ями. Цецилии двенадцать лет,  и  она  уже
говорит об одиночестве.
   Это нормально. Я был в ее возрасте таким же.
   Я и сейчас помню томительные воскресные дни, в особенности когда  шел
дождь.
   - Мы пригласим кого-нибудь из твоих подруг...
   Родители перезваниваются. Организуется обмен.
   - Может быть, Мэйбл сможет провести у нас уикэнд?
   В воскресенье к одиннадцати часам мы,  все  четверо,  направляемся  в
церковь. Там тоже наблюдаешь, как люди стареют год от году.
   - Это правда, что твой друг Рэй умер у нас в саду?
   - Правда, моя дорогая.
   - Ты покажешь мне место?
   Девочки не видели мертвого Рэя - им не показали.
   Ведь с детьми ведут себя так, как будто  смерти  не  существует,  как
будто умирают только другие - неизвестные люди" не принадлежащие к семье
и к маленькому кружку друзей.
   Но дело не в этом. Это  не  столь  существенно.  Интереснее  то,  что
Цецилия за воскресным завтраком вдруг спросила:
   - Тебе грустно, мама?
   - Да нет...
   - Это из-за того, что случилось с Рэем?
   - Нет, моя дорогая. Я такая же, как и всегда.
   Девочки похожи скорее на мать, чем на меня, но в Цецилии есть  что-то
свое. Она почти шатенка, а глаза у нее орехового  цвета,  и  еще  совсем
крошкой она высказывала такие суждения, которые нас потрясали.
   Цецилия склонна к размышлениям, у нее интенсивная внутренняя жизнь, о
которой мы ничего не знаем.
   - Вы повезете нас обратно вдвоем?
   - Спроси у отца...
   Я сказал, что поедем все  вместе.  И  в  воскресенье  вечером  мы  их
отвезли. В конце-то концов, мы их почти и не видели.
   Потом я смотрел телевизор, что в это время делала Изабель -  не  могу
сказать. У нее всегда находится какоенибудь занятие.
   Наша служанка приступила к исполнению своих  обязанностей.  Ее  зовут
Даулинг. Ее муж - известный во всей округе пьяница, каждую субботу он  -
участник драк в барах, после  чего  его  находят  спящим  где-нибудь  на
тротуаре или на обочине дороги.
   Он перепробовал множество ремесел и отовсюду был изгнан. С  некоторых
пор он разводит свиней, соорудив для них загон из старых досок у себя на
участке. Соседи жалуются на него, и муниципалитет предпринимает  попытки
прекратить свиноводство.
   У них восемь детей, все - мальчики и все похожи на отца, все,  как  и
он, наводят ужас на всю округу. Их зовут Рыжими, не различая  одного  от
другого, большинство из них к тому же - близнецы.
   Отец и сыновья составляют как бы банду или  клан,  который  живет  за
пределами общества, и одна лишь мать, бедняжка Даулинг, ведет нормальную
жизнь, работая в домах как приходящая прислуга. Она  молчалива.  Тубы  у
нее поджаты, и она смотрит на людей с презрением.
   Она хочет услужить, но делает это не без осуждения.
   - Ты заночуешь в Нью-Йорке? Приготовить твой  чемодан?  -  спрашивает
Изабель.
   - Нет. Я почти наверняка управлюсь к вечеру.
   Ее взгляд начинает бесить меня. Я никак не пойму, что же он выражает.
В нем нет иронии, и тем не менее он вроде бы говорит:
   "Знаю тебя как облупленного! Знаю все.  Сколько  ни  притворяйся,  от
меня не спрячешься... "
   Противоречиво то, что в  ее  взгляде  сквозит  и  любопытство.  Можно
подумать,  что  она  каждую  минуту  задает  себе  вопрос,  как  я  буду
реагировать и как поступать.
   Она видит перед собой нового человека и, возможно,  сомневается,  все
ли его качества были ею раньше прощупаны.
   Изабель знает: в Нью-Йорк я еду на свидание с Моной. Не почувствовала
ли жена, пока та была здесь, что я возжелал ее? Не  волнует  ли  Изабель
мысль о возможных последствиях этого?
   Она старается никак не проявлять свою ревность. Ведь сама  же  она  в
четверг  вечером  посоветовала  мне  позвонить  Моне.  И  не  она  ли  в
воскресный вечер предложила приготовить мне чемодан, как  если  бы  само
собой разумелось, что ночь я проведу в Нью-Йорке?
   Можно подумать, что она меня  подталкивает.  Но  зачем?  Предотвращая
возможность моего возмущения? Или во имя сохранения того, что еще  можно
сохранить?
   Она  отлично  понимает,  что  за  эту  неделю  между  нами  произошло
отчуждение. Мы - чужие, но продолжаем жить вместе: едим за одним столом,
раздеваемся друг перед другом и спим в той же  спальне.  Чужие,  которые
разговаривают как муж и жена.
   А в состоянии ли я сейчас выполнять мои супружеские обязанности?
   Сомневаюсь.
   Почему? Произошло нечто необратимое, пока я сидел в сарае на  красной
скамейке и курил сигарету за сигаретой.
   Мона тут ни при чем, хотя Изабель и думает обратное.
   В воскресенье вечером небо все - в тучах. Я объявляю:
   - Еду поездом...
   Встал я в понедельник часов в шесть утра. Небо несколько прояснилось,
но мне показалось, что в воздухе пахнет снегом.
   - Хочешь, я отвезу тебя на вокзал?
   Она отвезла меня в  "Крайслере".  Вокзал  в  Миллертоне  -  маленькое
деревянное  строение,  и  там  редко  встретишь  больше  чем   двух-трех
пассажиров, дожидающихся поезда, в котором  едут  люди,  хорошо  знающие
друг друга, хотя бы по виду. Наш сапожник, который тоже ехал в Нью-Йорк,
поздоровался со мной. Я сказал Изабель:
   - Ни к чему дожидаться. Поезжай домой. Я тебе позвоню и скажу,  каким
поездом вернусь.
   Снег не  повдел.  Наоборот,  по  мере  того  как  мы  приближались  к
Нью-Йорку, погода разгуливалась и небоскребы вырисовывались  перед  нами
на уже расчистившемся небе, на котором  осталось  всего  лишь  несколько
позлащенных солнцем облачков.
   Я зашел выпить кофе. Было  еще  слишком  рано,  чтобы  идти  к  Моне.
Прошелся вдоль всей Парк-авеню. Я бы тоже мог жить  в  Нью-Йорке,  иметь
контору в одном из этих стеклянных зданий, завтракать  с  клиентами  или
друзьями, а в конце рабочего дня мог бы выпить аперитив  в  каком-нибудь
укромном, не сильно освещенном баре.
   Мы могли бы по вечерам ходить в театр или в кабаре - потанцевать.
   Мы могли бы...
   Что такое сказала Мона по этому поводу? Будто бы Рэй  мне  завидовал,
будто бы я - сильнейший из нас  двоих,  будто  бы  я  сделал  правильный
выбор? И это Рэй, которому все удавалось,  говорил,  что  хочет  пустить
себе пулю в лоб!
   Вздор!
   Действительно ли прохожие на меня оборачиваются? Ведь  мне  постоянно
кажется, что люди смотрят на меня, как если бы у меня лицо было в пятнах
или одежда смехотворна. Когда я был ребенком и подростком,  доходило  до
того, что я останавливался перед витринами, чтобы проверить,  нет  ли  в
моем виде чего-нибудь ненормального.
   В половине одиннадцатого я остановил такси и поехал на Сэттон  Плейс.
Мне хорошо был знаком дом с оранжевыми маркизами на окнах,  швейцаром  в
ливрее и холлом с кожаными креслами и конторкой дежурного.
   Дежурный знал меня.
   - Вы к госпоже Сэндерс, господин Додд?.. Предупредить ее?..
   - Не надо... Она меня ожидает...
   Мальчик-лифтер был в белых  вязаных  перчатках.  Он  поднял  меня  на
двадцать  первый  этаж,  а  в  какую  из  трех  дверей  красного  дерева
позвонить, я и сам знал.
   Мне открыла Жанет, аппетитная девушка в форменном платье  из  черного
шелка и кокетливом вышитом передничке. Как правило, она улыбается.
   Но теперь ей, вероятно, казалось приличным  выглядеть  огорченной,  и
она бормочет:
   - Кто бы мог подумать...
   Приняв мое пальто и шляпу, она проводила меня в салон, где всякий раз
я испытываю нечто вроде головокружения. Это огромная комната, вся белая,
с застекленными эркерами с видом на Ист-Ривер. Я достаточно хорошо  знал
Рэя, чтобы понять: эта декорация вовсе не выражает его вкуса.
   Салон был вызовом. Рэй хотел казаться богачом,  хотел  всех  поразить
своим модернизмом. Мебель, картины, скульптуры, стоявшие на  подставках,
казались выбранными для кинематографической декорации, а  вовсе  не  для
жизни, а размеры комнаты исключали  возможность  какой  бы  то  ни  было
интимности.
   Открылась дверь маленькой гостиной, которую называли будуаром, и Мона
издали позвала меня:
   - Идите сюда, Доналд!..
   Я поколебался, идти ли мне с портфелем. Кончил тем, что  оставил  его
лежать там, где положил, в кресле.
   Я ринулся к ней. Нас разделяло примерно десять метров. Она  стояла  в
дверях, одетая во что-то темносинее, и смотрела на меня.
   Она не протянула мне руки, но закрыла за мной дверь.
   Тогда, очутившись лицом к лицу, мы испытующе посмотрели в глаза  друг
другу.
   Я положил руки ей на  плечи  и  поцеловал  ее  в  щеки,  как  мог  бы
поцеловать и во времена Рэя. Потом, не долго раздумывая, я прижал ее всю
к себе и приник поцелуем к ее губам.
   Она не протестовала, не отстранилась. Только в глазах ее  я  прочитал
некоторое удивление.
   Разве не знала она, что это произойдет? Удивила ее лишь  поспешность?
Или ее изумило мое волнение, моя неловкость?
   Я дрожал с ног до головы и был не в силах оторваться от ее губ, от ее
глаз.
   Может быть, больше всего мне хотелось в этот момент заплакать.
   Ее синяя одежда оказалась  пеньюаром,  и  я  чувствовал  под  тонким,
мягким шелком ее обнаженное тело.
   Оделась она так нарочно? Или  просто  я  не  дал  ей  времени  надеть
что-либо другое, явившись на десять минут раньше назначенного срока?
   Я прошептал:
   - Мона...
   Она в ответ:
   - Иди сюда...
   Я так и не разомкнул объятий, а она увлекла меня к дивану, на который
мы оба одновременно рухнули.
   Я сразу же буквально  погрузился  в  нее,  грубо,  почти  зло,  и  на
какое-то мгновение в ее глазах появился страх.
   Когда я наконец отпустил ее, она быстро  поднялась  и  завязала  пояс
своего пеньюара.
   - Простите меня, Мона...
   - За что же?..
   Она улыбнулась мне, и хотя глаза ее еще были затуманены наслаждением,
поджатые губы выражали меланхолию.
   Я признался:
   - Я так неистово жаждал этого!
   - Знаю... Что будем пить, Доналд?
   Маленький бар помещался в шкафчике стиля Людовика  XV.  Огромный  бар
салона не прятался, стоял на полном виду.
   - Что хотите...
   - Тогда виски... Со льдом?
   - Пожалуйста...
   - Изабель ничего не сказала?
   - По поводу чего?
   - Вашей поездки и нашего свидания.
   - Наоборот. Ведь это она посоветовала мне позвонить вам...
   Я испытывал странное, дотоле неведомое мне  чувство.  Мы  только  что
неистово предавались любви, и лицо Моны носило еще явные следы этого. Да
и мое, вероятно, тоже.
   Но как только мы поднялись, наш разговор принял тон старой дружбы. Мы
оба чувствовали себя как нельзя лучше и телесно, и душевно. Должно быть,
глаза мои смеялись.
   - Наше здоровье, Доналд...
   - За нас...
   -  Изабель  -  странная  женщина.  Она  всегда  удивляла  меня.  Надо
сознаться, что и вы тоже, и с давних пор...
   - Я?
   - Вы недоумеваете почему? Но ведь большинство людей как на ладошке...
Сразу знаешь их слабые места. А у вас их вовсе нет.
   - Только что я вам доказал обратное.
   - Вы называете это слабостью?
   - Возможно, и так. Знаете ли вы, что в ту ночь, когда  мы  спали  все
вместе на полу, на матрасах, я был загипнотизирован зрелищем вашей руки,
которая опустилась на паркет? Мне до  безумия  хотелось  дотронуться  до
нее, схватить ее. Если бы я осуществил это желание, не знаю, чем бы  это
кончилось.
   - Перед Изабель?
   - В случае надобности хоть перед целым светом.  Вы  не  назовете  это
слабым местом?
   Она уселась в глубокое кресло и  задумалась.  Распахнувшись,  пеньюар
обнажил почти все бедро, но это не смутило ни ее, ни меня. Мы просто  не
заметили этого.
   - Нет... - проговорила она наконец.
   - Я не шокировал вас своим неистовством?
   - Признаюсь, я была смущена...
   Мы могли говорить об этом  совершенно  просто"  без  романтизма,  как
добрые приятели, как сообщники, признающиеся в своей слабости.
   - Мне это было необходимо, иначе я промучился бы весь день и не  смог
бы ни о чем другом и подумать.
   - Вы испытываете немного нежности ко мне, Доналд?
   - Даже очень много.
   - Мне это так необходимо... Не собираюсь разыгрывать неутешную вдову,
да сейчас это и выглядело бы пошлостью. Я ведь, представьте себе, любила
Рэя. Мы с ним были настоящими друзьями...
   Я сидел напротив нее, а окна и здесь выходили на  Ист-Ривер,  залитую
солнцем.
   - Когда я вернулась сюда в четверг, чуть не позвонила  вам.  Квартира
показалась мне в десять раз больше, чем она есть  на  самом  деле,  и  я
почувствовала себя совсем потерянной. Я бродила повсюду, трогала мебель,
вещи, как бы стараясь убедиться в их реальности. Я выпила вина...  Когда
вы позвонили мне вечером, по голосу было заметно, что я выпила?
   - Я был чересчур взволнован, чтобы заметить. Да и Изабель смотрела на
меня.
   Мона тоже молча посмотрела, потом сказала:
   - Мне никогда не понять Изабель.
   Она мечтательно затянулась сигаретой.
   - А вы ее понимаете?
   - Нет...
   - Вы думаете, она способна  страдать?  Может  ее  что-то  вывести  из
равновесия?
   - Не знаю, Мона... Я прожил семнадцать лет, не задавая  себе  никаких
вопросов.
   - А теперь?
   - Уже целую неделю только это и делаю...
   - А вы ее не боитесь немножко?
   - Я привык к ней. Мне казалось все вполне нормальным.
   - А теперь не кажется?
   - Она постоянно смотрит на меня и изучила не только все мои  привычки
и реакции, но, вероятно, и малейшие мои мысли. Но никогда она и словечка
не вымолвит, чтобы можно было об этом догадаться.  Всегда  она  остается
спокойной, бесстрастной.
   - И теперь?
   - Почему вы спрашиваете об этом?
   - Потому что она поняла. Женщина никогда в этом не обманывается...
   - Что она поняла?
   - Поняла то, что произошло, должно было рано или поздно произойти. Вы
говорили о ночи, проведенной на матрасах. Она нарочно положила вас рядом
со мной.
   - Чтобы не показаться ревнивой?
   - Нет. Чтобы испытать вас. Это даже нечто еще  более  тонкое,  готова
поклясться. Чтобы соблазнить вас. Смутить.
   Я старался понять, увидеть Изабель в этой новой роли.
   - По меньшей мере два раза она оставляла нас  наедине,  зная,  что  я
горю желанием укрыться в ваших объятиях. Мне была необходима  поддержка,
ощущение мужской силы.
   - Я не помог вам.
   - Нет. Вначале я думала, что вы ее боитесь...
   Не совсем точное определение. Я никогда  не  боялся  Изабель.  Боялся
только огорчить ее, разочаровать, упасть в ее глазах.
   Пока жива была моя мать, я  тоже  постоянно  боялся  огорчить  ее,  а
теперь, приезжая в Торрингтон, чувствую себя не в своей тарелке у  отца,
опасаясь, что он заметит мою жалость.
   Ведь от него осталась, так сказать, одна  тень.  Он  храбрится  и  из
бравады издает, чего бы это ему  ни  стоило,  свою  газету,  которая  не
насчитывает и тысячи читателей.
   Он продолжает надо всем иронизировать, так как это было его привычкой
всю жизнь, но отлично сознает,  что  не  сегодня-завтра  его  отвезут  в
больницу, если он  внезапно  не  скончается  у  себя  в  спальне  или  в
типографии.
   Я не мог высказать ему свои опасения. Ведь каждый раз, уезжая,  я  не
знал, увижу ли его еще живым.
   Мона взглянула на золотые часики.
   - Пари держу, что Изабель  уже  в  точности  знает,  что  между  нами
произошло...
   Она все возвращалась мыслями к Изабель, и я не мог понять, почему она
ее так волнует.
   Если бы это была не она, а кто-то  другой,  я  бы  подумал,  что  она
надеется на мой развод и женитьбу на ней. Подобная мысль пришлась мне не
по вкусу, и я встал, чтобы наполнить стаканы.
   - Я не шокирую вас, Доналд?
   - Нет.
   - Вы ее все еще любите?
   - Нет.
   - Но вы очень ее любили?
   - Не думаю.
   Мона пила виски маленькими глоточками и все посматривала на меня.
   - Мне хочется поцеловать вас, - сказала она наконец, вставая.
   Я тоже поднялся. Я обнял ее и вместо поцелуя прижался щекой к ее щеке
и стоял так долго-долго, уставившись на пейзаж за окном.
   Мне было очень грустно.
   Потом моя грусть перешла в более нежное чувство, в котором  оставался
лишь привкус горечи. Освободившись из моих объятий, Мона сказала:
   - Все же мне лучше одеться до завтрака...
   Я  видел,  как  она  направилась  в  комнату,   которая,   по   моему
предположению, должна была быть спальней. Я решил сесть и почитать в  ее
отсутствие газету, но неудовольствие, по-видимому, так  ярко  отразилось
на моем лице, что она вполне естественно предложила:
   - Если хотите, идемте со мной...
   Я последовал за ней в комнату, в которой одна из постелей была смята.
   Дверь в  ванную  стояла  открытой,  и  следы  воды  на  плитках  пола
показывали, что до моего прихода Мона успела  принять  ванну.  Она  села
возле  туалетного  столика  и,  прежде   чем   подкраситься,   принялась
расчесывать волосы.
   Я восторженно следил за ее  жестами,  за  игрой  света  на  ее  коже.
Несмотря на то, что  мы  уже  принадлежали  друг  другу,  я  ощутил  это
разрешение присутствовать при ее интимном  женском  одевании  как  некую
особую, более проникновенную близость.
   - Вы смешите меня, Доналд.
   - Чем?
   - У вас такой  вид,  словно  вы  впервые  присутствуете  при  женском
туалете.
   - Так оно и есть.
   - Но Изабель...
   - Это совсем другое дело.
   Я редко видел Изабель сидящей перед зеркалом за столиком, где  стояло
только самое необходимое, а не как у Моны, множество различных баночек и
флаконов.
   - Вам не будет скучно позавтракать со мной дома?  Я  попросила  Жанет
приготовить нам что-нибудь вкусное.
   Мне припомнились львята в  зоопарке,  которые  кувыркались  с  полным
доверием у всех на глазах. Почти то же чувство вызывала  у  меня  теперь
Мона.
   Закончив причесываться, она направилась к шкафу за  бельем.  Она,  не
стесняясь, сняла свой пеньюар и, вовсе  не  провоцируя  меня,  предстала
передо мной обнаженной.  Она  одевалась  в  моем  присутствии  столь  же
естественно, как если бы была в одиночестве, а я не сводил с нее глаз  и
не упустил ни одного ее жеста, ни одного движения.
   Так ли уж я прав, утверждая, что не был в нее влюблен? Думаю все  же,
что прав. Мне и в голову не приходило жить с ней,  связать  с  ней  свою
судьбу, как я это сделал когда-то с Изабель.
   Я смотрел на  нераскрытую  постель  Рэя,  и  она  меня  нисколько  не
стесняла, не вызывала в сознании никаких неприятных картин.
   Я знал, что в квартире есть еще две комнаты. В одной из них я  как-то
спал, опоздав на поезд. Жанет  занимала  другую,  меньшую,  находившуюся
ближе к кухне.
   Странно, но в квартире не было столовой, вероятно, потому, что отвели
как можно больше места для салона.
   - Так хорошо? Я не слишком вырядилась?
   Она надела платье из  тонкой  черной  шерсти,  освеженное  серебряным
плетеным пояском. Наверное, она знает, что черное ей к лицу.
   - Вы великолепны, Мона...
   - Нам надо и о делах поговорить. Столько всего на меня навалилось, не
будь вас, я просто не знала бы, что мне делать.
   Жанет накрыла маленький столик, пододвинув его к застекленной стене и
украсив бутылкой с длинным горлышком рейнского вина в ведерке со льдом.
   - Мне надо переехать. Найти квартиру поменьше. Вообще-то мы  оба  эту
недолюбливали.  Рэй  пускал  ею  пыль  в  глаза.  Хотел  поразить  своих
клиентов...  Думаю,  его  забавляло  также   давать   шикарные   приемы,
объединять вокруг себя людей, интриговать, наблюдать,  как  люди  теряют
свое человеческое достоинство.
   Она вдруг посмотрела на меня серьезно.
   - А ведь я никогда не видела вас пьяным, Доналд.
   - И тем не менее я напился в вашем присутствии...
   В субботу, у Эшбриджа...
   - Вы были пьяны?
   - Разве вы не заметили?
   Она поколебалась:
   - Не тогда...
   - Когда же?
   - Трудно сказать... Я не уверена... Не  сердитесь,  если  я  ошибусь.
Когда вы вернулись после неудачных поисков Рэя, мне показалось, что вы -
не в себе.
   Омар, различные сорта холодного  мяса  были  расставлены  у  нас  под
рукой, на передвижном столике. У меня кровь прилила к голове.
   - Тогда это было не от опьянения.
   - От чего же?
   Тем хуже. Я решился.
   - Дело в том, что я вовсе не пытался отыскать Рэя.
   Я был слишком  вымотан.  Я  задыхался  в  бура