстро говорил в микрофон:
   - Паша, Паша, слушай меня, Паша... Не торопись зазря, но и не медли.
Понял?
   Струмилин осторожно подложил под бок руку, чтобы не так сильно
упираться головой в ладони Воронова. Он приподнялся еще выше и услыхал
совсем рядом тонкое и жалобное повизгивание.
   - Что это?
   - Шустряк, - ответил Геня, - спаситель наш...
   - Пес?
   - Ну да...
   - Почему спаситель?
   Воронов не успел ответить: Богачев дал максимальные обороты мотору,
самолет понесся от торосов к чистой воде. У него было метров сто для
разбега. Это не так уж мало, хотя значительно меньше, чем следует по
инструкции. И потом там была трещина. Она была примерно на восьмидесятом
метре. Струмилин приподнимался тем выше, чем ближе к трещине был самолет.
Вот он подошел вплотную, в тот же миг Богачев слегка приподнял его,
самолет перескочил трещину, мотор взревел еще сильнее, и метрах в пяти
перед чистой водой, по которой плавал битый лед, самолет поднялся. На
какую-то долю секунды он замер в воздухе, а потом начал быстро набирать
высоту.
   Пса по кличке Шустряк не зря назвали спасителем. Он действительно спас
жизнь Морозову, Воронову и Сарнову.
   За три часа перед катастрофой Морозов вместе с Сарновым и Вороновым
пошли во льды - искать новую площадку для опробования последнего,
оставшегося ДАРМСа. Они отошли километра за три от лагеря. За ними
увязался пес. Воронов пытался его прогнать, но пес не уходил. Он поджимал
хвост, скулил и не уходил от людей.
   - Оставь его, - сказал Морозов, - пусть бежит. Медведя учует, может
быть.
   - Он дурак, - усмехнулся Сарнов, - у него морда как у жандармского
ротмистра.
   - Которого ты видел во сне, - добавил Воронов.
   - Ничего подобного. В театре. Все жандармские ротмистры в спектаклях
похожи на собак. Именно потому, что у итальянцев в "Генерале Делла Ровере"
   полковник-фашист не похож на наших прописных фашистов, мне было очень
страшно. А когда у нас показывают дураков-ротмистров или
кретинов-фашистов, тогда бывает смешно. И обидно - неужели у нас были
такие тупые враги? Тогда что же мы - этакая силища - и так долго с ними
возились, а не могли сразу прикончить!
   - Ох, уж мне эти лауреаты! - сказал Воронов. - Да еще к тому же
скептики. Раз показывают дурака-ротмистра, значит так и было. Ты что,
искусству не веришь?
   Они шли, весело смеялись, разговаривали, подшучивая друг над другом, и
никто из них не знал, что идут они к гибели. К верной и страшной гибели,
которая надвигалась на них неумолимо и безостановочно.
   - Аида, взберемся на этот айсберг, - предложил Морозов, - с него, как с
Эльбруса, все видно.
   Они начали взбираться на огромный синий айсберг. Они шли медленно,
сохраняя дыхание. Морозов всегда поначалу учил людей, с которыми ему
приходилось работать в экспедициях, сохранять дыхание и не делать резких
движений. Он шел первым, низко опустив голову, размахивая руками в такт
шагам.
   Пес взбежал на вершину айсберга, завизжал, присел на задние лапы и стал
пятиться назад. Морозов остановился. Сарнов ударился головой о его спину и
засмеялся.
   Пес бросился назад. Он несся стремглав прямо на Морозова и все время
визжал.
   - Медведь, - сказал Воронов и снял карабин.
   Морозов ощутил под ногами несильный толчок.
   - Назад! - закричал он. - Назад!
   - Ты что? - удивился Сарнов.
   Морозов повернулся, толкнул его в плечо и бросился вниз. Они бежали
вниз и теперь уже ощущали под ногами несильные толчки. Они успели
спуститься с айсберга, и в эту минуту тысячетонная синяя глыба айсберга
стала медленно опрокидываться, кроша вокруг себя лед. Стоял гул, поднялась
белая пелена снега, и в ней заиграла радуга. Было три часа ночи.
   А потом от айсберга отломилась ледяная глыба и полетела, словно
брошенная катапультой. Она ударила Сарнова, и тот молча рухнул на лед,
даже не вскрикнув.
   Морозов поднял его, взвалил на спину и побежал дальше. Он бежал и
думал: только ли здесь начал ломаться лед или в лагере происходит то же
самое? И еще он думал о том, что, не пойди с ним пес Шустряк, они бы
сейчас были уже в холодной зеленой воде. Вернее, их бы н е б ы л о. Их
тела, исковерканные и изуродованные льдом, сейчас висели бы в воде,
погребенные навсегда и для всех.
 
 
   10
 
 
   Ничего не помогало: самолет медленно, но верно обледеневал. Богачев
уходил вверх, он бросал машину вниз и шел на бреющем пол„те, он делал все,
что мог, но ничего не помогало. Машину тянуло вниз, на воду. Она сделалась
тяжелой и неподатливой. И чем дальше, тем тяжелее и неподатливее
становилась машина.
   Володя Пьянков теперь сидел рядом с Богачевым, на месте второго пилота,
и помогал Павлу удерживать штурвал. Надо было все время тянуть штурвал на
себя, чтобы хоть на время отдалить тот миг, когда самолет, сделавшись
тяжелым той загранной, технически недопустимой тяжестью, шлепнется в воду.
   Богачев держал штурвал у груди, отвалившись назад, и это мешало ему
смотреть вперед и по сторонам. Когда только началось обледенение и он
понял, что спастись от него невозможно, потому что путь на "СП-8" шел
через низкую облачность и туман, Павел стал высматривать льдину для
посадки. Но под самолетом медленно проходила тяжелая вода океана, ставшая
из-за низкой облачности и тумана черной и зловещей.
   Теперь, когда приходилось удерживать штурвал огромным напряжением
мускульной силы, Богачев не мог смотреть вперед. Пот заливал глаза. Чтобы
удерживать штурвал у груди, надо было как можно крепче упираться плечами в
спинку кресла.
   Поэтому сейчас было видно только небо. Вернее, то, что обычно называют
небом.
   Неба настоящего не было - была серая кашица, противная, как октябрьская
липкая грязь.
   - Н„ма, - попросил Павел Брока, - узнай, как дела на "Науке", сообщи
наши координаты на восьмерку и стань рядом: поищи льдинку.
   - Есть.
   - Геворк, нам еще далеко?
   - Примерно час сорок минут л„ту.
   Богачев сразу же вспомнил струмилинский рассказ о том, что отец не
признавал слова "примерно". Он очень сердился, когда слышал это слово, и
всегда требовал точного ответа - до секунды.
   "Отец был прав, - подумал Павел, - только так можно было поступать в
обычные дни, когда рейс проходил спокойно, а не так, как сейчас. Учить
надо в спокойной обстановке. И потом я не имею права никого учить, потому
'что я сам ученик".
   - Спасибо, Геворк, - сказал Павел.
   - Я передал координаты, на "Науке" все спокойно, "СП-8" дает плохой
прогноз.
   Видимости почти нет.
   - Хорошо. Ищи льдинку.
   - Есть.
   Павел посмотрел на Володю Пьянкова. Тот был в поту, и у него дрожали
жилы на шее от напряжения. Пьянков тоже посмотрел на Богачева. В глазах у
него была злость и совсем не было страха. Он тянул на себя штурвал что
было силы. Павел подумал, что если им придется так держать штурвал еще в
течение десяти-пятнадцати минут, то силы вконец оставят их.
   Богачев вспомнил, как он штурмовал Эльбрус два года тому назад. Там был
один парень - сильный и красивый. Он первый поднялся на вершину и сказал:
   - Мускульное напряжение при спуске - для зайцев. Считайте меня соколом.
   И, оттолкнувшись палками, он понесся вниз на лыжах.
   - Стой! - закричал ему вслед руководитель восхождения.
   Но парень не остановился. Он исчез в белом сверкающем снежном поле.
Оно, казалось, просматривалось далеко-далеко, вплоть до скал, черневших
внизу. Но парень исчез в этом открытом снежном поле через мгновенье. Его
нашли через час.
   Он был внизу, у самых скал. Он лежал на спине, и из носа и изо рта
хлестала кровь. Резкий спуск вниз, с неба на землю опасен так же, как и
резкий взлет с земли в небо.
   - Володя, - сказал Богачев, - давай попробуем постепенно отпускать
штурвал, а потом так же постепенно принимать его на себя. Только
постепенно, а не резко.
   - Есть...
   Они стали постепенно отпускать штурвал. Самолет шел по-прежнему совсем
низко над океаном. Но он не стал опускаться еще ниже, хотя Богачев и
Пьянков слегка отпустили штурвал.
   - Хорошо, - приговаривал Богачев, - очень хорошо, Володя, просто очень
хорошо...
   Так продолжалось минуты две-три. Потом самолет резко повело вниз.
   Пьянков хотел было принять штурвал резко на себя, но Богачев сказал:
   - Спокойно, Вова.
   И начал осторожно выжимать штурвал на себя. Но самолет тянуло вниз. Его
тянуло вниз неуклонно - невидимой и страшной силой. Так у Павла бывало во
сне. Во сне всегда самое страшное - всемогущее, и ничего с ним нельзя
поделать. Победить это всемогущее и страшное можно только одним - надо
проснуться. Павел зажмурился, потом резко открыл глаза, снова зажмурился и
снова открыл глаза, но увидел он то же, что и мгновение назад. Он увидел
серую хлябь неба и зеленоватый стеганый чехол на потолке кабины.
   - Резко! - скомандовал он Пьянкову. - Резко, Вова!
   Они враз приняли штурвал на себя. Самолет затрясло, как больного
лихорадкой. В кабину заглянул Женя Седин из морозовской экспедиции.
   - Плохо, ребята? - спросил он.
   Ему не ответили. И Аветисян и Брок, схватившись за штурвалы Володи и
Богачева, помогали им. Самолет трясло по-прежнему, но он перестал идти
вниз. Теперь он шел по прямой, но его все время трясло.
   - Ребята, - повторил Седин, - это я к тому, что, может, успеем домой
радиограммку, а?
   - Возьми в аптечке валерьянки, - сказал Аветисян, - и выпей весь
пузырек до дна.
   Это иногда помогает.
   Но самолет трясло все сильнее и сильнее. Звуки, появившиеся в самолете,
походили на рев сотни бормашин в кабинете зубного врача. И потом все время
что-то противно дребезжало. Пьянков и Богачев снова посмотрели друг на
друга, и в глазах у них были злость и недоумение...
 
 
   11
 
 
   "Я старался заменить Жеке мать, но так же, как искусственное сердце
никогда не заменит настоящего, так самый заботливый отец не заменит
матери, пусть даже беспутной. А моя Наташа была прелесть и чистота, -
думал Струмилин. - И все это я говорю сейчас, потому что полюбил парня,
который сидит справа от меня. У Жеки нет матери. А в любви мать зорче
своего ребенка. Жека может не увидеть его и не понять. Я понял его, но я -
отец. А всякий совет отца дочери - диктат. Я так считаю, и меня трудно
переубедить в этом".
   Струмилин попросил Воронова:
   - Геня, дай папиросу. Морозов сказал:
   - Павел Иванович, никакой папиросы не будет.
   - Да?
   Морозов улыбнулся и повторил:
   - Не будет.
   - Мне лучше сейчас.
   - Я вижу.
   - Ей-богу, меня вроде отпускает.
   Морозов засмеялся.
   - Володенька, дайте папироску. Христа ради.
   - Христа ради хлеб подают. Папиросу - грешно. У меня мама верующая, она
бы наверняка обиделась.
   Струмилин улыбнулся. Ему действительно стало чуть легче. Он лежал и
смотрел в низкое серое небо. Он долго см