йон будет извещен, что у  меня  связь  в
Нью-Йорке. Узнал ли он Мону? Возможно, но не обязательно, ведь она  была
тогда впервые у Эшбриджа, а вид у нее не слишком запоминающийся.
   - Это ваш клиент?
   - Дальний знакомый... Он живет в Ханаане...
   - Вам неприятно, что он вас увидел?
   - Нет.
   Напротив! Я покончил со всеми этими людьми.  Настанет  момент,  когда
они поймут, что, если я еще делаю вид, будто участвую в их игре, я в нее
уже не верю.
   В одну из суббот я  поехал  в  Торрингтон.  Это  спокойный  маленький
городишко, где всего лишь две торговые улицы среди жилых кварталов.
   В западной части города расположено несколько небольших  предприятий,
почти кустарного производства, как, например, фабрика часов  или  совсем
новая, изготовляющая крошечные детали для электронных машин.
   Дом, где я родился, стоит на углу тупика  и  главной  улицы,  на  нем
вывеска, на которой готическими буквами написано "Ситизен".  Большинство
рабочих типографии служат у моего отца уже тридцать лет  с  лишним.  Все
здесь устарело, начиная с машин, которые казались мне  в  детстве  столь
восхитительными.
   Была суббота, и типография не работала. Тем не  менее  отец  сидел  в
своей застекленной клетке, по обыкновению без пиджака, и его было  видно
с улицы.
   Он всегда работал на виду, как бы показывая, что  его  газете  нечего
скрывать.
   Дверь не была заперта, и я вошел. Я сел  по  другую  сторону  бюро  и
дожидался, пока отец поднимет голову.
   - Это ты?
   - Прости, что не приезжал так долго.
   - Значит, были дела поважнее. К чему же извиняться.
   Это  стиль  моего  отца.  Не  помню,  чтобы  он  меня  целовал   хоть
когда-нибудь, даже когда я был ребенком. Он довольствовался тем, что  по
вечерам подставлял мне лоб, как Изабель. Никогда я не видел, чтобы он  и
мою мать целовал.
   - Ты здоров?
   Я ответил утвердительно, и тут  мне  бросилось  в  глаза,  что  он-то
сильно изменился.  Шея  у  него  была  такая  худая,  что  жилы  на  ней
выделялись, словно веревки, и мне показалось, что глаза у него  какие-то
водянистые.
   - Несколько дней назад заезжала твоя жена...
   Она мне не сказала об этом.
   - Она приезжала за покупкой; хотела, кажется, купить какой-то  фарфор
у старого жулика Тиббитса.
   Я помнил с детства этот магазин, где продавали фарфор  и  серебро.  Я
был знаком со стариком Тиббитсом и его сыном,  который  теперь  тоже,  в
свою очередь, состарился.
   Поженившись, мы купили сервиз у Тиббитса, и когда разбились многие из
его предметов, Изабель приезжала в Торрингтон, чтобы купить замену.
   - Ты всем доволен?
   Отношения между мной и отцом были столь целомудренно стыдливы, что  я
никогда не понимал точного смысла  его  вопросов.  Он  часто  спрашивал,
доволен ли я, таким же тоном, как  осведомлялся  о  здоровье  Изабель  и
девочек.
   Но на этот раз не шел ли допрос дальше обычного?
   Не рассказала ли  ему  чего  моя  жена?  Или  не  дошли  ли  до  него
какие-нибудь слухи?
   Он продолжал читать гранки, вычеркивая и  вынося  на  поля  отдельные
слова.
   Было ли у нас когда что сказать друг другу?  Я  сидел  и  смотрел  на
него,  иногда  поворачиваясь  к  улице,  на  которой  характер  движения
изменился  с  моего  детства.  Прежде  проезжающие  машины  можно   было
пересчитать, а останавливались они где угодно.
   - Сколько же тебе лет?
   - Сорок пять.
   Он покачал головой и как бы самому себе пробормотал:
   - Молодой еще...
   Ему должно было исполниться восемьдесят.  Он  поздно  женился,  после
смерти своего отца, который выпускал "Ситизен". Сам он начал с  Харфорда
и только несколько месяцев проработал в одной из нью-йоркских газет.
   У меня был брат Стюарт, который, вероятно, продолжил  бы  дело  отца,
если бы не погиб на войне. Он больше, чем я,  походил  на  отца,  и  мне
казалось, что они лучше понимали друг друга.
   Впрочем, я тоже ладил с отцом, но близости между нами не было.
   - В конце концов, твоя жизнь тебя самого и касается...
   Он бормотал. Я не был обязан делать вид, что расслышал. Не  лучше  ли
пропустить мимо ушей, перевести разговор?
   - Ты намекаешь на Мону?
   Отец вздернул очки на нос и взглянул на меня:
   - Я не знал, что ее зовут Мона...
   - Изабель тебе не сказала?
   - Изабель мне ничего  не  сказала...  Не  такая  она  женщина,  чтобы
вмешивать кого-нибудь в свои дела, даже и свекра...
   В его голосе слышалось явное восхищение. Можно было подумать, что они
одной породы, он и Изабель.
   - Тогда откуда же тебе известно, что у меня есть любовница?
   - Сплетничают... Все понемножку... Кажется, она  вдова  твоего  друга
Рэя...
   Именно так.
   - Ведь это с ним произошел несчастный случай, когда он был у тебя  во
время бурана?..
   Я покраснел, смутно почувствовав его осуждение за этими словами.
   - Не я, сын мой, сближаю эти факты... Так говорят люди.
   - Какие люди?
   - Твои друзья из Брентвуда, Ханаана, Лейквиля... Некоторые рассуждают
о том, разведешься ли ты и переедешь ли в Нью-Йорк.
   - Разумеется нет.
   - Я тебя об этом не спрашиваю, но меня уже спрашивали, и  я  ответил,
что это меня не касается...
   Он тоже не упрекал меня. Казалось, у него нет никаких задних  мыслей.
Совсем как у Изабель. Он набил свою старую кривую  трубку  с  прожженной
головкой и медленно раскурил ее.
   - Ты приехал сообщить мне что-нибудь?
   - Нет...
   - У тебя дела в Торрингтоне?
   - Тоже нет. Мне просто захотелось повидаться с тобой.
   - Хочешь подняться?
   Он понял, что я приехал не только повидаться с ним, но и взглянуть на
дом, чтобы, так сказать, вновь встретиться со своей молодостью.
   Мне и правда хотелось подняться, очутиться в нашей квартире,  где  я,
учась ходить, шлепался на пол, а  поднимавшая  меня  мать  казалась  мне
великаншей.
   Я так и вижу ее фартук в мелкую  клеточку,  какие  носили  еще  в  ту
эпоху.
   Нет. Теперь, после того как отец сказал  мне,  я  не  могу  подняться
туда.
   Быть откровенным с ним, как мне этого смутно хотелось, я тоже не мог.
   Так зачем же я приехал?
   - Видишь ли, наверху не прибрано, ведь  по  субботам  и  воскресеньям
уборщица не приходит...
   Я представил себе одинокого старика в квартире, где нас жило  некогда
четверо. Он медленно посасывал свою трубку, которая  издавала  привычное
бульканье.
   - Время идет, сынок... Для  всех  без  исключения.  Ты  перевалил  за
половину пути... Я же начинаю различать его конец.
   Он не разжалобился над самим собой,  это  было  бы  вовсе  не  в  его
характере. Я почувствовал, что это обо мне он говорит,  пытаясь  внушить
мне свою мысль.
   - Изабель сидела там, где ты сейчас сидишь... Когда ты познакомил нас
с ней, она не понравилась ни мне, ни твоей матери...
   Я не мог сдержать улыбки. Изабель происходила из Литчфилда, а в наших
краях литчфилдцы считаются снобами, воображающими себя особой расой.
   Широкие бульвары, много зелени, гармоничные дома, по утрам разъезжают
всадники и амазонки.
   У Изабель тоже была лошадь.
   - В людях ошибаются, даже когда  воображают,  что  знают  их.  Она  -
хорошая женщина.
   Когда мой отец называл кого-нибудь хорошим, это была высшая похвала.
   - Но еще раз скажу, дело твое...
   - Я не влюблен в Мону, и у нас с ней нет никаких планов на будущее.
   Он закашлялся. Уже несколько лет у него хронический бронхит, и  время
от времени наступает тяжелый приступ кашля.
   - Прости, пожалуйста...
   Его унижает физическое недомогание.  Он  ненавидит  обнаруживать  его
перед кем бы то ни было. Думаю, из-за  этого  он  и  недолюбливает  наши
посещения.
   - Что ты говорил? Ах да...
   Он вновь разжег свою трубку и, потягивая из нее, раздельно произнес:
   - Тогда это - еще хуже.
   Напрасно я ездил к отцу. Уверен, что мой визит был ему неприятен. Мне
он тоже не доставил радости. Между мной и  им  не  существовало  никакой
близости, но из того немногого,  что  он  сказал,  я  понял,  что  такая
близость была у него с Изабель.
   Садясь в машину, я увидел через  окно,  как  отец  смотрит  на  меня,
думая, вероятно, как и я, что это была наша последняя встреча.
   Всю обратную дорогу  мне  мерещилось  его  изможденное  лицо,  полное
меланхоличного достоинства, и я спрашивал себя: сохранил ли он до  конца
веру и, отходя из жизни, продолжает ли строить иллюзии?
   Верит ли он в полезность своей газетенки, которая еще шестьдесят  лет
назад  восставала  против  злоупотреблений,   а   теперь   служит   лишь
удовлетворению  людского  тщеславия,  извещая  о  помолвках,   свадьбах,
приемах и прочих маловажных событиях в ближайшей округе?
   Он посвятил этой газете, цепляясь за нее до конца, всю свою  жизнь  с
таким же рвением, как если бы служил великому делу.
   Так же жил бы и мой брат, если бы его не убили на фронте. И разве  не
так же, с весьма небольшой разницей, жил я  сам  до  тех  пор,  пока  не
закурил первую сигарету, сидя на скамейке в сарае?
   Бывают минуты, когда я как бы замираю. Последнее время я ощущаю нечто
похожее на головокружения. Но я не болен. И это не  от  усталости,  ведь
работаю-то я не больше, чем прежде.
   Возраст? Что правда, то правда, у меня появилось ощущение возраста, о
котором раньше я не задумывался, а  встреча  с  отцом  еще  усилила  это
ощущение.
   Я хотел объяснить ему про Мону. Я и попробовал. Понял ли он, что  для
меня она не больше чем символ?
   Между нами нет настоящей любви. Думаю, я вообще не верю в любовь,  во
всяком случае, в любовь на всю жизнь.
   Мы соединяемся, потому что  нам  обоим  нравится  ощущать  кожу  друг
друга, существовать в едином ритме. Можно ли идти дальше в единении двух
существ?
   Каждому из нас нужен кто-то. Изабель была  мне  нужна  по-другому.  Я
нуждался в ней как в соглядатае, как в санитарке, способной удержать  от
безумных выходок: не знаю, как точнее определить. Это настолько отошло в
прошлое, что я уже не разбираюсь в тогдашнем себе самом и  в  том,  чего
искал в ней. Теперь я начинаю ее ненавидеть.
   Ее взгляд приводит меня в отчаянье. Словно наваждение какое-то. Когда
я вернулся, не сказав ей ни слова ни о  Торрингтоне,  ни  об  отце,  она
спросила:
   - Как его здоровье?
   Возможно, и не столь трудно было догадаться. Есть отправные точки. Но
я чувствую себя как бы на веревочке. Куда бы  я  ни  пошел,  что  бы  ни
сделал, все равно я ощущаю на себе ее взгляд.
   Теперь я езжу в Нью-Йорк только раз в неделю, ведь ввод в  наследство
закончен, а даже для Моны мне нужен предлог. Я не могу вернуться вспять.
Этого я  не  перенес  бы.  Когда  сделаны  душераздирающие  открытия,  к
прежнему нет возврата.
   Мне необходима Мона, необходимо ее присутствие, животная  близость  с
ней. Я люблю, когда,  голая  или  полуголая,  она  приступает  к  своему
туалету, не  обращая  на  меня  внимания.  В  постели  я  люблю  ощущать
соприкосновение кожи наших тел. Ну а разве во всем  остальном  нам  было
так уж плохо? Я всегда говорил о ресторанах, в которых мы  завтракали  и
обедали, о барах, где в конце дня мы выпивали свои мартини.
   Мы, конечно,  оставались  хорошими  товарищами.  Не  стеснялись  друг
друга. Но, сказать по правде, я не чувствовал себя близким ей и часто не
находил сюжета для разговора. Да и она тоже.
   А ведь в ней сосредоточено все то, чего я не имел на протяжении своих
сорока пяти лет, все, чего я из страха избегал.
   Вернулись девочки. Я наблюдал за Милдред. Мне нравится цвет ее  кожи,
похожий на теплый хлеб, и то, как, улыбаясь, она морщит нос. Она  начала
подкрашиваться, разумеется, не в школе, где это запрещено, а дома.
   Воображает ли она, что мы  этого  не  замечаем?  Прошлое  воскресенье
дочка провела с подругой, у которой  двадцатилетний  брат.  Позднее  она
назовет это своей первой любовью. Она и не подозревает, что воспоминания
об этих пугливых взглядах, внезапной краске на лице и  как  бы  случайно
соприкасающихся руках будут преследовать ее всю жизнь.
   Она не будет красивой в обычном понимании. Она и вообще  не  красива.
Что за человек будет ее избранник и какую жизнь она с ним поведет?
   Я вижу ее матерью семейства, одной из тех женщин, которых я отношу  к
разряду пахнущих пирогами.
   Цецилия - другое дело. Она остается загадкой, и я не удивлюсь, если в
ней проявится незаурядная личность. Когда она смотрит на  нас,  я  почти
уверен, что мы ей не нравимся, что она даже в некотором  роде  презирает
нас.
   Удивительно! Годами занимаются детьми, стараются  все  делать  только
ради них.  Вся  жизнь  дома  приспосабливается  к  их  потребностям,  им
посвящаются и воскресенья, и  отпуск.  Но  вот  наступает  день,  когда,
очутившись лицом к лицу, родители и дети ощущают себя совершенно чужими:
так было и у меня с моим отцом.
   Повторяю, с моей стороны было ошибкой ездить  к  нему.  Это  свидание
усилило то пессимистическое настроение, в которое  я  неизбежно  впадаю,
если не нахожусь в Нью-Йорке.
   Да даже когда я и там, то хорошее мое самочувствие исчисляется  всего
какими-нибудь минутами.
   Чуть что, я уже  воображаю  заговор  против  себя.  Вот,  к  примеру,
Изабель и мой отец! Зачем она поехала в Торрингтон? Так ли уж  это  было
спешно закупать тарелки, когда в большинстве случаев мы садимся за  стол
вдвоем? Уже полгода мы никого к себе не приглашаем.
   Отец уверял меня, что она не говорила с ним ни обо мне,  ни  о  Моне.
Допустим! Я обязан ему верить. Но ведь он-то  мог  завести  с  ней  этот
разговор? Если не словами, то хотя бы взглядами.
   - Ну, так как же Доналд?
   А она в ответ улыбнулась своей бледной улыбкой, похожей  на  размытое
дождем, едва просвечивающее небо.
   - Не беспокойся о нем...
   Разве она не бдительна? Не следит за мной деньденьской, в любое время
суток?
   Теперь уже и другие в нашей округе включились.
   Когда я прохожу  -  перешептываются.  Наконец-то  есть  пища  для  их
пересудов. Вы знаете...  Нет,  послушайте...  Доналд  Додд,  адвокат,  у
которого контора почти напротив почты... Компаньон старого Хиггинса, да,
да... ну, у него еще такая прелестная жена,  кроткая,  преданная...  Так
вот, не хотите ли? У него любовница в Нью-Йорке...
   И Хиггинс туда же! Когда  я  ему  говорю,  что  еду  в  Нью-Йорк,  он
спрашивает:
   - Опять на два дня?
   - На этот раз нет...
   А ведь Хиггинс  должен  бы  радоваться,  потому  что  братья  Миллеры
уплатили нам более чем щедрый гонорар за ту работу, которую  я  для  них
проделал. Я бы и бесплатно ее выполнил ради Моны.  Но  они  настояли  на
гонораре.
   Уоррен, наш врач, зашел  ко  мне  в  контору  проконсультироваться  о
налогах, я веду его дела. Но  во  время  Нашего  делового  разговора  он
как-то странно на меня поглядывал, и я заподозрил, что налоги всего лишь
предлог для его визита.
   Не могла ли Изабель позвонить ему и сказать:
   - Послушайте, Уоррен...  Я  обеспокоена...  С  некоторых  пор  Доналд
неузнаваем... Его характер изменился... Он какой-то странный...
   Я посмотрел Уоррену прямо в глаза. Это - старый друг. Он тоже  был  у
Эшбриджа 15 января.
   - Вы тоже находите меня странным?
   Он до того смутился, что очки чуть не свалились у него с носа.
   - Что вы имеете в виду?
   - А вот то самое... С некоторых пор всем охота поглазеть  на  меня  и
посплетничать обо мне. Изабель смотрит на  меня  так,  словно  никак  не
догадается, что со мной происходит. Сильно подозреваю, это она направила
вас ко мне.
   - Уверяю вас, Доналд...
   - Отвечайте прямо: странен я или нет?..  Выгляжу  ли  я  человеком  в
здравом уме?
   - Конечно, вы шутите...
   - Ничуть. Знаете  ли  вы,  что  в  Нью-Йорке  я  встречаюсь  с  одной
приятельницей, с которой нахожусь в любовной связи?
   Я произнес эту фразу несколько иронически.
   - Вас это не удивляет?
   - Почему я должен удивляться?
   - Вы уже слышали об этом?
   - Да, мне говорили...
   - Ну вот видите. А что еще вам говорили?
   Он совершенно смутился и, вероятно, раскаивался, что пришел.
   - Право, не знаю. Будто вы можете принять коекакие решения...
   - Какие?
   - Переехать в Нью-Йорк...
   - Развестись?
   - Возможно.
   - Изабель вам тоже об этом говорила?
   - Нет...
   - Вы ее видели недавно?
   - Это зависит от того, что разуметь под словом "недавно"?
   - Месяц тому назад?
   - Кажется.
   - Она была у вас на приеме?
   - Вы забываете о профессиональной тайне, Доналд.
   Произнося эти  слова  с  нарочитой  непринужденностью,  он  попытался
улыбнуться и тут же поднялся. Но я удержал его.
   - Если она и была у вас, это вовсе не значит, что приходила лечиться.
Она говорила обо мне, о своем беспокойстве, о том, что я  перестал  быть
самим собой.
   - Мне не нравится тот оборот, который принял наш разговор.
   - Мне тоже! Но с меня хватит быть козлом отпущения.
   Ведь не я пришел к вам, а вы ко мне - шпионить за мной,  выслеживать,
и притом очень неудачно выбрали предлог.
   Вам не терпится предложить мне выполнить какиенибудь тесты? Можете вы
теперь успокоить мою жену? Или я вам тоже кажусь  странным  из-за  того,
что не даю себе труда притворяться?
   Вы больше дружите с Изабель, чем со  мной...  И  все  другие  в  этом
похожи на вас... Изабель - необыкновенная женщина, неслыханно преданная,
безгранично добрая...
   Так вот, дорогой Уоррен, не очень-то приятно  ложиться  в  постель  с
вылощенной преданностью и ходящей добродетелью...  Впрочем,  я  чересчур
долго это проделывал и набил оскомину... Буду ездить в Нью-Йорк или  еще
куда, и плевать мне на мнение моих почтенных сограждан.
   Что касается Изабель, успокойте ее. Я не имею намерения  разводиться,
вновь жениться. Буду продолжать работать в этой конторе  и  спокойненько
возвращаться домой.
   Вы по-прежнему считаете меня странным?
   Он сокрушенно покачал головой.
   - Не могу понять, что на вас нашло, Доналд? Вы выпили?
   - Нет еще. Но скоро напьюсь.
   Я совершенно вышел из  себя.  Не  знаю,  почему  так  рассвирепел.  В
особенности, зачем обрушился на этого несчастного Уоррена,  который  тут
был абсолютно ни при чем.
   Доктор-пилюля, как его зовут дети. Он постоянно носит с собой сумку с
инструментами,  похожую  на  чемоданчик  коммивояжера,  в  одном  из  ее
отделений помещаются коробочки  и  баночки.  Осмотрев  больного,  Уоррен
вынимает  из  своей  коллекции  нужную  коробочку,  достает  оттуда,   в
зависимости от обстоятельств, две, четыре, шесть пилюль и опускает их  в
пакетик.
   Пилюли у него всех цветов: красные, зеленые, желтые,  переливчатые  -
цвета радуги, которые мои дочери в детстве, конечно,  предпочитали  всем
остальным.
   - Вот. Будете принимать по одной за четверть часа до  обеда  и  перед
сном. Завтра утром...
   Бедный Уоррен! Я буквально растоптал его, но мой гнев утих  столь  же
быстро, как и возник...
   - Извините меня, старина. Если бы вы  очутились  на  моем  месте,  то
сразу поняли бы. Что же касается моей психики, я думаю, не  настало  еще
время вам о ней беспокоиться... Вы со мной согласны?
   - Да, я ни секунды...
   - Возможно, но другие за вас об этом подумали. Успокойте  Изабель.  И
не рассказывайте о моей вспышке.
   - Вы правда не сердитесь на меня?
   - Нет.
   На  него-то  я  уже  не  сердился,  но  был  очень  взволнован:   мне
показалось, что я нашел разгадку  тому  беспокойству,  которое  читал  в
глазах своей жены.
   Она  ведь  привыкла  верить  в  меня,   верить   в   мою   абсолютную
уравновешенность и произошедшую во мне перемену никак не  могла  считать
нормальной.
   Мои  мысли  неизменно  возвращались,  это  было  отправной  точкой  к
уничтоженным ею окуркам. Неужели же  она  и  впрямь  вообразила,  что  я
столкнул Рэя?
   Мои поездки в Нью-Йорк, связь с Моной, которую я почти цинично  начал
афишировать тотчас же после смерти моего друга, не показалось ли ей  все
это неопровержимыми уликами?
   В таком случае я, по ее мнению, свихнулся -  близок  к  сумасшествию.
Только так могла она объяснить себе мое поведение.
   Я сказал Уоррену, что напьюсь. Так и сделаю.