отрел в небо, а потом увидел, как
пролетела пуночка - единственная пичуга, забирающаяся сюда.
   - Володя, - сказал Струмилин, - ладно, не давайте мне папиросы. Пойдите
в палатку и передайте радиограмму в Диксон с немедленной ретрансляцией в
Москву.
   Ладно?
   - Конечно. Сейчас возьму карандаш и запишу.
   - Там нечего записывать. Вы запомните так: "Кутузовский проспект, 22,
квартира 123, Струмилиной Жене. Я тебя очень прошу выйти замуж за Павла,
если он этого захочет. Отец". Запомнили?
   - Это не так уж трудно.
   - Передайте, Володя.
   - Хорошо. Я сейчас передам. Только почему бы вам не сказать ей при
встрече, дома?
   - Телеграф категоричней, - улыбнулся Струмилин и закрыл глаза. Ему все
больше и больше хотелось спать.
   "Наверное, это хорошо, - подумал он. - Когда проходит боль, всегда
хочется спать. И когда проходит страх, тоже хочется спать".
   Как бы сквозь сон он увидел поле Тушинского аэродрома. Это был тридцать
седьмой год, лето. Он тогда занимался парашютизмом. Он был инструктором и
готовил парашютистов к прыжкам во время воздушного парада. Все прыгали
хорошо... С шестисот метров. А один парень выпрыгнул, и у него не
раскрылся парашют. Он упал на поле и подскочил раза три, будто хорошо
надутый волейбольный мяч. Струмилин подбежал к нему. Парень лежал
бездыханный. Никаких ран на нем не было, только когда его стали поднимать,
он весь был как гуттаперчевый. Принесся на своей белой машине начальник
парада. Он спросил:
   - Кто инструктор?
   Струмилин ответил:
   - Я.
   - Возьмите его парашют, проверьте как следует, наденьте, поднимитесь на
шестьсот метров и прыгните вниз. Сейчас же.
   - Хорошо.
   - Не "хорошо", а "есть"! - закричал начальник.
   - Есть! - повторил Струмилин.
   - Кто пилот?
   - Я, - ответил Леваковский.
   - Начинайте!
   Самолет пошел кругами вверх. Леваковский сказал:
   - Подожди прыгать, я тебя подниму метров на восемьсот.
   - Не надо.
   - Зачем множить одну гибель на две? Сиди, я поднимусь повыше.
   - Не надо! - крикнул Струмилин.
   Но Леваковский все-таки поднял его на восемьсот метров.
   Струмилин выпрыгнул, но он не притронулся к кольцу. Он несся вниз
затяжным прыжком. Когда до земли, несшейся на него вздыбленной спиралью,
осталось метров четыреста, он рванул кольцо. Парашют выстрелил, Струмилина
рвануло вверх, и он стал медленно спускаться. Он спускался вниз и
чувствовал, что засыпает. И сквозь сон он видел, как уехал на своей машине
начальник парада и на черной "эмочке" - ребята из НКВД. Летчики поймали
его на руки, а он ужасно хотел спать и беспрерывно зевал.
   Так было и сейчас. Он засыпал сладко и спокойно, часто зевая.
   Из палатки вышел Морозов.
   - Я передал - сказал он.
   - Спит, - шепнул Воронов.
   - Тогда давай закурим, - предложил Морозов, - чтобы он не видел.
 
 
   12
 
 
   Женя шла по Столешникову переулку. Солнце слепило глаза. В лицах людей
была радость, оттого что солнце слепило глаза. Сегодня закончилась работа
над картиной. Женя почувствовала себя легкой и свободной. Сначала ей было
радостно это чувство, но через час это чувство свободы и радости прошло. И
ей стало грустно. Так всегда бывает: во время тяжелой, но интересной
работы ждешь ее окончания, а когда она кончается, делается грустно. Уходит
что-то свое, и чувствуешь себя обедневшим и усталым.
   Женя зашла в магазин галантереи. Ей надо было купить маленьких синих
пуговиц.
   Женя шила себе несколько ситцевых платьев для юга, а пуговиц найти не
могла, потому что все время была на съемках, и теперь решила поискать в
центральных магазинах.
   В магазине в Столешниковом было душно и пахло мылом.
   - У вас нет ли маленьких синих пуговиц? - спросила Женя продавщицу.
   Та подтолкнула подругу локтем и шепнула: "Смотри, Струмилина".
   - Сейчас, - сказала она, - я схожу на склад.
   Женя стояла, облокотившись о прилавок, и ждала, пока девушка вернется.
Рядом с Женей стояла круглая витринка с мужскими галстуками. Сначала Женя
не обратила на них внимания, но чем дольше ей приходилось ждать, тем
внимательнее она разглядывала расцветки и рисунки на галстуках. Потом она
стала поворачивать вращающуюся витрину. Она выбрала серый галстук. Он был
спокойной расцветки, с поперечными полосками.
   - Сколько стоит этот галстук? - спросила Женя.
   - Девяносто копеек.
   - Очень дешево.
   - Он не шелковый. Шелковые галстуки дорогие, те, которые с рисунками.
   - Вот эти? - показала Женя на аляповатый красочный галстук.
   - Да, - ответила продавщица.
   - Но они же некрасивые...
   - Что делать... Такие галстуки очень любят пожилые мужчины.
   - Я у вас куплю серый, ладно?
   - Конечно.
   - Вам платить или в кассу?
   - В кассу.
   Женя выбила чек. Продавщица завернула ей галстук.
   - Спасибо.
   - Ну, что вы...
   Женя улыбнулась, потому что вдруг подумала: "А кому я купила этот
галстук?"
   - Вы говорите, пожилые мужчины любят рисованные галстуки? - спросила
Женя.
   - Да.
   - А что, если я куплю пожилому мужчине такой же, серый?
   - Этот - последний.
   - А на складе?
   - Я сейчас сбегаю.
   За прилавком никого не осталось. Женщины начали сердиться.
   - Увидали артистку, забегали!
   - Очередь надо уважать!
   Старик, стоявший в очереди за кошельком, сказал скрипучим голосом:
   - Не галдите, как курицы! В вас говорит зависть!
   Женщины, как по команде, обернулись и стали бранить старика. Тот
заговорщически подмигнул Жене и стал лениво переругиваться с женщинами. В
магазине сейчас была та категория женщин, которые любят стоять в очередях.
Им не надо ничего, лишь бы постоять в очереди, посудачить о чем-либо и
немножко поругаться. Старик угадал их и "взял огонь на себя". Ему было
смешно, а женщинам приятно.
   Прибежала первая продавщица. Она сунула Жене пакетик с пуговицами и
шепнула:
   - Импортные, носите на здоровье.
   - Сколько я вам должна?
   - Ой, что вы, ничего не надо...
   - Мне неудобно так...
   - Тогда принесите мне ваше фото с надписью. Меня зовут Люся.
   Потом пришла вторая продавщица и сказала:
   - Знаете, на складе таких галстуков тоже нет.
   Женя пришла домой, достала из шкафа костюм отца и примерила к нему
галстук.
   Костюм был темный, и галстук сюда не шел. Тогда Женя примерила к
другому костюму, легкому, летнему.
   - Этот - хорошо, - сказала она самой себе. - Мы поедем с папой на юг, и
он будет щеголять в этом галстуке.
   Женя пошла на кухню поставить чай. Поставила чайник на плитку, надела
фартук и решила подмести пол. Она убралась на кухне и пошла в кабинет отца.
   Там она села к телефону и набрала номер телеграфа.
   - Примите телеграмму, - попросила Женя. - "Диксон, Струмилину. Я купила
тебе очень красивый галстук".
   Телеграфистка приняла текст и спросила:
   - Обыкновенная?
   Женя подумала секунду и ответила:
   - Нет, срочная.
   13
 - Льдинка, Паша, льдинка! - закричал Брок. - Смотри, льдинка справа!
   - Там нет льдинки, - сказал Аветисян, - это туман.
   - Да нет же! Я видел только что!
   - Где? Далеко? - спросил Павел.
   - Нет, совсем недалеко!
   - Там нет льдинки... - сказал Аветисян, вглядываясь туда, где, по
словам Брока, должна была находиться льдина. - Подожди... подожди, Н„ма...
Есть! - закричал Аветисян. - Есть, Паша! Круто вправо!
   Богачев и Пьянков развернули самолет, и его затрясло от этого еще
сильнее. Вираж они заложили крутой, и крыло самолета прошло метрах в
десяти над водой, в которой плавали серые обломки битого льда.
   - Удержишь штурвал один? - спросил Богачев.
   - Не знаю, - ответил Пьянков, - попробую. А что?
   - Я же не могу сажать вслепую...
   - Удержу.
   Богачев отпустил штурвал и быстро приподнялся. Впереди белела льдина.
   - Ага! - закричал Богачев. - Есть! Есть, чертяка! Он плюхнулся в
кресло, схватил штурвал и сказал:
   - Володя, на место! Н„ма, садись за Пьянкова! Геворк, корректируй
посадку!
   - Хорошо!
   - Какой лед?
   Аветисян приник к смотровому стеклу. Все смотрели на него, замерев. Он
долго смотрел на лед, приближавшийся к самолету, а потом негромко сказал:
   - Лед плохой. Он синий. Синий лед - тонкий лед.
   - Заструги?
   - Большие.
   - Направление?
   - Поперечное.
   - Трещины?
   - Нет.
   - Торосы?
   - Нет.
   - Будем садиться?
   - Еще бы немного вперед...
   - А если там вода? Мы не сможем развернуться еще раз. Упадем.
   - Здесь мы перекувырнемся.
   - Н„ма, держи штурвал.
   - Есть.
   Павел быстро приподнялся. Он сразу же увидел синий лед, поперечные
заструги и низкий, серый туман. Что впереди - разобрать сейчас было
невозможно. Впереди могла быть вода, могли быть заструги, могли быть
торосы, а могла быть и прекрасная посадочная площадка. Никто не мог
сказать, что было впереди. А самолет трясло, и в самолете сидели семь
ребят из экспедиции, семь славных парней, имена которых безвестны мировой
науке. Рядом с Павлом сидели Геворк Аветисян, Володя Пьянков и Н„ма Брок -
его братья, его друзья, его товарищи. И он, Павел Богачев, человек,
сидящий сейчас на месте командира, отвечает за них.
   Он отвечает за них перед самим собой, перед их семьями, перед Родиной,
которая послала их покорить Арктику.
   - Пошли дальше, - сказал Павел, - мы удержим машину.
   И они пошли дальше. Самолет болтало из стороны в сторону. Все
дребезжало в самолете. И вдруг среди этого дребезжанья летчики услышали
песню.
   - Что это? - спросил Павел.
   Аветисян распахнул дверь. В кабину ворвалось:
 
   Весь мир насилья мы разрушим 
   До основанья, а затем 
   Мы наш, мы новый мир построим, 
   Кто был ничем, тот станет всем.
 
   Павел запел:
 
   Это есть наш последний 
   И решительный бой, 
   С Интернационалом 
   Воспрянет род людской!
 
   Пел Аветисян, пел Пьянков, пел Н„ма Брок, пели все зимовщики:
 
   Никто не даст нам избавленья - 
   Ни бог, ни царь и не герой, 
   Добьемся мы освобожденья 
   Своею собственной рукой.
 
   Несся самолет надо льдом, и гремела в нем песня революции, которая
всегда побеждает, которая дает силы победить, которая заставляет за победу
бороться и добиться ее.
   - Заструги?! - крикнул Павел. - Как там эти проклятые заструги, Геворк?
   - Поперечные.
   -Лед?
   Геворк долго молчал, а потом тихо ответил:
   - Лед такой же.
   - Что впереди?
   - Туман.
   - Трещины?
   - Нет.
   - Торосы?
   - Тоже нет.
   - Устал, Н„ма?
   - Ничего.
   - Держи крепче, я посмотрю.
   Павел приподнялся и увидел впереди белый лед. Он увидел его
одновременно с Аветисяном.
   И машина пошла вниз, на белый толстый лед, который должен выдержать
самолет, который обязан выдержать самолет, который не может не выдержать
самолета.
   Стало тихо и звонко. Все сидели в оцепенении, закрыв глаза. Пьянков
дышал тяжело, с хрипом. Мотор выключили, и сейчас было слышно тяжелое
хриплое дыхание Пьянкова и ничего больше.
   - Пошли смотреть лед, - сказал Павел, - пошли, ребята.
   Он хотел подняться, но почувствовал, что подняться не может: в ногах
была пудовая тяжесть. Руки тряслись, во рту было так, словно он полчаса
жевал окурок.
   - Отдохни, - сказал Аветисян и вытер ему своим кашне мокрую шею.
 
 
   14
 
 
   - Если бы каждый человек в мире был хоть немножечко музыкантом, то,
ей-богу, жилось бы всем хорошо и спокойно, - сказал Годенко и закурил.
   Он прилетел на станцию "Северный полюс" и сейчас сидел в балке у
начальника.
   Только что кончили передавать "Испанскую сюиту" Лало. Ее играл
известный советский скрипач Игорь Безродный. Годенко отдыхал с ним прошлым
летом в Коктебеле. Они жили рядом, и Годенко любил смотреть, как работал
скрипач. Было жарко, он ходил по комнате без рубашки, и обычно доброе и
милое лицо его менялось: играя, он поджимал по-стариковски губы и сердито
хмурил брови. Он очень внимательно слушал себя и хмурился еще больше,
когда играл не так, как ему хотелось. У него были интересные руки:
предплечье округлое, женственное, средняя часть - тоже мягкая, скрыто
мускулистая, и кулак боксера. Но когда он играл, пальцы его и сама кисть
становились необыкновенно подвижными, легкими и чуткими.
   "Гениальный Крейслер, - сказал скрипач Годенко, - учил сонату Бетховена
шесть лет". Годенко это понравилось: он считал, что музыка сродни
исследованию в Арктике. Годы и труд - лучшее мерило успеха. И вернейшая
тому гарантия.
   Безродный рассказывал ему, что в Японии есть профессор Судзуки, у
которого по всей стране три тысячи учеников. Это мальчики и девочки
трехлетнего возраста.
   "Зачем вам так много учеников? Что это даст?" - спросил скрипач у
профессора во время гастролей по Японии. "Я не хочу сделать их виртуозами,
- ответил профессор, перенесший две войны и Хиросиму. - Если люди будут
приобщены к музыке с детства - войн не будет. Физическая расправа противна
самому духу музыки. Я имею в виду скрипичную музыку, конечно".
   Годенко сидел и курил. В приемнике слышались писки и шумы. Концерт
только что кончился, а новая передача не начиналась. Никаких новых
известий ни от Морозова, ни от Богачева не поступало. Морозов только
передал, что Струмилин лежит с сердечным припадком, а ведет самолет
Богачев. По времени Богачев должен был прилететь на станцию, но пока что
он даже не вышел на связь. Все собравшиеся в балке у начальника станции
понимали, что это могло значить, но никто об этом не говорил. Старались
говорить на отвлеченные темы: о музыке, о новых кинофильмах, о живописи.
   Первым не выдержал Муромцев - летчик-ас, прилетевший с Годенко. Он
предложил:
   - Может, я облетаю район?
   - Подождем, - ответил Годенко, - ветер плохой, туман, наверное, Богачев
низко идет, скорость теряет. Как погода?
   Метеоролог ответил:
   - Разъяснивает.
   - Вы сибиряк? - улыбнулся Годенко.
   - Да. А откуда вы знаете?
   - По "разъяснивает". Хорошее слово, сибирское.
   В балок вошел повар. Он работал в ресторане "Европейском" в Ленинграде.
Ему было двадцать два года, но он считал себя истинным полярником.
   - Что нового? - спросил он. - Радио не принесло никаких вестей?
   Он любил выражаться по-полярному. После двух месяцев пребывания на
полюсе ему казалось унизительным говорить как-либо иначе.
   - Много говорите, - улыбнулся Годенко, - экономьте время. Просто
спрашивайте - "слухи"? И все будет ясно.
   - Если б я был артист, то рассказал бы вам смешной случай, происшедший
у нас в ресторане, - сказал повар.
   Годенко хмыкнул:
   - Про "если бы" существует хороший анекдот. Один старый одесский
портной сказал:
   "Если бы я был царь, так я бы жил по-царски и даже лучше". - "А как
лучше"? - спросили его люди. "Я бы еще немножечко шил", - ответил старик.
   Зимовщики не успели посмеяться. Вбежал радист. Он крикнул с порога:
   - От Богачева есть!
   Все, словно по команде, встали со своих мест.
   - "Сел на льдину из-за тумана, было обледенение, пережидаю, льдина
надежная, в течение двух-трех часов выхожу на полюс, самочувствие экипажа
и зимовщиков нормальное, немедленно радируйте самочувствие Струмилина, ему
сообщите - полный порядок. Богачев".
   Богачев прилетел на станцию через пять часов. Зимовщики выходили из
самолета, и Годенко поочередно обнимал каждого. Он обнимал ребят, но со
стороны казалось, что он не обнимает их, а тревожно ощупывает.
   Потом выскочил Брок и спросил:
   - Что от Струмилина?
   - Все в порядке, - ответил Годенко, - вылезайте и идите отдыхать. Я
привез новый экипаж. Молодцы, герои, спасибо вам, спасли людей.
   - Мы из самолета не уйдем, - сказал Брок, - наш командир лежит на льду.
   - Знаю, но вы же десять часов провисели в воздухе...
   - Ничего, повисим еще.
   - Где Богачев?
   - Паша! - крикнул Брок. - Тебя зовут!
   Богачев выглянул в люк. Он выглянул из-за спины Брока и сразу же увидел
Годенко.
   - Вы не доверяете мне машины? - спросил Богачев.
   Годенко не расслышал его из-за шума работавшего мотора, но понял по
движению губ, что сказал Павел. Годенко досадливо махнул рукой и поманил
его пальцем, Богачев спрыгнул на лед и подошел к Годенко.
   - Ты же устал...
   Павел мотнул головой.
   - Тебе надо отдохнуть.
   Павел снова мотнул головой. Годенко сказал:
   - Я доверяю тебе, не думай. Как же мне не доверять тебе, если ты спас
людей?
   Просто ты очень устал, я же вижу...
   - К Струмилину обязан вернуться я.
   Годенко секунду подумал, а потом сказал:
   - Хорошо. С тобой пойдет Муромцев. И я. Доволен?
   - Спасибо.
   - Чудак! Командуй заправкой.
   Павел бросился к самолету, легко вскочил в люк и крикнул:
   - Вова! Скорей заправляться!
 
 
   15
 
 
   Морозов спал, и Воронов спал. Не спал только Струмилин. Он лежал на
спине и смотрел в небо. Оно только что совсем очистилось от низких серых
туч и теперь сияло: голубое, бесконечно высокое и доброе - небо всех
людей. Нигде нельзя так увидеть небо, как в Арктике. Или разве что в
пустыне. В лесу прежде всего видишь деревья, в поле - травы, а в Арктике -
небо. Оно здесь бесконечно могуче и велико. И надо быть обязательно
сильным человеком, чтобы любить его и радоваться ему, а не бояться его
холодной могущественности.
   Нигде на земле - ни в лесу, ни в поле, ни у реки - не возникает с такой
четкостью вопрос о жизни и смерти. В лесу не так страшно умирать - вокруг
тебя деревья. В поле - кругом травы. На льду под холодным и прекрасным
небом, таким огромным, что чувствуешь себя крохотной частицей - и не
частицей мироздания, связанной с окружающей природой, как в лесу или в
поле, а чужеродной песчинкой, невесть каким ветром сюда занесенной, -
здесь нельзя думать о смерти. Подумавший - погибнет. Нужно очень верить в
жизнь и в себя, чтобы чувствовать себя здесь как равный с равным - и со
льдом и с небом. Струмилин чувствовал себя наравне с ними, и поэтому ему
совсем не было страшно лежать одному с острой болью в груди, и в висках, и
в кончиках пальцев. Он не думал о том, что с ним могло каждую минуту
произойти. Он думал о себе только в будущем времени.
   "Надо будет поехать на море, - думал Струмилин. - Я возьму Жеку и
Пашку. Я обязательно возьму его с собой. Я люблю его потому, что он очень
чистый парень.
   Ему в жизни выпало много тяжелых испытаний. Он рано узнал человеческую
подлость, но не сломался, остался верным и честным парнем. Видно, правда,
родившаяся у нас, так сильна, что ее никто погубить не сможет. Никто и
никогда".
   Иногда Струмилину начинало казаться, что он слышит мотор самолета. Он
приподнимался на локтях, у него сразу же начинало еще сильнее болеть в
груди и очень напрягалась шея. Но самолета не было, шум мотора ему только
слышался. В подвале кенигсбергской тюрьмы Струмилину часто слышались
голоса Жеки и Наташи.
   Но он заставлял себя тогда не верить этому. Голоса близких там, в
подвале, делали его добрым, а в борьбе, в борьбе не на жизнь, а на смерть,
нельзя быть добрым ни на минуту, даже во сне.
   "Не знаю, сколько бы я сейчас отдал за одну таранку, - подумал вдруг
Струмилин.
   - Одну сухую, просоленную, солнечную таранку, которая всегда пахнет для
меня пиратским кораблем. А поэтому - детством. Смешно, в детстве я мечтал
о пиратах и о палатках кочевников. Отец смеялся. Он говорил: "Кочевником
стать может любой бедняк, а ученым человеком - только богатый". Наивный
мой, добрый отец..."
   Струмилин вспомнил Ливан. Когда он вылез из багдадского самолета и сел
в такси, шофер спросил:
   - Мсье хочет посмотреть город или прямо в отель?
   - Давайте посмотрим город.
   Шофер не понял смешанного немецко-англо-французского языка Струмилина,
но по тому, как тот кивнул головой и улыбнулся, догадался, что мсье не
прочь посмотреть город. Он провез Струмилина мимо кедровой рощи в
предместье Бейрута.
   В роще стояли черные, заплатанные палатки. Рядом с палатками паслись
стреноженные кони. Кони были очень красивы и ухожены. Струмилин решил, что
здесь, в этих рваных черных палатках, остановились кочевники. Но в
посольстве ему объяснили, что такая палатка стоит дороже, чем самый
роскошный номер в отеле. В этих палатках