е  трус, а,  наоборот,  смелый. Атаковал. Его в бою  в
чистом поле ранило.
     Бобров  Сапожникова  к себе  взял, потому  что  любил  образованных,  а
Сапожников и на мотоциклетке  ездил,  и на  лошади катался,  и  мины вслепую
собирал и разбирал, и бокс умел - его Маяковский боксу учил.
     - Не Маяковский, Богаев. Он и Маяковского учил, - поправлял Сапожников.
- Тренер Богаев.
     -  А  ты   помолчи,  -  говорил  Бобров,  -  когда  старшие  по  званию
рассказывают. Маяковский - лучший поэт нашей эпохи, так?
     - Так.
     - Ну вот, а ты споришь. Не люблю я этого, не люблю.
     И  еще  Сапожников   читал  книгу  "Гаргантюа  и  Пантагрюэль"   и  мог
рассказывать. Бобров это  любил.  И еще Сапожников был неплохим сапером. Так
всю войну и провел сапером в группе Боброва. "Рамона, - пела  пластинка. - Я
вижу блеск твоих очей..."
     Ну конечно, у Сапожникова опять появились завиральные идеи,  и он их не
скрывал.  А  в палате  лежал  военный  инженер  второго  ранга  с  челюстным
ранением, и  потому лица его  Сапожников  толком  не видел, от голоса только
бульканье. Но тот,  однако, сапожниковские  байки  слушал,  особенно  насчет
надувного  моста  для тихих ночных переправ -  его  бы привозили свернутым в
рулон,  а потом он разворачивался бы н  тот берег, как игрушка  тещин  язык.
Инженера  второго  ранга  быстро  увезли,  а потом,  в конце  месяца,  когда
Сапожникову выписываться, из Москвы бумага пришла, и Сапожников поехал.
     Его в Москве расспросили и сказали:
     - Малореально. Но попробуем. Хотите в конструкторское бюро?
     - После войны хочу, - сказал Сапожников.
     - А в отпуск хотите? - спросили у него. - Дней на пять?
     - Очень, - сказал Сапожников.
     Ему дали на десять.
     В  их квартире теперь никто не жил. Комендант с пустым рукавом  дал ему
ключи от  комнаты.  Сапожников  посидел  один  в  холодной  полутьме,  потом
пригляделся и увидел записку,  которая была прижата стаканом, как будто мама
на  минутку  к  соседям  вышла,  а не  идет  страшная война и  города дыбом.
Сапожников взял записку, а под  ней  чистый квадрат без пыли. Два года лежит
записка, и никто ее с места не сдвигал. Маме всегда удавались такие странные
чудеса,  теплые  и  мирные,  не  совпадающие  с  громкими  обстоятельствами.
Сапожников прочел:
     "Мальчик мой, я  знаю, что ты  останешься  жив.  Мама.  Если  вернешься
раньше меня - у Нюры для тебя письмо".
     Сапожников поцеловал записку, спрятал в карман на груди, запер комнату,
а из соседней вышел комендант.
     - Я из вашей комнаты клещи взял, - сказал он. - Мне позарез.
     - Конечно, - сказал Сапожников.
     - Мама твоя квартплату присылает. Комнату сохраним, - сказал комендант.
     Сапожников покивал и пошел к Дунаевым.
     Сапожников  как  уткнулся носом в теплое  Нюрино  плечо, так и стоял не
двигаясь, а она держала его  одной рукой за шею, а другой вытирала  слезы со
щек - у себя и у него.
     - Это как же ты? - говорила она. - Как же ты, а?
     - А ничего, - говорил Сапожников, - ничего...
     И была ему Нюра теперь как весь Калязин, а значит, и  вся родина. Потом
чай пили с сахарином, и Сапожников показал Нюре записку от матери.
     - Значит, будешь живой, мама знает, - сказала Нюра. - Сейчас принесу. И
принесла пакет, склеенный из газеты. И в том пакете толстая тетрадь и письмо
от учителя к сапожниковской матери.
     - Его в бомбежку убило, - сказала Нюра. - в октябре.
     Учитель просил передать  пакет Сапожникову, когда он вернется с  войны.
Все  одно  к   одному.  И  этот   верил,   что  Сапожников  вернется,  и   в
конструкторском бюро сказали: возвращайтесь к нам.
     -  Я  Лиду  видела,  библиотекаршу,  -   сказала   Нюра.  -  На   торфе
познакомились. Помнишь ее? Она тебя хвалила, что ты у нее все книжки прочел.
И маму твою знает, они вместе петь ходили к учительнице.
     - А-а... - сказал Сапожников. - Трубы, мачты, за кормою пенится вода...
     Он читал письмо и перелистывал толстую тетрадь, где учитель записал все
свои  разговоры  с  Сапожниковым  о  том  о  сем, о  велосипедном  насосе, о
притяжении и отталкивании и что свет - это сотрясение  материи,  неизвестной
пока.  "Передайте  ему тетрадь,  если останется жив,  - писал  учитель. -  Я
считаю, он не должен бросать думать обо всем этом. Никто не знает, кому дано
сказать для  жизни главное слово, но каждый должен пытаться  его выговорить.
Пусть пытается".
     -  Она говорила, что ты  был хороший мальчик, но дефективный, - сказала
Нюра.
     - Кто говорил?
     -  Лида, библиотекарша. Она и сейчас в хоре поет. На фабрике.  Ты уже с
женщиной был?
     - Как был?
     - В постели был с женщиной?
     - Сколько раз, - сказал Сапожников. - А что?
     - Ну,  значит,  не  был,  - сказала  Нюра. - Мне завтра в ночную, а  ты
приходи сюда. Я Лиде скажу, придет тебя покормит.
     - Нюра, а Нюра?.. Обалдела? - спросил Сапожников.
     - Ну что? - сказала Нюра. - Мне-то что врать? Али я тебе  не своя? А то
убьют, не дай бог, и не узнаешь ничего!
     Проста была Нюра.

     Сапожников  замечал:  читаешь  какую-нибудь  книжку,  будто  интересно
читаешь,  увлечешься, про  войну или про любовь, а  потом вдруг  дойдешь  до
одного  места,  где  про это  и  уже  только про это, и думаешь,  а про  все
остальное думать  неинтересно. А  писатель  дразнит,  заманивает, - дескать,
один раз про это рассказал, значит, жди другого раза. И каждый раз просчет у
писателя, потому что сразу бежит глаз по строке, как обруч под горку, только
слова камешками тарахтят да кустарник страницами  перехлестывает, и  уже нет
ни  смысла, ни толку. Значит,  самого писателя в этом месте понесла вода, и,
наверно, думал Сапожников, бросил писатель в этом месте рукопись и побежал к
любовнице или схватил за рукав проходящую мимо жену, потому что зачем писать
про то, без  чего  сию  секунду не можешь? Секунда прошла  - и нет  ее,  а в
книжке  надо только про то, что важно. А про это важно  или нет?  Заранее не
скажешь.  Смотря  про что книжка написана. Маяковский поэму  написал, так  и
назвал: "Про  это", а на  самом деле не про это написал, а про любовь. А про
это? -  Сапожников, а правда,  балерины на мысках танцуют,  а  под  мысками
пробки от бутылок? - спросила Нюра.
     - Почему ты его по имени не зовешь? - спросила Лида.
     -  А привыкла...  Все Сапожников,  Сапожников, и  я  -  Сапожников... Я
слыхала,  дирижеры зарабатывают много,  - сказала  Нюра. -  А сами музыку не
играют, только  палочкой  махают.  Сапожников,  ты после  войны  в  дирижеры
ступай... Ну, я пошла. Будете уходить, ключ под коврик положите.
     Сапожников вдруг открыл глаза, и она вдруг  открыла глаза. И Сапожников
увидел огромные черные зрачки от века до века. Так они смотрели друг другу в
глаза, и вдруг она схватила его за плечи и стала вырываться.
     - Не надо... боюсь... - прохрипела она.
     Сапожников вдруг стал как каменный.
     Сапожников  прождал ее напрасно еще неделю  и  уехал дальше воевать  до
следующего госпиталя.
     Сапожников  встретил  ее еще  раз перед концом  войны. Снова приехал  в
Москву  по военным делам. Он уже теперь  был офицером, и его  всего два раза
задерживал комендантский  патруль за какие-то не такие штаны. А какие  штаны
нужны для полного победного блеска, Сапожников уже забыл, а в Москве как раз
перед победой вспоминать начали. Ателье работали круглые  сутки, и все такое
по части галунов, нашивок, "лампасов", "крабов" и "капусты" на фуражки и так
далее.
     Она пела в хоре соседней фабрики и по-прежнему работала в библиотеке.
     Сапожников сидел  во втором ряду, и со сцены пахло  пылью и потом после
танцоров. Он приподнялся уходить, но женщина из хора вдруг поглядела на него
одного,  и  Сапожников  сразу  сел  и  просидел  до  конца. Потом  ушел,  не
дождавшись.
     А назавтра зашел в библиотеку.
     - А-а... Сапожников, - равнодушно сказала она. И, закутавшись в пальто,
снова стала заполнять чью-то карточку.
     Сапожников  читал  подшивку.  Свет   был   неяркий,  Уходили  последние
посетители. Стекла в книжных шкафах читальни сверкали.
     - Я закрываю, - сказала она.
     Она скинула  платок с  ситцевого платья  и  стала надевать пальто,  как
школьница,  поднимая руки  вверх и вытягиваясь, и увидела, что Сапожников на
нее смотрит.
     Они вышли из читального зала в темный  тамбур, потом на холодную улицу,
и она заперла  дверь на  ключ. Как  будто  они из чужого мира вошли в свой и
заперлись на ключ. Сумерки. Сырость. Запах мокрых листьев под ногами.
     - Смотри, живой, - сказала она. - Я думала, ты убит.
     Они шли медленно.
     - Твои живы?
     - Да, - сказал Сапожников. - А твои?
     - Убивать было некого. Он взял ее за руку. Она отняла.
     - Объясните мне, - сказал Сапожников.
     - Не надо.
     - Вы не помните?
     -  Не надо. Она остановилась у подъезда и стала смотреть на носки своих
туфель, потом на него исподлобья.
     - Лида, я выяснил, - сказал Сапожников. - Д'Артаньян не армянин.
     - Ну... - сказала она. - Иди...

     Сапожников ушел.
     Сидел в сквере на мокрой скамье, пока не промок.
     Потом перешел улицу и вошел в подъезд. Хотел Позвонить на втором этаже,
не нашел звонка. Хотел постучать,  но она открыла дверь сама, впустила его в
переднюю, запахивая халат. В полутьме  они прошли в ее комнату. На табуретке
красным глазом сияла спираль электроплитки.
     Она не раздеваясь легла под одеяло,  высвободилась из  халата и  кинула
его на стул.
     - Скорей... - сказала она.
     Когда они глядели в потолок и Сапожников курил, она сказала:
     - И больше никогда не приходи.
     - Приду.
     - Ничего нельзя вспоминать.
     - Почему?
     - Не знаю.
     - У меня никогда потом так не было, как тогда с тобой.
     - И у меня, - сказала она. - Потому и не надо.
     Никто не  знает, почему мужчине и женщине  надо быть вместе. Потому что
хочется? А если перестало  хотеться?  Надо  бороться с собой? А кому из них?
Тому, кому  первому перестало  хотеться?  А можно жить с  тем,  кто с  собой
борется?
     - Неужели жизнь прошла? - спросила она.

     А  Сапожников,  конечно,  не  догадывался,  что ему  или  ей  на  роду
написано. А если  бы догадался, что ему на  роду написано, то вцепился  бы в
эту  дуру  мертвой хваткой  и  не  послушал бы  ее  горделивого  приказа  не
приходить.
     Глава 18. ПЕРЕГРУЗКА Сапожников всегда знал, когда будет авария, хотя
не часто  мог  ее  предотвратить.  Понимающих  его  людей  в этот момент  не
находилось. А потом  уже все было поздно. Собирались вместе и вспоминали про
Сапожникова. Он не отказывался. Зачем? В нем всегда жила надежда, что, может
быть, в другой раз послушаются. Иногда  бывало и так. Прислушивались, аварию
проскакивали благополучно. Но в этом случае о Сапожникове уже не вспоминали.
Разве композитор-профессионал захочет вспомнить, от какой уличной песенки он
оттолкнулся, когда сочинял свой шлягер?

     Сапожников  всегда  знал, когда  будет авария.  Тут  не  было  никакой
мистики.  Старый охотник зияет, когда в  лесу зверь. Одни говорят,  что  это
шестое чувство, другие - жизненный опыт,  а третьи, что, мол, за битого двух
небитых  дают и то не  берут, а Сапожников был жизнью бит  многажды,  но  не
очень  верил,  что  только  в  этом дело. Последние дни Сапожников толкался
среди  рабочих и  понял, что авария на  носу. Чересчур  все  было гладко для
работы,  которую  собирались  сдавать  комиссии.  Да  не  потому, что  люди,
сооружавшие этот конвейер, халтурили или еще как-нибудь иначе проявляли свою
самодеятельность. Просто это носилось в воздухе, в морозном  ночном воздухе,
пробитом светом прожекторов. "Что же  это получается? - думал Сапожников.  -
Все  канатно-ленточное  хозяйство  работает,  как  заводное,   и  автоматика
срабатывает. Полуторакилометровый механизм при пробных пусках исправно тянет
руду из шахты, не конвейер, а невеста, ну прямо под венец. И крыть нечем".
     - Чего ты беспокоишься? - сказал Виктор, - Показания приборов отличные.
     Сапожников только сопел.
     Они  стояли  и  слушали, как рокочет бесконечная лепта, и смотрели, как
масляно вращаются ведущие звездочки.
     - Лифт, - сказал Генка.
     - Что?
     -  Не конвейер, а лифт, - сказал Генка,  снял рукавицы и зажал пальцами
уши.
     Сапожников сделал то же самое.
     Гул  стал  тихим,  ровным и  каким-то  неустойчивым.  Он  оглянулся  на
Виктора. Тот что-то кричал. Сапожников опустил руки.
     - ..во! - докричал что-то Виктор.
     - Что?
     - Я говорю, это ничего!
     - Что ничего?
     - Есть небольшие перегрузки, но это ничего!
     - Виктор, это  шахта, - сказал  Сапожников. - Ты с этим не сталкивался.
Маленькая перегрузка  может  мгновенно стать завалом.  Все будет  рваться  и
лететь к черту. Генка, давай еще прозванивай всю схему.
     - Не учи меня, - сказал Виктор.
     - Правильно, - сказал Блинов.
     Он подошел к пульту  веселый, в  расстегнутом полушубке  и сдвинутой на
затылок пыжиковой шапке. -  Я думаю,  можно подписывать  акт,  а послезавтра
ту-ту  - и  вы уже в  Москве.  Я  вам  завидую.  Поработали  вы  классно.  Я
специально сообщу об этом в вашу контору.
     - Мы еще  не начинали работать, - сказал Сапожников и  протянул Блинову
"Краснопресненские".
     Они  давно уже разыгрывали  восхищение друг  другом, и было ясно, что и
эта авария тоже приближается.
     - Мне  кажется, - сказал Блинов,  закуривая,  - что  вы меня все  время
хотите поддеть чем-то... Я говорю  - я принимаю у  вас работу... ваш участок
работы. А всю работу будет принимать комиссия согласно договору.
     - А я вам ее не сдаю...
     - Аварийная автоматика работает отлично. В чем дело?
     -  У вас питатели  работали  плохо, плохо  подавали руду.  Образовались
завалы... Совсем недавно...
     - Это уж не ваша забота.
     Блинов  бросил сигарету  на  землю, топнул по  ней, и ее тут же  умело.
Вверху под прожекторами летел колючий снег. За забором шахтного двора стояло
бурое зарево. Небо было бурое от далеких коксовых батарей.
     -  Да  вы  не обижайтесь,  -  сказал Сапожников. -  Датчики  показывают
перегрузку на сгибах. А ведь конвейер еще не гоняло как следует.
     - Да-да... конечно, - сказал Блинов. - Вот сейчас и попробуем.
     - В смысле прозвоним схему - тогда попробуем, - сказал Генка.
     - Щекотеев!  Костин!  - крикнул  Блинов. - Передайте там в  низ! Сейчас
погоним на повышенном режиме!
     Потом он повернулся к  ним с улыбкой.  Но это была не улыбка. Просто он
так щурился от ветра.
     - Я моложе вас, товарищ Сапожников,  - сказал он,  -  но хочу дать  вам
совет. Вы очень эмоциональный человек... Вы...
     - Летом, летом... -сказал Сапожников.  -Летом будете советовать. Сейчас
чересчур холодно.
     - Пошел! - крикнул Блинов вдаль и приблизился к пульту. - Позвольте.
     - Виктор отодвинулся, и Блинов кинул рубильник.
     Медленно стал  нарастать грохот. Тонкий ручеек  подскакивающей на ленте
руды плавно превратился в черный пласт.
     Блинов убежал.  Вдоль  конвейера  стояли люди  и  напряженно глядели на
маслянистую цепь, которая текла по барабанам. Все шло гладко.
     - Работает старушка, - нерешительно сказал Генка. - В смысле конвейер.
     Сапожников, не отвечая,  глядел на приборы. Все шло  гладко. Сапожников
отошел от приборов. У ленты его догнал Виктор.
     - Что тебя беспокоит? - спросил он.
     - То, что Блинов боится комиссии больше, чем аварии.
     - Ты думаешь?
     Сапожников не ответил.
     -  В конце  концов, черт  с ним...  За электрическую схему я ручаюсь, -
сказал Виктор.
     - А за человеческую?
     И тут их окликнул Генка:
     - Ребята... живо!
     Они подбежали.
     Приборы показывали аварийную перегрузку.
     Все переглянулись.
     Стоял  дикий   грохот.  Приборы  показывали  аварийную  перегрузку,  но
автоматика почему-то не срабатывала, не отключала  механизмы.  Тогда  Виктор
кинулся  к  ленте,  от  которой  стали  медленно  отходить  люди. Сапожников
подбежал к Виктору в тот  момент, когда он  обалдело  смотрел на безмятежный
аварийный выключатель, под который кто-то подсунул лом. Обычный лом, которым
лед с тротуаров скалывают. Сапожников кинулся к этому лому и дернул его. Лом
не поддавался, его заклинило. Сапожников увидел руки  Виктора, протянутые  к
выключателю,  и свои  руки, выдергивающие  лом. Услышал  треск и увидел, как
лопнувшую  цепь завело под барабан  и стало наматывать на звездочку вместе с
рукой Виктора, и стало пучить  конвейер  и поволокло Виктора,  и  Сапожников
свободной  рукой  еще  успел  рвануть  аварийный  выключатель.  Грохот  стал
затихать.  Только несколько секунд падали на  землю  возле  Виктора какие-то
вывернутые куски металла.
     Виктор стоял, протянув руку, и тихо стонал.
     Крик. Топот. Тяжелое дыхание людей.
     - Витя... ничего... Только палец... Рука свободна, - сказал Сапожников,
обжигая лицо спичками, пачкая лоб горелым  маслом и вглядываясь во тьму, где
дрожала черная рука Виктора. Сапожников осторожно завел конец лома под  цепь
до упора где-то в глубине и,  распрямляя согнутые ноги, стал поднимать цепь,
прохрипев:
     - Берите его...
     Механик Толстых и рабочие осторожно,  как неживую, вынули руку Виктора,
и Сапожников опустил цепь.
     Виктора держали за плечи. Зубы его лязгали.
     - Витя, сейчас... потерпи, - сказал Сапожников и оглянулся.
     По   шахтному   двору   бежали   люди.   Сапожников   увидел   Блинова,
расталкивающего толпу. - Я ни при чем... - проскрипел он сквозь сжатые зубы.
- Я не виноват...
     И это были первые его слова.
     - Машину... Убью!.. - крикнул Сапожников и замахнулся.
     Блинов отскочил, поскользнулся, но удержался на ногах  и побежал прочь.
В воздухе стояла вонь от сгоревшего мотора. Потом взревел вездеход и ослепил
всех фарами. Виктора посадили в кабину, и Сапожников сел рядом. Только когда
они выкатили  за ворота, Сапожников разглядел, что за баранкой сидит Блинов.
Они молчали  всю дорогу, и Виктора  привезли к  большому зданию, похожему на
гибрид дворца рококо с Парфеноном. Это была травматологическая больница.

     Когда Виктора вели по двору, они  услышали,  как густой приятный голос
тянул песню в темноте ночи: "Па тундыря... па железной даррогя... Хде мчится
поязыд...  Ва-ар-кута -  Леныхырад..." - и Виктор спросил: - На каком языке
поют?
     Сапожников  не  стал объяснять,  что  поют  на  языке  Блинова,  только
произношение другое.

     Глава 19. ПИСЬМО К СЕБЕ

     Немцы подкатили установку и орали всякие  слова  насчет того, чтобы  не
суетиться и сразу тихонько сдаваться в плен. Кричали, конечно, по-русски, но
акцент выдавал. Так волк кричал  семерым козлятам: "Ваша мама пришла, молока
принесла".
     - Началось, - сказал Цыган.
     - Надо  попробовать,  -  сказал Танкист. -  Я знаю,  где  у  их  танков
слабина. Переднюю машину подорву, проход узкий. Остальные сами станут.
     - Взрыв. Гул танковых моторов.
     - Не вышло,  - сказал Бобров. -  Больше резервов нет...  Рамона, разбей
рацию. Цыган, прикрой ее.
     Рамона оттащила рацию, рванула крышку и стала  хрустеть  лампами. Цыган
прикрыл ее огнем. Началась ответная стрельба.
     - Цыган, -  сказала Рамона торопясь, - когда прикажу  - стреляй в меня,
как сговорились. За Ваню я не боюсь.
     - Рамона, Галочка, королева моя, чайка моя заморская... - сказал Цыган,
ведя огонь. - Беги... Есть шанс для женщины!
     Он ошибся. Шанса для женщины не было.
     Письмо к  себе. Я, Сапожников, сын Сапожникова, записываю в  эту особую
тетрадь сообщения о событиях  важных и печальных, чтобы не изгладились они в
моей памяти, так легко затемняемой страстями.
     Я помню блевотину желтого дня и безумие темноты. Я помню смерть городов
и трупы  лошадей с окаменевшими ногами,  торчащими вверх, и внутренности их,
вывернутые наружу газами разложения.
     Я помню, как везли  на телеге пленных  карате