не,  и  мне  все  время
казалось, что сердце у меня  останавливается.  Не  было  никакого  шанса
найти его в темноте, среди урагана, когда снег хлестал прямо  в  лицо  и
слепил глаза.
   ... Вот тогда-то я и направился в сарай.
   Она перестала есть и смотрела на меня с таким изумлением, что я  чуть
было не пожалел о своей искренности.
   - В сарае я уселся на садовую скамейку, спрятанную туда  от  дождя  и
снега, и закурил.
   - Вы пробыли там все время?
   - Да. Я бросал окурки прямо на землю. Выкурил по крайней мере  десять
сигарет.
   Она была потрясена, но явно не рассердилась на меня.
   В конце концов она протянула свою руку и пожала мою.
   - Спасибо, Доналд!
   - За что - спасибо?
   - За доверие. За то, что сказали мне правду. Я  почувствовала:  нечто
произошло, но не знала что именно. Я даже думала, не поссорились ли вы с
Рэем.
   - Из-за чего же могли бы мы поссориться?
   - Из-за той женщины...
   - О какой женщине вы говорите?
   - О госпоже Эшбридж. Патриции. Когда Рэй увел ее, мне показалось, что
вы ревнуете.
   Меня потрясло, что ей все известно.
   - Вы их накрыли? - спросил я.
   - В тот момент, когда они выходили. Я не следила  за  ними.  Случайно
наткнулась... Вы не приревновали Рэя?
   - Не из-за нее...
   - Из-за меня?
   Она спросила это без тени кокетства.  Мы  действительно  говорили  по
душам. Совсем не так, как с Изабель, - там сплошная война взглядов.
   - Из-за всего... Я толкнул дверь, из которой потом вы видели, как они
выходили. Я ни о чем не думал... Просто выпил лишнее. И вот наткнулся на
них. Совершенно  необоснованно,  словно  прилив  крови  к  голове,  меня
охватила чудовищная ревность к Рэю.
   В Йеле я был зубрилой, но все считали меня куда более способным,  чем
Рэй, простите за хвастовство.
   Когда он решил обосноваться в Нью-Йорке, я  ему  предсказывал  долгое
прозябание... Сам я окопался в Брентвуде,  всего  за  тридцать  миль  от
отчего дома, как если бы побоялся очутиться  без  поддержки...  И  почти
тотчас же, словно желая обеспечить себе еще большую  поддержку,  женился
на Изабель.
   Она ошеломленно слушала меня, осушила свой стакан,  показала  мне  на
мой.
   - Пейте...
   - Я вам все сказал. Об остальном, о моих  мыслях  в  ту  субботу,  вы
догадываетесь сами... Рэй заполучил вас и стал компаньоном в деле Миллер
и Миллер. Ему все было подвластно, и  он  мог  себе  позволить  небрежно
взять по дороге любую женщину, как, например, эту Патрицию...
   Она медленно выговорила:
   - И вы ему завидовали?
   - Я вас возмущаю, Мона?
   - Напротив...
   Она была явно взволнованна. Верхняя губа у нее дрожала.
   - Как хватило у вас, Доналд, мужества рассказать мне все это?
   - Вы, Мона, единственный человек, с которым я могу говорить.
   - Вы ненавидели Рэя?
   - Той ночью, когда сидел на скамейке, да...
   - А раньше?
   - Я считал его своим лучшим другом. Но вот, сидя тогда на скамейке, я
установил, что лгал себе.
   - А если бы вы могли его спасти?
   - Не знаю. Возможно, что и спас бы, через силу... Я больше ни  в  чем
не уверен, Мона... Можете ли вы  это  понять,  за  одну  ночь  я  совсем
переменился...
   - Я заметила это. Изабель тоже.
   - Да, она сразу заподозрила что-то, пошла в сарай  и  обнаружила  там
набросанные мною окурки...
   - Она сказала вам об этом?
   - Нет. Она всего  лишь  убрала  окурки.  Я  уверен,  она  испугалась,
подумав, что лейтенант Олсен тоже сможет их обнаружить.
   - Уж не считает ли Изабель, что вы...  что  вы  могли  сделать  нечто
другое?..
   Я предпочел идти напролом.
   - ...что я столкнул Рэя со скалы... Не знаю.  Вот  уже  целую  неделю
Изабель смотрит на меня, словно не узнавая, стараясь  что-то  осмыслить,
понять. А вы поняли?
   - Мне кажется, да...
   - И не возмущаетесь?
   - Да нет же, Доналд.
   Тут я впервые почувствовал тепло горячего женского взгляда.
   - Я ждала, что вы заговорите со мной об этом... Мне было бы  грустно,
если бы вы промолчали. Вам потребовалось большое мужество.
   - Ну, в том положении, в каком я нахожусь...
   - Что вы имеете в виду?
   - Я зачеркнул все семнадцать лет своей семейной жизни, а может  быть,
и все сорок пять лет своей жизни вообще. Все осталось в прошлом. Вчера я
испытал стыд перед своими дочерьми, чувствуя себя и их совершенно чужими
друг другу... И все же я  продолжаю  произносить  прежние  слова,  делаю
прежние жесты.
   - Это необходимо?
   Я взглянул на нее. Поколебался.  Было  бы  так  просто.  Если  я  все
зачеркнул, разве не имею я права  начать  по-новому?  Мона  была  передо
мной. Трепещущая, строгая.
   Эта минута была решающей. Мы ели, пили  рейнское  вино,  а  Ист-Ривер
текла у наших ног.
   - Да, - пробормотал я. - Это необходимо.
   Не знаю почему, но когда я произнес  это  "да",  у  меня  перехватило
горло, и я пристально посмотрел на Мону. Я  был  почти  готов.  Нет,  не
совсем еще, но все же я мог, и очень скоро,  полюбить  Мону.  Я  мог  бы
обосноваться в Нью-Йорке... Мы бы могли...
   Не знаю, была ли она оскорблена.  Во  всяком  случае,  она  этого  не
показала.
   - Спасибо, Доналд.
   Мона встала, стряхнула крошки с платья.
   - Кофе?
   - Пожалуйста.
   Она позвонила Жанет.
   - Что вы предпочитаете - остаться здесь или перейти в будуар?
   - Перейти в будуар.
   На этот раз я прихватил свой портфель. Потом медленно пошел  рядом  с
ней, положив руку ей на плечо.
   - Вы понимаете меня, Мона? Вы ведь тоже чувствуете, что у нас  ничего
бы не получилось...
   Она пожала мне руку, и я мысленно вновь увидел  ее  руку  на  паркете
нашей гостиной, освещенную огнем камина.
   Я чувствовал себя отдохнувшим. Немного позже я  подсел  к  старинному
столику, на который положил бумагу и карандаш.
   - Ну так как, что вы знаете о своих делах?
   - Ничего не знаю... Рэй никогда не говорил со мной о делах.
   - У вас есть наличные деньги?
   - У нас общий счет в банке.
   - Вы знаете, сколько денег на этом счету?
   - Нет.
   - Рэй застраховал свою жизнь?
   - Да.
   - Вы в курсе его взаимоотношений с Миллерами?
   - Он был их компаньоном, но если я правильно  поняла,  не  на  равных
правах. Каждый год его вклад увеличивался.
   - Он не оставил завещания?
   - Сколько я знаю, нет.
   - Вы посмотрели в его бумагах?
   - Да.
   Мы прошли вместе в кабинет Рэя и  начали  просматривать  его  бумаги.
Между нами не ощущалось никакой неловкости, никаких задних мыслей.
   Полис страховки в пользу Моны выражался в двухстах тысячах долларов.
   - Вы известили агентство?
   - Нет еще...
   - И банк не известили?
   - Нет.  Я  ведь  почти  никуда  не  выходила  с  четверга.  Только  в
воскресенье утром  прошлась  возле  дома  по  тротуару,  чтобы  подышать
воздухом.
   - Разрешите мне поговорить по телефону.
   Я вступил в свои адвокатские и нотариальные обязанности. Она  слушала
мои телефонные разговоры, изумляясь, что все так легко улаживается.
   - Вы хотите, чтобы я поговорил от вашего имени с Миллерами?
   - Прошу вас об этом.
   Я позвонил Миллерам, чтобы предупредить их о моем визите.
   - Я тотчас же  вернусь  к  вам,  -  сообщил  я  Моне,  захватив  свой
портфель.  В  салоне,  когда  я  повернулся  к   ней,   она   совершенно
естественно, как я и ожидал, прижалась ко мне и поцеловала.
   Контора  братьев  Миллеров  занимает  два  этажа  одного   из   новых
небоскребов   на   Мэдисон-авеню,   почти   рядом   с   серым    зданием
Архиепископства.  В  одном  из  громадных  залов  работало   не   меньше
пятидесяти служащих; каждый сидел за своим бюро, на  котором  стояло  по
два и больше телефонов.
   Братья Миллеры дожидались меня. Дэвид и Билл, жирные коротышки,  были
так похожи друг на друга, что человеку мало с ними знакомому легко  было
их спутать.
   - Мы счастливы, господин Додд, что госпожа Сэндерс выбрала вас  своим
представителем. Если бы она этого уже не сделала, мы бы сами  обратились
к вам, как я вам и говорил на кладбище...
   Их кабинет был обширен, обставлен мягкой мебелью, торжествен, как раз
для серьезных занятий.
   - Что вам предложить? Виски?
   Ширма красного дерева прикрывала бар.
   - Я полагаю, вы в курсе дела, хотя бы в общих чертах? Вот наш договор
с Сэндерсом, таким он был заключен пять лет тому назад.
   В договоре было страниц десять, и я только бегло  просмотрел  его.  С
первого взгляда доля Рэя в их деле выражалась  примерно  в  полумиллионе
долларов.
   - Вот последний краткий обзор.  Вы  сможете  на  досуге  изучить  эти
документы и  потом  опять  встретитесь  с  нами.  Когда  вы  уезжаете  в
Брентвуд?
   - Вероятно, завтра.
   - Мы сможем вместе позавтракать?
   - Я позвоню вам завтра утром.
   - Перед уходом загляните, пожалуйста, в кабинет нашего бедного  друга
и взгляните, не найдется ли там  личных  бумаг  или  предметов,  которые
надлежит передать вдове...
   Кабинет Рэя был почти столь же импозантен, как и тот, из  которого  я
только что вышел. Там работала, сидя  за  столом,  его  рыжая  красавица
секретарша. Она поднялась, чтобы пожать мне руку, хотя у меня  создалось
такое впечатление, что мой приход был ей неприятен.
   Я был с ней знаком, так как заходил иногда за Рэем.
   - Не знаете ли, мисс Тайлер, держал ли Рэй здесь личные бумаги?
   - Это зависит от того, что называть личным... Взгляните.
   Она  открывала  ящики,  предоставив  мне  перелистывать   папки.   На
письменном столе стояла в серебряной рамке фотография Моны.
   - Лучше я унесу ее, не правда ли?
   - Я тоже так думаю...
   - Я еще зайду завтра. Вы будете очень любезны, если соберете все  его
мелкие вещи...
   - В шкафу висит пальто.
   - Большое спасибо.
   Я поехал в банк, потом  в  страховое  агентство.  Я  ликвидировал  не
только прошлое человека, но и самого человека. Я легально вычеркивал его
из жизни, в то время как братья Миллеры вычеркивали его из своего дела.
   Было уже шесть часов, когда я вернулся на  Сэттон  Плейс.  Мона  сама
открыла мне, и мы поцеловались, как если бы это уже вошло в обычай.
   - Не слишком устали?
   - Нет... Но многое еще предстоит доделать завтра... Я  предпочел  бы,
чтобы вы поехали со мной к братьям Миллерам...
   Ни о чем не расспрашивая, она наливала вино в стаканы.
   - Где будем?..
   Она опять хотела спросить, что я предпочитаю: салон или будуар.
   - Вы сами знаете...
   Мы принялись за свои стаканы.
   - Вы богаты, дорогая Мона. Считая со страховым полисом, у  вас  около
семисот тысяч долларов.
   - Так много?
   Сумма ее  удивила,  но  чувствовалось,  что  это  не  имеет  для  нее
решающего значения.
   - Разрешите, я позвоню домой?
   Изабель ответила сразу.
   - Ты была права. Я не сумею вернуться сегодня в  Брентвуд.  Я  был  у
Миллеров и должен до завтра изучить врученные ими материалы.
   - Ты у Моны?
   - Только что к ней вернулся.
   - Будешь ночевать в "Алгонкине"?
   Это старинный отель, где мы имеем обыкновение останавливаться,  когда
ночуем в Нью-Йорке. Он расположен в районе театров, и  мне  было  восемь
лет, когда я впервые попал туда с моим отцом.
   - Еще не знаю.
   - Понимаю.
   - Дома все в порядке?
   - Никаких новостей.
   - Доброй ночи, Изабель.
   - Доброй ночи, Доналд. Привет Моне.
   Обернувшись к Моне, я громко повторил:
   - Моя жена шлет вам привет.
   - Поблагодарите ее и передайте от меня тоже.
   Когда я повесил трубку, она вопросительно посмотрела на меня.
   Я понял, что она думает об Алгонкине.
   - Из-за Жанет, - пробормотал я.
   - Вы думаете, что Жанет уже знает?
   Взглядом она указала на диван.
   - Почему бы нам не пойти в маленький ресторанчик, где  нас  никто  не
знает, и не вернуться на ночь сюда?
   Она опять наполнила стаканы.
   - Надо приучаться меньше пить. Я ведь очень много пью, Доналд...
   Потом, после минутного раздумья, она, как бы пораженная новой мыслью,
сказала:
   - Вы не боитесь, что Изабель позвонил вам в "Алгонкин"?
   Я ответил, улыбаясь:
   - Неужели вы думаете, что она еще не догадалась?
   Я подумал, не придется ли мне спать  в  постели  Рэя.  Но  мы  спали,
прижавшись  друг  к  другу,  в  постели  Моны,  оставив  другую  постель
свободной.
 
 
   Часть вторая
 
 
   1
 
   Изабель продолжает смотреть на меня. Ничего другого. Вопросов она  не
задает. Не упрекает меня. Не плачет. Не принимает вида жертвы.
   Жизнь продолжается такая же, как и  прежде.  Мы  спим  по-прежнему  в
нашей спальне, пользуемся  одной  и  той  же  ванной  и  едим  вдвоем  в
столовой. По вечерам, если я не беру на дом работы,  мы  вместе  смотрим
телевизор или читаем.
   Девочки приезжают каждые две недели, и я думаю,  что  они  ничего  не
замечают. Ведь они куда больше  заняты  своей  собственной  жизнью,  чем
нашей.
   По существу, мы их уже не интересуем, в особенности Милдред. Ее  куда
больше волнует двадцатилетний брат одной из ее подруг.
   Постоянно - утром, в полдень,  вечером  -  Изабель  смотрит  на  меня
своими светло-голубыми глазами. Я уже совершенно  не  понимаю,  что  они
выражают, и у меня такое впечатление, что я натыкаюсь на них, стукаюсь о
них.
   Иногда я спрашиваю себя, не заключают ли они предостережение.
   "Осторожнее, бедный Доналд... "
   Нет, для этого в ее глазах нет достаточного тепла.
   "Если ты воображаешь, будто я не понимаю... "
   Она, несомненно, хочет мне показать,  что  трезво  смотрит  на  вещи,
ничто от нее не ускользает и никогда не ускользало.
   - Ты переживаешь кризис, неизбежный почти для  всех  мужчин  в  твоем
возрасте...
   Если она так думает, она ошибается.  Я-то  себя  знаю.  Я  не  ощущаю
горячности стареющего человека. Да ведь я и  не  влюблен  и  не  охвачен
болезненной сексуальностью.
   Я сохраняю присутствие духа, присматриваясь к тому, что происходит во
мне и вокруг меня. Но лишь  я  один  знаю:  ничего  нового  нет  в  моих
сокровенных мыслях, только теперь я наконец не прячу их от самого  себя,
решаюсь их открыто признать.
   Что же хочет сказать ее взгляд?
   "Мне тебя жалко... "
   Это более вероятно. Ей всегда хотелось  покровительствовать  мне  или
хотя бы делать вид, что покровительствует,  также  она  воображает,  что
оберегает наших девочек и является душой тех благотворительных  обществ,
в которых состоит.
   С виду скромная, сдержанная, на самом-то деле она наиболее гордая  из
всех женщин, каких мне довелось встретить. Она не позволяет себе никаких
отклонений от долга, ни малейшей человеческой слабости.
   - Я всегда буду тут, Доналд...
   Это  тоже  присутствует  в  ее  взгляде:  до  конца  верная  подруга,
жертвующая собой.
   Но в самой глубине таится другое:
   "Ты воображаешь,  будто  освободился.  Воображаешь,  что  стал  новым
человеком. На самом же деле ты попрежнему ребенок,  нуждающийся  в  моей
опеке, и без нее тебе не обойтись никогда".
   Я уже ничего как следует не знаю. Склоняюсь то к одной гипотезе, то к
другой. Я живу под ее взглядом, словно микроб под микроскопом, и  иногда
я ненавижу ее.
   Со времени моего сидения на скамье в сарае прошло три месяца.  Скамья
уже вернулась в сад, на свое место, возле скалы, как раз оттуда  и  упал
Рэй. Растаяли последние клочки снега, вылезли дикие нарциссы и испещрили
сад желтыми пятнами.
   Первый месяц я ездил в Нью-Йорк два раза в неделю и почти каждый  раз
оставался  ночевать,  так  как  ввод  Моны  в  наследство  и  выполнение
всяческих формальностей, с  ним  связанных,  требовал  много  времени  и
хлопот.
   - Где искать тебя вечером, если произойдет чтолибо экстренное?
   - У Моны...
   Я не прячусь. Напротив, выставляюсь напоказ, и когда,  вернувшись  из
Нью-Йорка, чувствую, что пахну Моной, это доставляет мне удовольствие.
   Плохая погода уже  не  вынуждала  пользоваться  поездом.  Я  ездил  в
машине. Напротив Моны есть стоянка. Вернее, была стоянка, потому что две
недели тому назад Мона переехала с Сэттон Плейс.
   Друзья подыскали ей квартирку  на  56-й  улице,  между  5-й  авеню  и
Мэдисон, в прелестном узеньком доме голландского стиля.
   На первом этаже - французский  ресторан,  где  подают  великолепного,
сочного петуха в вине. Монина квартира на четвертом этаже, конечно, куда
меньше прежней.
   Но также и уютней, интимней. Для гостиной  она  сохранила  мебель  из
прежнего будуара, включая и диван, обитый желто-золотистым шелком.
   Кровать у  нее  новая.  Широкая,  двуспальная,  очень  низенькая.  Но
туалетный столик и глубокое кресло она взяла из прежней спальни.
   Столовая рассчитана не больше чем на шесть или восемь  персон,  но  у
Жанет достаточно большая кухня и прелестная комнатка.
   Не знаю, кто именно подыскал Моне эту квартиру. Во  времена  Рэя  они
встречались с множеством людей, принимали у себя  или  выезжали  в  свет
почти каждый вечер.
   Эта область остается для меня чуждой. Как бы по взаимному  соглашению
мы с Моной ее обходим. Я не знаю, с кем она встречается, когда меня  нет
в НьюЙорке. Возможно, у нее есть любовник или любовники.
   Более чем вероятно. Ей нравится предаваться любви без  романтизма,  я
бы сказал даже, без страсти, потоварищески.
   Приезжая, я всегда застаю ее в пеньюаре и самым естественным  образом
увлекаю к тому дивану, на котором впервые овладел ею.
   Потом она достает напитки, уносит стаканы в спальню  и  приступает  к
своему туалету.
   - Как поживает Изабель? - Она говорит о ней при каждой нашей встрече.
- По-прежнему ничего не говорит?
   - Она смотрит на меня...
   - Такова у нее тактика.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Молча глядя на вас, ни в чем не упрекая, она добьется того, что  вы
почувствуете угрызения совести.
   - Нет.
   - Она на это рассчитывает.
   - Ну что ж, в таком случае она ошибается.
   Мона заинтригована поведением Изабель, ее характер производит на  нее
сильное впечатление.
   Для меня наступает лучший момент  дня,  лучший  момент  недели.  Мона
занимается  своим  туалетом,  а  я  с  наслаждением  погружаюсь  в   эту
интимность, как в теплую ванну.
   Я изучил каждый ее жест,  каждую  гримаску,  манеру,  с  которой  она
вытягивает губы, когда красит их.
   Когда она принимает ванну, я слежу за капельками воды, стекающими  по
ее золотистой коже. У нее кожа не бело-розовая, как у Изабель, но как бы
позлащенная солнцем.
   Мона - крошечная. Почти ничего не весит.
   - Лауэнштейн решился?
   Мы и тут говорим о ее делах. Мы много ими  занимаемся.  Лауэнштейн  -
декоратор, который предложил купить оптом всю обстановку с Сэттон Плейс,
за исключением той мебели, которую Мона оставила себе.
   Оставалось договориться о цене. Теперь  это  состоялось,  а  арендный
договор  на  квартиру  был  заключен  с  одним  актером,  приехавшим  из
Голливуда, чтобы играть на Бродвее.
   С братьями Миллерами тоже почти обо  всем  уже  договорились,  и  имя
Сэндерса давно уже сцарапано со стекол, где оно было  написано  рядом  с
Миллер и Миллер. Остается уточнить некоторые детали.
   Я никогда не спрашивал Мону, что она сделала с  одеждой  Рэя,  с  его
клюшками для гольфа, а  также  со  всеми  другими  его  личными  вещами,
которых я больше не вижу.
   Мы часто спускаемся позавтракать в ресторанчик, что на первом  этаже,
где всегда садимся  в  один  и  тот  же  угол.  Хозяин  подходит  к  нам
поздороваться. Нас принимают за супружескую  пару,  и  нам  это  кажется
забавным.
   После обеда я почти всегда пускаюсь в путь, то по делам Моны,  то  по
моим собственным. Мы назначаем друг другу свидание в баре. Выпиваем  там
мартини в качестве вечернего аперитива, предпочитая самое сухое.
   Пьем  мы  изрядно,  может  быть,  чересчур  много,  но   никогда   не
напиваемся.
   - Где будем ужинать?
   Мы идем наугад, пешком, случается,  что  Мона  спотыкается  на  своих
высоченных каблуках и виснет  у  меня  на  руке.  Однажды  мы  встретили
Джостина Грипе из Ханаана, одного из гостей на памятном приеме у старого
Эшбриджа. Он воздержался от поклона. Я обернулся одновременно  с  ним  и
заметил его смущение.
   Теперь весь Брентвуд, весь ра