у нее будут средства на жизнь?
   - Уверен, что весьма солидные...
   Сильный ли я? Или слабый?  Хитрец?  Или  наивный  простак?  Жестокий?
Подлый? Всех  это  интересует.  Даже  Изабель,  которая  перестала  меня
понимать и никак не могла взять в толк, почему после истории с  окурками
я не проявил ни страха, ни смущения.
   Приехав домой, мы довольствовались сандвичами и  съели  их  прямо  на
кухне. Было три часа. Я спросил:
   - Ты куда-нибудь поедешь?
   - Да, за покупками.
   Мне было очень странно ощущать себя в  доме  наедине  с  Изабель.  За
такой короткий срок я совершенно отвык от этого  и  уже  не  представлял
себе, чем мы заполним время.
   Поехал в контору, где Хиггинс поджидал меня.
   - Надеюсь, вы заполучили дело о введении в наследство после Сэндерса?
   - Конечно, я помогу Моне Сэндерс, но частным образом и без гонорара.
   Хиггинс поморщился:
   - Досадно... Это составило бы лакомый кусочек.
   - Не знаю, во что  все  выльется.  Но  с  другой  стороны,  возможно,
браться Миллеры  тоже  обратятся  ко  мне  для  ликвидации  их  общих  с
Сэндерсом дел, тогда, конечно, другое дело.
   - Все прошло нормально?
   - Так, как и обычно.
   Я был не в состоянии  рассказать,  как  все  произошло  на  кладбище,
потому что был там крайне рассеян и поглощен своими мыслями о Моне.
   Очутившись в своем кабинете, я едва  удержался,  так  мне  захотелось
позвонить Моне и спросить, как она доехала,  с  тем  чтобы  услышать  ее
голос.
   И все же, еще раз подтверждаю это, я не был в нее влюблен. Я  сознаю,
что меня трудно понять, но постараюсь хорошенько объясниться.
   Я проработал  часа  два,  как  раз  тоже  над  вводом  в  наследство.
Скончавшийся принял такие предосторожности  во  избежание  налогов,  что
было почти невозможно точно  установить  наличный  капитал  и  правильно
поделить его между наследниками.  Я  изучал  материалы  этого  дела  уже
несколько недель.
   Диктуя письма Элен, я задавал себе вопрос: почему  до  ее  замужества
мне не  пришло  в  голову  поухаживать  за  ней?  Конечно,  я  и  прежде
поглядывал на хорошеньких женщин, включая и жен некоторых  моих  друзей,
случалось, испытывал к ним влечение. Но все это оставалось, так сказать,
в теории.
   Это было запрещено. Кем? Чем? Я не ставил себе таких вопросов.
   Я был женат. Существовала Изабель, с ее голубыми,  ясными  глазами  и
спокойными, непринужденными манерами.
   Изабель и наши  дочери.  Я  очень  любил  наших  девочек:  Милдред  и
Цецилию, и когда старшая из  них,  Милдред,  нас  покинула,  поступив  в
пансион, мне сильно ее не хватало по вечерам, так как я привык  целовать
дочку на ночь в кроватке.
   Теперь,  за  исключением  двух  уик-эндов  в   месяц,   мне   незачем
подниматься на второй этаж. Милдред уже пятнадцать лет.
   Если она рано выйдет замуж, через  три-четыре  года,  максимум  через
пять, ее комната будет первой освободившейся в нашем доме.
   Потом придет черед и Цецилии, ведь время бежит  вперед  все  быстрее.
Например, пять последних лет проскочили быстрее, чем проходил один  год,
когда я был в возрасте от десяти до двадцати лет.
   Может быть, оттого, что тогда годы были менее наполнены?
   Я диктовал. Раздумывал. Смотрел на Элен, спрашивал себя, беременна ли
она уже, и если это так, то кого мы найдем ей взамен. Рэй жил  со  своей
секретаршей. Он спал со всеми женщинами,  какие  только  подворачивались
под руку.
   А ведь у Моны он вызывал жалость. Ему претило,  что  он  не  обрел  в
жизни того, о чем мечтал. Поэтому-то он напропалую пил  и  волочился  за
женщинами... Бедный Рэй!
   Понимает ли Элен, что в моем  лице  перед  ней  находится  совершенно
новый человек? А Хиггинс? Все те, кого мне предстоит встретить, будут ли
они видеть во мне совершенно другого Доналда Додда?
   Мои жесты, привычки не изменились. Конечно, и голос тоже.  А  взгляд?
Возможно ли, что взгляд у меня остался прежним?
   Надо посмотреть на себя в зеркало над умывальником. Ведь у меня  тоже
голубые глаза, но только темнее, чем у Изабель,  и  даже  с  коричневыми
крапинками,  тогда  как  у  нее  действительно  голубые,  как  весеннее,
безоблачное небо.
   Я издевался над самим собой:
   - Нечего сказать, многого ты достиг... Что еще предпримешь?
   Ничего. Буду продолжать. Безусловно,  пересплю  с  Моной,  и  никаких
последствий это не возымеет.
   В субботу утром или в пятницу вечером мы с Изабель или кто-нибудь  из
нас поедем за девочками в Литчфилд. В машине мы будем выглядеть  дружной
семьей.
   Только я-то уже не верю в семью. Я ни во что теперь  не  верю.  Ни  в
самого себя, ни в других. По существу,  я  изверился  в  человечестве  и
понимал теперь, почему отец Рэя пустил себе пулю в лоб.
   Кто знает, не случится  ли  этого  и  со  мной?  Очень  успокоительно
держать револьвер в ночном столике.
   В тот день, когда мне надоест барахтаться в жизни,  достаточно  будет
одного жеста, и баста.
   Изабель прекрасно управится с девочками, да к  тому  же  она  получит
довольно большую сумму по страховому полису...
   Никто не читал этих мыслей на моем лице. К людям так  привыкают,  что
продолжают видеть их все теми же, что и в первый раз...
   Разве я, например, отдавал себе отчет, что Изабель уже за сорок и что
волосы у нее начали седеть? Мне приходится  сделать  над  собой  усилие,
чтобы понять: мы оба уже перешагнули за середину отпущенной нам жизни  и
очень скоро станем стариками.
   Да разве я уже и не кажусь  стариком  своим  дочерям?  Могут  ли  они
вообразить, что я сгораю от желания сойтись с такой женщиной, как  Мона?
Готов держать пари, они воображают, что с их матерью мы уже не  способны
на любовь и именно поэтому у них и нет целой кучи сестер и братьев.
   Вернувшись  домой,  я  застал  Изабель  за   стряпней.   Она   стояла
нагнувшись, и я, как обычно, коснулся губами ее  щеки.  Потом  я  прошел
сменить костюм на старую домашнюю куртку из  мягкого  твида  с  кожаными
нашивками на локтях.
   Открыв шкаф с напитками, я крикнул:
   - Выпьешь чего-нибудь?
   Она поняла, что я имею в виду.
   - Нет, спасибо... Впрочем, да, только посильнее разбавь...
   Я приготовил для нее легонький скотч, а себе куда более крепкий.
   Она присоединилась ко мне в гостиной. На ней было домашнее  платье  в
цветочек, которое она всегда надевала, занимаясь хозяйством.
   - Я еще не успела переодеться...
   Протягивая ей стакан, я сказал:
   - Твое здоровье...
   - И твое, Доналд...
   Мне  показалось,  что  в  ее  голосе  звучала  некая  значительность,
содержавшая как бы предупреждение.
   Я  предпочел  не  смотреть  ей  в  глаза,  опасаясь  встретить   иное
выражение, чем обычно. Пройдя в библиотеку, я уселся в свое  излюбленное
кресло, а она вернулась к хозяйственным хлопотам.
   Что она подумала, найдя окурки? Идя в гараж, была ли она уверена, что
найдет их или, во всяком случае, найдет след моего пребывания там?
   Что навело ее на мысль о моем истинном поведении, когда  я  вышел  из
дома на  поиски  Рэя?  Как  она  поняла,  что  я  вовсе  не  намеревался
углубиться в пургу?
   Она не могла видеть, что я  свернул  с  дороги,  ночь  была  чересчур
темна. Она не могла слышать моих криков из-за воя ветра.
   Да ведь и я сам в тот момент, когда выходил из  дома,  ни  о  чем  не
подумал. Только ступив несколько шагов среди бурана, я уклонился.
   Знала ли она всегда, что я - трус? Ведь,  по  существу,  в  этом  все
дело. Физическая, непреодолимая трусость. Я  был  совершенно  вымотан  и
любой ценой хотел избежать дальнейших физических страданий.
   Догадалась ли она об этом? Ведь только сидя на скамейке, я понял, что
меня радует исчезновение Рэя и его возможная смерть, - ведь только чудом
он мог бы отыскать правильную дорогу.
   Поняла ли она и это? И в таком  случае  каковы  ее  чувства  ко  мне?
Презрение? Жалость? Ничего такого я не прочитал в ее глазах. Всего  лишь
любопытство.
   Тут пришло новое, более экстравагантное объяснение. Она  оттолкнулась
от мыслей Олсена, проскользнувших в  некоторых  его  вопросах,  но  ведь
Олсен меня мало знает и образ мышления у него полицейский.
   Лейтенант оглядывал меня и Мону, взвешивая возможность интимной связи
между нами. В этом-то я уверен.  Готов  держать  пари,  что  он  наводил
секретные справки. Но случаю было угодно, чтобы на вечере у Эшбриджей  я
почти ни разу не приблизился к Моне.
   Думает ли Изабель, что у меня были тайные свидания с Моной?
   Я езжу в Нью-Йорк в среднем раз в неделю и провожу  там  целый  день.
Случается, и  заночевываю.  Рэй  часто  путешествовал,  потому  что  его
агентство имеет ответвления в Лос-Анджелесе и в Лас-Вегасе.
   Увидев меня вернувшимся домой в одиночестве, не подумала ли моя жена,
пусть на какое-то мгновение, что я мог  воспользоваться  этой  кошмарной
ночью, чтобы отделаться от Рэя?
   Хладнокровно  рассуждая,  в   этом   нет   ничего   невозможного.   Я
действительно  думаю,  что,  если  бы  она  узнала  о  совершенном  мною
убийстве, она не реагировала бы иначе, а продолжала бы жить со мной  бок
о бок, смотря на меня так, как она смотрит, с любопытством и с  надеждой
во всем разобраться.
   Мы поели наедине в столовой, и перед нами, по обыкновению, стояли два
серебряных канделябра с красными свечами. Это была традиция Изабель.  Ее
отец, хирург, тоже любил торжественность.
   У меня дома, над типографией и редакцией "Ситизена"  [1],  жили  куда
проще.
   Кстати, почему отец не позвонил мне, чтобы расспросить о происшествии
с Рэем? Ведь он  по-прежнему  издает  в  Торрингтоне  свою  еженедельную
газету, одну из старейших в Новой Англии, которая насчитывает больше ста
лет своего существования.
   После смерти моей  матери  он  живет  один.  Вернулся  к  холостяцким
привычкам и если не идет в ресторан, то охотно сам себе стряпает. Та  же
уборщица, что наводит порядок в редакции газеты, поднимается и к нему на
второй этаж, чтобы застелить его постель.
   Мы живем всего в каких-нибудь тридцати милях друг от друга, и тем  не
менее я езжу навестить его не больше чем раз в два-три месяца.  Вхожу  в
его  кабинет,   отделенный   от   типографии   всего   лишь   стеклянной
перегородкой; он всегда с засученными  рукавами  и  всегда  за  работой.
Поднимая глаза от своих бумаг,  он  всегда  как  бы  удивляется,  что  я
приехал.
   - Добрый день, сын...
   - Добрый день, отец...
   Он продолжает писать, или править гранки, или говорить по телефону. Я
сажусь в единственное кресло, которое стоит  все  на  том  же  месте,  с
времен моего детства. Наконец он задает мне вопрос:
   - Ты доволен?
   - Все идет хорошо.
   - Изабель?
   У него к ней слабость, хотя он ее несколько и стесняется.  Много  раз
отец, шутя, говорил мне:
   - Ты не достоин такой жены, как она...
   После чего он, из чувства справедливости, добавлял:
   - Не больше, чем я был достоин твоей матери...
   Мама умерла три года назад.
   - Девочки?
   Он никогда не мог запомнить их возраста, и они  в  его  представлении
были куда моложе, чем на самом деле.
   Отцу семьдесят девять лет. Он высок, тощ и согбен.  Я  всегда  помнил
его сгорбленным, всегда худым, с маленькими, очень хитрыми глазками.
   - Как идут дела?
   - Не жалуюсь.
   Он выглядывал в окно.
   - Смотри-ка! У тебя новая машина...
   Своей он пользовался больше десяти лет. Правда, пользовался-то он  ей
довольно редко. Он редактировал  "Ситизен"  почти  один,  и  его  редкие
сотрудники были бесплатными добровольцами.
   Женщина  лет  шестидесяти,  г-жа  Фукс,  которую  я   знал   издавна,
занималась сбором рекламы.
   Отец  печатал  также   визитные   карточки,   похоронные   извещения,
коммерческие каталоги для местных торговцев.  Он  никогда  не  стремился
расширить свое предприятие,  а,  наоборот,  постепенно  все  сужал  поле
деятельности.
   - О чем ты задумался?
   Я вздрогнул как пойманный на месте преступления. Привычка!
   - Об отце... Я удивлен, что он не позвонил нам.
   У Изабель  уже  не  было  ни  отца,  ни  матери,  только  два  брата,
обосновавшихся в Бостоне, и еще сестра, вышедшая замуж в Калифорнии.
   - Надо будет заехать к нему как-нибудь утром.
   - Ты не был у него уже больше месяца.
   Я  решил  непременно  съездить  в  Торрингтон.  Мне  было   интересно
взглянуть по-новому на отца, на наш дом.
   После  еды  я  вернулся  в  библиотеку,  где,   поколебавшись   между
телевизором и газетой, выбрал последнюю. Через четверть часа  я  услышал
гудение машины для мытья посуды и увидел вошедшую ко мне Изабель.
   - Ты не думаешь, что тебе надо бы позвонить Моне?
   Расставляет ли она мне  ловушку?  Нет,  жена  казалась,  как  всегда,
искренней. Была ли она способна на неискренность?
   - Почему?
   - Ты был лучшим другом ее мужа. Вряд ли у нее есть настоящие друзья в
Нью-Йорке, а Боб Сэндерс улетел, не дав себе труда задержаться  хотя  бы
на день...
   - Таков уж Боб.
   - Ей, вероятно, очень одиноко в их огромной квартире... Сможет ли она
сохранить такое роскошное жилище?
   - Не знаю...
   - У Рэя были деньги?
   - Он много зарабатывал.
   - Но ведь и тратил тоже много, разве не так?
   - Вероятно. Но его доля в деле Миллер и Миллер  должна  выражаться  в
солидной сумме.
   - Когда ты предполагаешь поехать к ней?
   Это  не  было  допросом.   Она   просто   разговаривала,   как   жена
разговаривает со своим мужем.
   - Позвони ей. Поверь, это будет ей приятно.
   Я знал на память номер Рэя, с которым время  от  времени  встречался,
наезжая в Нью-Йорк.  Я  набрал  номер  и  услышал  гудки,  раздававшиеся
довольно долго.
   - Мне кажется, там никого нет.
   - Или она легла спать.
   Именно в эту минуту послышался голос Моны:
   - Алло! Кто говорит?
   - Доналд.
   - Очень мило, что вы позвонили, Доналд. Если бы вы только  знали,  до
чего я здесь ощущаю себя покинутой.
   - Поэтому-то я и звоню вам. Мне посоветовала Изабель.
   - Поблагодарите ее за меня.
   В ее голосе мне почудилась ирония.
   - Если бы вы не были столь далеко, я бы  попросила  вас  провести  со
мной вечер. Моя добрая Жанет делает что может. Я брожу по  комнатам,  не
находя себе пристанища. С вами такого никогда не бывало?
   - Нет.
   - Вам повезло. Утро было чудовищным.  Этот  еле  влачившийся  кортеж.
Потом все эти люди на кладбище. Если бы не вы...
   Значит, она заметила, что я взял ее под руку.
   - Я бы свалилась в снег от усталости. А этот напыщенный верзила  Боб,
который столь церемонно со мной  раскланялся  перед  тем,  как  удрал  в
аэропорт.
   - Я видел.
   - Миллеры говорили с вами?
   - Они спрашивали, буду ли я заниматься вашими делами?
   - Что вы ответили?
   - Что буду помогать вам по мере сил. Поймите, Мона,  что  я  не  хочу
навязываться. Я всего лишь провинциальный адвокат.
   - Рэй считал вас первоклассным юристом.
   - В Нью-Йорке сколько угодно более умелых, чем я.
   - Мне хотелось бы, чтобы это были именно вы. Конечно, если Изабель...
   - Нет. Она не увидит в этом ничего предосудительного, наоборот...
   - Вы свободны в понедельник?
   - В котором часу?
   - В любое  время.  Вам  ведь  надо  два  часа  на  дорогу?  Хотите  в
одиннадцать?
   - Я буду у вас.
   - Теперь я сделаю то,  что  собиралась  сделать  еще  в  пять  часов:
проглочу две таблетки снотворного и лягу. Если бы только было  возможно,
проспала бы двое суток.
   - Спокойной ночи, Мона.
   - Спокойной  ночи,  Доналд.  До  понедельника...  Еще  раз  благодарю
Изабель.
   - Сейчас же передам ей это.
   Я повесил трубку.
   - Мона благодарит тебя.
   - За что?
   - Прежде всего за все, что ты для нее сделала. А также за то, что  ты
разрешаешь мне заняться ее делами.
   - Почему бы  я  могла  воспротивиться  этому?  Разве  я  когда-нибудь
возражала против какого-нибудь из твоих дел?
   Это было правдой. Я едва не расхохотался. Это действительно  было  ей
несвойственно. Она не позволяла себе выражать  свои  мнения.  Разве  что
время  от  времени  в  некоторых  случаях  бросала  одобрительный   или,
напротив,  как  бы  отсутствующий  взгляд,   что   служило   достаточным
предостережением.
   - Ты поедешь в Нью-Йорк в понедельник?
   - Да.
   - На машине?
   - Это будет зависеть от  метереологической  сводки.  Если  объявят  о
новом снегопаде, поеду утренним поездом.
   Вот. Как легко. Мы  беседовали,  словно  обычные  супруги,  спокойно,
просто. Люди, которые увидели и услышали бы нас, могли бы принять нас за
образцовую парочку.
   А ведь Изабель смотрит на меня то ли как на подлого труса, то ли  как
на убийцу. Я же твердо решил, что в понедельник изменю ей с Моной.
   Дом жил своей обычной жизнью, возможно, оттого, что он был очень стар
и укрывал на своем веку уже немало поколений семейств. Правда комнаты со
временем расширились. В некоторых  были  перенесены  двери,  воздвигнуты
новые перегородки, а старые  снесены.  В  семи,  не  больше,  метрах  от
спальни был выдолблен в скале бассейн.
   Дом  дышал.  Временами  из  подвала  доносился   шум   электрического
нагревателя отопления, иногда слышалось потрескивание деревянной обшивки
или балок. До самого декабря в камине у нас ютился сверчок.
   Изабель взялась за газету и надела очки. В очках глаза  ее  выглядели
иначе, не столь безмятежно, а как бы испуганно.
   - Как поживает Хиггинс?
   - Очень хорошо.
   - Жена его оправилась после гриппа?
   - Забыл спросить у него.
   Мы были вполне готовы киснуть подобным образом весь вечер,  и  именно
подобное существование я влачил семнадцать лет кряду.
 
 
   5
 
   Все произошло так, как я и предполагал, и я не думаю, чтобы Мона была
удивлена. Я даже уверен, что она ждала этого, а может  быть  и  жаждала,
что никак не обозначает, будто она влюбилась в меня.
   До этого дома у нас развернулся обычный  уик-энд  с  дочерьми.  Мы  с
Изабель съездили за ними в Литчфилд и минут пятнадцать беседовали с мисс
Дженкинс,  у  которой  маленькие  черненькие  глазки  и  плюющийся   при
разговоре рот.
   - Если бы все наши ученицы походили на вашу Милдред...
   По правде сказать, я ненавижу  школы  и  все,  что  с  ними  связано.
Во-первых, видишь и вспоминаешь себя во всех возрастах, что само по себе
уже стеснительно. Потом, невольно вспоминается первая беременность  жены
и первый крик ребенка, первые  пеленки,  и,  наконец,  тот  день,  когда
ребенка впервые ведут в детский сад и возвращаются оттуда без него.
   Годы отмечены, словно этапы, раздачей премий, в школе  -  каникулами.
Создается  традиция,  которую  воображают  незыблемой.  Родится   другой
ребенок, который следует тому же ритуалу, попадает к тем же педагогам.
   И вот перед вами уже пятнадцатилетняя дочь и вторая, двенадцати  лет,
и вы сами - человек на склоне лет.
   Как в песенке Джими Брауна: крестильные колокола, венчальные колокола
и похоронные колокола. Потом все начинается сначала с другими.
   Первый вопрос, заданный Милдред, едва мы сели в машину:
   - Мама, я смогу отправиться с ночевкой к Соне?
   Они всегда спрашивают разрешения у матери, мое мнение  совершенно  не
идет  в  счет.  Соня  -  дочь  Чарли  Браутона,  соседа,  с  которым  мы
поддерживаем более или менее дружеские отношения.
   - Она тебя пригласила?
   - Да. У нее будет завтра небольшая вечеринка, и  она  предложила  мне
переночевать.
   У Милдред  такая  аппетитная  мордашка,  что  ее  прямо-таки  хочется
съесть. У нее светлая кожа ее матери, но с веснушками под глазами  и  на
носу. Она приходит от них в отчаяние, но  они-то  и  составляют  главное
очарование дочери. Черты ее лица  и  тело  еще  совсем  ребяческие,  она
невероятно похожа на куклу.
   - Как ты думаешь, Доналд?
   Должен отметить, что  Изабель  никогда  не  забывает  спросить  моего
мнения. Но если бы я имел несчастье отказать,  дети  отшатнулись  бы  от
меня, поэтому я всегда говорю "да". Тут вмешалась Цецилия:
   - А я буду торчать дома одна?
   Ведь быть с нами и означает для нее  быть  одной!  Восхваляют  семью,
единение между детьми и родител