жников. - Теплоту не проводит.
     -  А-а... - успокоился  учитель. - Это  термос... Так  делают  термосы.
Колба с двойными стенками, между которыми вакуум, пустота.
     - Ну да, стенки двойные, а внутри пустота. Можно стенки в доме
     сделать  такие...  Воздух  выкачивать...  Отопления  не нужно...  Печку
топить не  нужно будет, - сказал  Сапожников. Он хотел добавить, что бабушке
уже трудно печку топить, но не добавил. Он теперь уже был немножко  умный. И
ему от этого  было скучно. Потому  что  ему много раз объясняли, что умный -
это тот, кто  неоткрытый,  а  открытые  только  простофили.  Что-то  тут  не
совпадало с правдой, но что именно, Сапожникову еще понять было не дано. Для
этого ему  нужно было узнать женщину и понять,  что для  большинства из  них
главное  не  оказаться  простофилей.  И Сапожников тогда  не  знал еще,  что
обречен всю  жизнь  искать подругу-простофилю,  чтобы  и самому быть  с  ней
простофилей. И он иногда  сталкивался с такими, но потом с ужасом видел, как
быстро  они  умнеют.  И  это приводило их  к  мелким тактическим выигрышам и
имитации и к огромному стратегическому проигрышу всей жизни и к несчастью. А
разве это правильно?
     -  Термосы все равно остывают, -  сказала Никонова.  -  Вечером нальешь
кипяток, а утром уже пить можно.

     Учитель смотрел  на  Сапожникова  не мигая.  Сапожников  испугался: - Я
убрал насос, убрал честное слово, - сказал он.

     Поезд остановился,  и  школьники  начали  выгружаться.  Сапожников, как
всегда,  последний  -  пока  слез с третьей полки, которая .для вещей,  пока
снова, на верх полез за  чемоданом, пока в ночное  окно  смотрел, пока снова
спустился, в вагоне уже никого не кого не осталось.
     "Мальчик, побыстрей", - сказала проводница. Сапожников вылез на  ночной
перрон, и никто его не спросил, куда  он девался.  А он все равно  втайне на
это надеялся. Потом  поезд ушел и открыл ночное  поле, где стояли  лошади  и
много  саней, в которые стали  грузиться школьники-вещи отдельно,  школьники
отдельно.  Сено  в ногах,  звезды  наверху в  небе, скрип полозьев,  сопение
одноклассников, ветер, ветер  - это  они  едут. А  дорога  все назад  бежит,
назад,   а  впереди  Калязин,  который   тоже  давно   позади,  все  времена
перепутались, ничего  теперь  не  понять,  как  время  течет, то быстро,  то
медленно, как будто у него  то узкие берега со стремниною, то широкие берега
с разливами, старицами  и времяворотами, где  кружатся щепки,  все сближаясь
друг с другом, чем глубже  их засасывает воронка.  Гиганты  старшеклассники,
которые уже дожидались  их  на станции,  теперь  везли  на  гигантских санях
гигантскую елку. Впереди загалдели. Сапожников приподнялся  и увидел  теплые
огни в освещенных воротах дома отдыха и холодные монастырские стены, которые
построили для изоляции внутренней среды  от внешней.  Потом  всех школьников
разгрузили по палатам - каждый чемодан под свою кровать - и велели ничего не
есть из домашнего,  потому что будет праздничный новогодний ужин, а в кельях
было  холодно,  потому  что  стены  их  были цельнокаменные и  внешняя среда
отнимала теплоту  у  внутренней. И  тут,  конечно, двое  школьников из ихней
кельи шутя  подрались, чтобы согреться, а потом  не  шутя  подрались,  чтобы
остыть. А третий все-таки жрал ногу  от курицы, приговаривая: "Вот  он, твой
Калязин". Тогда Сапожников сказал, что в монастыре есть музей старого оружия
и подземный ход, и это их успокоило. Они надели пионерские  галстуки и пошли
на праздничный ужин, потому что их туда позвали.
     В огромной столовой дома отдыха  вдоль всех стен, кроме эстрады, стояли
огромные праздничные столы, в центре стояла огромная праздничная елка, почти
достававшая  до  огромного  потолка  трапезной,  где  еще  виднелись  ржавые
крылатые  люди  и  линяло-голубое штукатурное  небо.  А  во время  огромного
праздничного ужина,  куда добавили еще и  обед  - первое, второе  и  третье,
потому  что  рассчитывали,  что школьники приедут засветло,  не пропадать же
обеду,  -  был  концерт,  где   артист  на  сверкающей  дудке,  похожей   на
никелированное пирожное, исполнял номер "Смеющийся саксофон". Дора Рубашкина
из десятого "А"  пела "Соловья" Алябьева не хуже Барсовой и "Санта Лючию" на
русском языке, а гиганты старшеклассники показывали упражнения на брусьях, с
грохотом падая на подмышки.
     И в огромном зале было светлым-светло от электрического освещения  и от
свеч на праздничной елке, а  также было тепло от праздника на душе и оттого,
что в огромных окнах были двойные рамы, между которыми метались эти странные
частицы,  которые  редко  сталкиваются друг  с  другом  и  потому  сберегают
драгоценное общее тепло праздника от внешней стужи.
     И  теперь  уже чересчур  конкретное  дефективное  воображение вовсе  не
мешало  Сапожникову,  а,  наоборот,  помогало  испытывать счастье праздника,
счастье  теплоты,  счастье  песчинки,  частицы,   кружащейся  в  праздничном
времявороте.  И кружился пол  с конфетти под музыку артиста  с саксофоном, и
кружилось небо  с рыже-голубыми гигантами,  нарисованное чьим-то  конкретным
воображением.
     А потом снова келья, где ребята все свои. Сапожников тут пошел искать и
нашел перед сном ледяную уборную, где в соседней кабине кто-то басом пел: "И
будешь ты  царицей мир-ра..."  - а в разбитое окно была видна  луна, которая
убегала от облаков. Праздник кончился.

     Утром  было соревнование  по конькам и  эстафета. Сапожников свой  этап
выиграл, а этот паскуда, курицын сын, сначала пошел хорошо, а на финише упал
на метельном льду старицы. И Сапожников не спросясь ушел к бабушке.
     Белое огромное поле с вешками для тех,  кто не знает дороги, заметаемая
тропка, проложенная  чьими-то ногами.  Трезвость. Высокий звон  одиночества.
Слепящий белый снег. Слепящий белый ветер в лицо.
     Но потом черное пятнышко на дороге  - собачка Мушка, которая  не узнала
его и отскочила от протянутой руки, но побежала за ним вслед.
     Стук,  стук,  стук с замиранием сердца в калитку.  Открыл средний  дядя
тычинки-пестики,  пригляделся  и ахнул.  Сапожников вошел  во двор.  Залаяла
собачка Мушка и вылезла из своей конуры, она была уже совсем старенькая и на
улицу не выходила,  а это дочка ее попалась Сапожникову на метельной дороге.
Теплота, теплота.
     - Бабушка, а  почему  праздник  не может быть  каждый  день?  - спросил
Сапожников.
     Это у него всю жизнь было так.
     Еще когда он совсем маленький был,  лет пяти, наверно, его первый раз в
Москву повезли. Отец с мамой тогда еще были вместе. И пришли они все в цирк,
где работал отец,  и посадили их, конечно, в  ложу. Сапожников поглядывал на
все без  интереса.  Много  людей  в  пальто,  полутьма какая-то, веревки,  и
пахнет, как у коновязи.
     Ему только  понравился  красный  бархатный барьер там, внизу, огромный,
низкий  и круглый, и здесь,  на верху,  маленький бархатный барьер,  которым
была отграничена ложа, чтобы Сапожников не выпал.
     И тут вдруг ударила  медь, вспыхнул  ослепительный свет, заорал духовой
оркестр, и в центр круга на белой лошади вылетела наездница - белое виденье,
прекрасная женщина  в белом платье, черной шапочке с пером и голыми руками -
и понеслась по кругу.  А в  центр  вышел черный гад, злодей в черном фраке и
цилиндре,  с длинным бичом. И  все пытался хлестнуть  красавицу женщину,  но
промахивался. А белая лошадь то мчалась  по кругу,  то вставала  на  дыбы, и
ничего этот гад с ними сделать  не мог, а только хлопал пушечно. И  это было
так  прекрасно,  что  Сапожников  вцепился  в  свой  малый  барьер,  обшитый
бархатом,  и закостенел, и не слышал, как его испуганно окликали,  и полюбил
первый  раз  в  своей  жизни,  потому что,  конечно, первая  любовь  всякого
порядочного Сапожникова - это, конечно, наездница.
     А потом внизу откинули барьер и наездница ускакала, гад стал кланяться,
а Сапожников заплакал.
     - Что ты? Ты что? - стали спрашивать его папа и мама, которые тогда еще
были вместе.
     А Сапожников в ответ спросил:
     - Больше уже все?.. Больше ничего не будет?
     И тогда все взрослые в ложе засмеялись  и объяснили ему, что это только
начало  и  что  программа  длинная  и  еще  много  чего  будет,  и  это  все
подтвердилось. Но каждый раз,  когда кончался номер, Сапожников никак не мог
обрадоваться взахлеб, потому что на донышке всегда трепетала болевая  точка,
ожидавшая,  что праздник сейчас кончится. И только потом, много лет  спустя,
Сапожников осознал, что эта болевая точка есть мечта о коммуне, о  празднике
каждый день, когда все как один теплый дом, где каждый друг другу в помощь и
никто тебя за это не искажает. Когда не толпа, а шествие и не одиночество, а
уединение. Счастье общности, где все  не  щепки в потоке, который сталкивает
времявороты, и не гайка ты и не винтик, а человек... И эту коммуну и способы
приблизить ее искал  Сапожников всю жизнь, часто ошибался, торопился, срывая
яблоки  еще зелеными,  не  понимая иногда сам,  чего же он  ищет, чего же он
мечется, отстаивая  свой путь  простофили среди  злобы  дня  и запальчивости
близких людей, но доверяющих друг  другу. Потому что  для этого  одного  ума
мало, ум здесь бесперспективен, а  у простофили перспектива есть - мудрость.
И  за эту  коммуну, за этот праздник Сапожников воевал всю  жизнь и старался
понять, как же его приблизить  конкретно, и  потому пускался в поиск в любую
область, где такая возможность брезжила, и опрокидывал столы с яствами, если
они уводили его  с дороги к этому празднику. Вот что такое изобретательство,
если говорить всерьез, а не просто изучать насос, и любопытство.
     А когда Сапожников вернулся из зимнего лагеря, учитель сказал:
     -  Я тут  без  тебя кое-что посчитал... Давай-ка  напиши мне на бумажке
насчет  вакуумных  стенок  для строительства домов без  отопления... ну, эти
твои термосы-кирпичи. Бред,  конечно. Стекло хрупкое,  а в других материалах
вакуума  едва ли  добьешься... в  промышленных масштабах,  конечно, но давай
попробуем оформить заявку.
     Конечно, бред.  До  сих  пор  таких  домов  не  строят,  где  отопления
практически  не  требуется.  То ли заявка Сапожникова  затерялась, то ли еще
почему. И спасательных поясов таких Сапожников ни разу не видел,  чтобы раз,
надел  на  себя  -  и  уже надувать не  надо,  не  потонешь.  Потому  что  у
Сапожникова характер  был не  пробивной.  Он всегда так считал: нужен буду -
разыщут под землей, а не нужен - и толкаться не стану. Так и  во всем, жил и
дожидался, пока  заметят,  и  старался  ничего не  просить.  Потому  что  на
праздники не просятся. На праздник приглашают.

     Глава 10. ШАРОВАЯ МОЛНИЯ

     Сапожников убежал из Риги как последний трус.
     Так на нем и было написано: трус.
     Когда он из Риги заявился к Дунаевым, Нюра отводила глаза от его жалкой
размазанной улыбки.
     Он еще  хорохорился, мужественно хмурил  брови  и  выпячивал  грудь, но
потом, когда пил чай, сидел за  столом тяжелой грудой,  снова появлялась эта
улыбка,  и  тогда  он  становился похож  на  оседающий в морщинах,  пробитый
аэростат заграждения или на грязный тающий сугроб на краю тротуара.
     -  Сапожников, иди  к Нюре,  -  сказал Дунаев.  -  У  тебя  вид  как  у
нашкодившего пса.
     Сапожников  снова улыбнулся, красиво  нахмурил брови и пошел  на Нюрину
половину дожевывать пирожок.
     Нюра старалась не смотреть на эти руины изобретателя.
     Тогда, в  июне,  Нюра зашла и сказала: "Твоя бывшая жена  умерла",  - и
Сапожников ничего не понял, и потом вдруг закричал, и комната стала желтая и
круглая, как шаровая молния.
     - Выпей скорей, - сказал Дунаев. - И еще выпей.
     И Сапожников докончил свою поллитровку.
     - Возьми сала.
     Была ночь, и они сидели у Дунаевых.
     А Нюра погладила Сапожникова по голове и сказала:
     - Не казнись. Хуже нет начать казниться.
     Дунаев сказал жене:
     - Выбей  из  него эту  дурь. Он говорит, что он бездарный.  Не  хватило
таланта, не смог ничего  придумать, чтобы вырвать ее  из этой помойки, выбей
из него эту дурь.
     Сапожников сказал:
     - У меня тост. Если есть рай, давайте выпьем, чтобы она была в раю.
     Водка была как вода.
     Утром они вышли из решетчатых ворот дома и увидели, что первые прохожие
идут на работу.
     А потом приехал Глеб, и шаровая молния медленно растаяла... Нюра что-то
говорила ему, и Сапожников отвечал:
     - Да-да, конечно... само собой.
     - Что ты все бормочешь? - сказала Нюра. - Поговори со мной.
     - Со мной беда, - сказал Сапожников.
     - Ну.
     Дунаев  на  кухне громил  посуду.  Сквозняк надувал и тормошил ситцевый
занавес, отгораживавший Нюрину половину.
     - Какая она? - спокойно спросила Нюра.
     - Не знаю.
     - Значит, влюбился...
     - Поехал  к Барбарисову по делу - и вот что  вышло. - Сапожников кричал
сдавленным шепотом. - Я ее вижу все время! Ясно? Мне все опостылело! Ясно? А
вы с Дунаевым все время молчите! Ты же все время молчишь!
     Нюра ничего не отвечала, только все время убирала прядь со лба.
     -  Я  ничего понять  не могу! - шепотом орал Сапожников. -  Я  не знаю,
похоже  это  на любовь  или  нет! Какая, это  любовь, если  я помню все свои
дурости  и ошибки?  Любовь должна  быть  беспечной,  а  я  жду  спасителя...
Понимаешь? Понимаешь?
     Он таращил глаза и разевал рот, как рыба.
     - Трус... - медленно сказала Нюра.
     И Сапожников опомнился.
     - Что ты сказала?
     - Трус ты, - припечатала Нюра.
     - Я не трус, - сказал Сапожников. -  Ты ошибаешься... Просто она  очень
похожа. Нюра ничего не ответила. Сапожников посмотрел на нее пристально, уже
догадываясь.
     - Я тебя правильно понял? - спросил он.
     - Иди к телефону, - крикнула Нюра, - иди!
     - Я  не  трус,  Нюра. - Сапожников поднялся  и  вытер лицо. -  Я просто
забыл, что надо быть храбрым.
     Он  вышел за перегородку, пузатую  от  сквозняка,  и Нюра слышала,  как
захрипел и защелкал телефонный диск.
     - Междугородная? Я бы хотел заказать  разговор с  Ригой...-  Не дрейфь,
суслик! -тихонько сказала Нюра.
     Но он расслышал, конечно.
     - Ах, черт возьми, - сказал там, за перегородкой, Сапожников. - Я слышу
родимый голос. Спасибо, сержант.
     - Почему сержант? - тихонько спросила Нюра.
     - Да... - сказал Сапожников. - Слушаю... Вика? Да... Это я... Ты можешь
вырваться  на денек?.. Ладно.  Жду.  Ни о чем  другом думать не  могу... Да,
кончили, кончили... отбой.
     Он положил трубку, и Нюра слышала, как он сказал:
     - Что я наделал?
     Нюра тоже что-то сказала, по Сапожников не расслышал на этот раз.
     Давайте сделаем затемнение.
     И  в  этом  затемнении  Сапожников провел  сутки,  весь  закостенев  от
ожидания, ходил по магазинам, подарков и антикварным, наталкиваясь на людей,
- искал тяжелый цыганский браслет, твердо зная, что нужен именно такой, и не
нашел его  и даже сам начал делать его из куска латуни,  пока не опомнился и
не увидел, что у него выходит не браслет, а скорее наручник, и догадался что
барельеф  из  сплетенных трав и танцующих менад, который стоял  у него перед
глазами,   видимо,   должен  все-таки   делать   скульптор,   и   желательно
древнегреческий,  и  тут  он  испытал счастье,  потому что ночь прошла и был
розовый ледяной рассвет и еще куча времени на то, чтобы побриться, одеться и
вымести из комнаты медные опилки. И тут он вспомнил, что до Внукова дорога в
тысячу  верст и  надо  еще  искать такси, и вылетел пулей из дома. Такси  он
нашел  сразу  и  разбудил  водителя,  который спал  на  сиденье,  накрывшись
журналом "Спортивная  жизнь России".  Всю дорогу до  Внукова  они  летели по
розовой дороге, в щель окна ножом  входил ледяной ветер  осени, и Сапожников
разговаривал  и  разговаривал не переставая,  и  стрелка  на часах то делала
гигантские скачки,  то  застывала  на  месте,  и  Сапожников  разговаривал и
разговаривал, как контуженый.
     А когда они влетели и развернулись у аэровокзала, Сапожников сразу стал
железный  и  предусмотрительный, и  хотя  машин и  автобусов было  полно  на
площади,  но ведь  их  могли  расхватать  пассажиры  бесчисленных самолетов,
ревущих  на  полосе  и гудящих в воздухе.  Поэтому Сапожников  дал  водителю
трешку и велел  запомнить его в  лицо, потом вернулся и сказал ему еще  одну
свою примету - зеленая кожаная  куртка с вязаным воротником и манжетами,  на
"молнии", и  дал еще трешку,  потом вернулся  и хотел дать еще трешку, чтобы
наверняка, но водитель сказал "не надо" и трешку  не взял. Тогда  Сапожников
обошел весь зал ожидания, и проверил все ходы и выходы, и получил информацию
у всех весовщиков, кассиров и вахтеров, а также в справочном бюро устно и на
матовом экране, нажав  кнопку, пока методом исключений не  выяснил,  что все
пассажиры, все как есть, входят  только в  одну  дверь и  самолет из Риги не
запаздывает. После этого он обнаружил, что сидит у стеклянной двери на столе
и сидеть  ему  неудобно,  он сидит  на купленном  букете, потому что  всегда
стеснялся цветов.
     Он  еще  успел  купить второй  букет, и его чуть  не  постигла такая же
участь,  и,  ничего  не  стесняясь, встал у  двери  и  тридцать  семь  минут
приставал  ко всем  прибывающим - не  из Риги ли  они. Взревывали,  гудели и
кашляли  моторы, слепяще  покачивались  винты,  болтались  прозрачные  двери
вокзала, и Сапожников  выскочил  на летное поле и  побежал  навстречу редкой
цепочке людей, потому что, как  только перестал вглядываться в дальние лица,
сразу узнал походку Вики - она шла осторожно, как по булыжнику.
     Он  остановился  потому,  что  понял  -  сейчас потеряет  сознание.  Он
когда-то читал о таком в  одной средневековой  новелле, как любовники теряли
сознание  при  виде друг друга,  по  там не было написано, что до  этого они
ничего не ели двое суток, а один из них пытался сделать цыганский браслет из
снарядной  гильзы от сорокапятки,  служившей  ему пепельницей. Они  кинулись
навстречу,  обхватили друг друга  руками  и  застыли.  Сапожниковский  букет
нелепо торчал  у Вики  за спиной, и гул самолетов постепенно затихал.  Потом
Сапожников прямо ей в лицо сказал:
     - Здравствуй.
     И она ему в лицо сказала:
     - Здравствуй.
     Он взял ее сумку, она взяла его букет, и они пошли к вокзалу, ничего не
стесняясь,  и  Сапожникову даже  хотелось нести эту  сумку в зубах, но этого
совершенно  не  требовалось.  И  когда  они  сели  в  машину,   и  водитель,
растроганно  сопя,  глядел на  них в зеркальце, и Вика сидела  рядом, и  они
проезжали по знакомым  улицам, Сапожников заулыбался и понял, что он мертвый
и что все пропало.
     Совсем мертвый, и надо  немедленно об этом сказать.  Потому что он  еще
сутки назад боялся,  что увидит сходство  и этого  не  перенести, а  сейчас,
когда они ехали по всем местам, где ездили  с другой тысячу раз, он увидел -
с ним сидит совершенно незнакомая  хорошая девушка,  которая приехала по его
вызову и которая там, в Риге, была слишком похожа на другую, по тому .что он
и  потом,  куда  бы  пи приезжал, всюду  видел другую, потому что  он смутно
верил, что она куда-то переехала и живет, но только не в Москве, в Москве ее
не было. Так.
     Потом они тут же по пути в  пустой центральной кассе взяли билет в Ригу
сегодня  на  вечер  и как-то провели день после  того,  как  Сапожников  все
рассказал, и даже обедали в "Софии",  но ничего есть было нельзя, потому что
ода состояла из медных опилок и стекла.
     Они  еще  раз сели  в  машину  и въехали  в серые  сумерки,  по  дороге
Сапожников купил две плетеные бутылки  гамзы, ей на память и Барбарисову, и,
когда  стемнело на аэродроме,  пошли  на  летное поле  к серебристой туше  с
передвижными   ступеньками   и   пробивались   сквозь   команду   латвийских
баскетболисток,  которые  опоздали на  предыдущий рейс, и их обоих бросало в
холод  при мысли о том, что может  не хватить мест и продлиться  эта мука. И
пробилис