ы
же с вами  встречались в Северном,  помните, несколько лет назад? Зачем  вам
понадобилось лезть в термодинамику?
     - И в литературу,  - сказал Глеб. - Вернее, в фантастику...  Сапожников
не электроник. Он народный умелец. Он книжку написал "Механический мышонок".
Про машину времени. Не читали?
     - Нет.  Фантастика не литература, - сказал  Филидоров.  - Фантастика  -
логическая модель, разбитая на голоса. Для оживления.
     - Восемь, - сказал Сапожников.
     - Не понимаю.
     - Восемь лет назад  мы встречались. Я помню точно, - сказал Сапожников.
- Я не электроник, я наладчик. Я обслуживаю весь белый свет.
     - Все  объемно, -  сказал  Толя,  кандидат наук.  когда уже  охрипли от
спора. - Только объем и есть.
     -  Строго  говоря, объема  тоже нет, - неожиданно  сказал  молчавший до
этого Сапожников.
     На него посмотрели озадаченно.
     - Вихри,  -  сказал Сапожников. - Вихри  есть...  Система  пульсирующих
вихрей...  возникающих  в  потоке  праматерии... вытекающей из пульсирующего
центра вселенной.. А дальше еще не знаю.
     - Да-а? - длинно спросил Толя. - И давно вы до этого додумались?
     - Давно, -сказал Сапожников. - В сорок седьмом году додумался...
     До  этого  момента  разговор  шел  довольно мирно.  Барбарисов уехал  в
Москву,   а  Сапожников   собирался  ехать   завтра  с  археологами.   Эпоха
индустриализации  кончалась,  и  Барбарисов  никак   не  мог  поверить,  что
научно-техническая  революция  относится  к  нему  иронически.  Но   впереди
брезжила  эпоха,  которой  еще  имени  никто  не  придумал,  ей  понадобятся
несуразные  люди вроде Сапожникова, если,  конечно, они к  тому  времени  не
передохнут  в райских садах квантовой  механики и теории информации. Но есть
серьезное предположение, что вы живут.
     А  вот  и  немецкая  певица.  Она  как  бы  шла навстречу  Сапожникову,
производя  впечатление неустойчивости. Она состояла из  туфель, длинных ног,
длинных  бус, длинной шеи, длинного лица,  длинных серег, короткого платья и
волос,  и  вся  эта неустойчивая постройка покачивалась  и  пела под  музыку
немецкую песенку про Унтер-ден-Линден и голубей. А  впереди нее пели девицы,
такие  хорошие  девчата,  если смотреть  на  всех  сразу. А  по  отдельности
Сапожников смотреть не хотел. Как посмотришь по отдельности - проблемы.
     Сапожников  в  балете  больше всего любил  кордебалет,  ансамбли любил,
толпу  на  улице.  Когда он  разглядывал вид,  у  него  появлялась  мечта  о
человеке, а когда сталкивался с индивидом,  эта мечта помаленьку  усыхала от
реальных поправок. А в жизни, как и в поэзии, важна не ученость, а мудрость.
     Мудрости не  хватало  Сапожникову.  Вот в  чем штука. А  как мы  с вами
понимаем, на каждом уровне знания своя мудрость,  важно, чтобы они совпадали
по времени и по фазе. Иначе беда.

     А  теперь  знаменитый  эстрадный  певец  пел  и  разливался,  и  вслед
Сапожникову  летели  слова "в синем  просторе",  "корабли", "космос", "жди",
"очи любимых", "плещет волна", "клубится", "Экзюпери"... Сапожников подумал,
что, если бы  певца звали Пупсин или Антилопов, он бы не был так популярен.
Так давайте  же  веселиться,  по крайней  мере.  А  веселье-то все  скучней.
"Улыбку дарит мне", - пел  Пупсин.  "С солнцем  я и ты", - пел  Антилопов. С
чего бы это?  Не с того ли, что перспектив у  веселья не  видно?  Сапожников
помнит  -  веселье  было как перышко на ветру,  передышка между  боями,  как
ласточка той весны, которая  придет  после ледового побоища, как обещание. А
теперь веселись  каждый день, войны-то нет. Так вот веселишься,  веселишься,
да и  заплачешь. Ну, тут  как тут лезут из  щелей  пьяные тарзаны и  вопят у
пивных: "Раньше лучше было!.." Это когда же раньше? Когда война? Когда живых
людей убивали?
     Вот и выходит, что для  хорошей жизни никто не готов. Потому что как ни
определяй хорошую жизнь, а не уйдешь от того, что хорошая жизнь -  это когда
приятно. Еда сеть, крыша над головой, одежда - что еще?
     Искусство? Ну конечно,  это дело великое. Дело-то  великое, да великого
сделано  пока мало.  Как  же  выглядит все-таки  хорошая жизнь?  Позанимался
физкультурой, конечно, бегом от  инфаркта, стишки  почитал - и все?  Как  же
все-таки выглядит хорошая жизнь?
     Нужно, чтобы ты  мне  нравился до смерти, а  я тебе, а мы  бы  с  тобой
остальным,  а остальные  нам.  Если  мы друг другу не поправимся, как же  мы
хотим, чтобы нам жизнь понравилась? А ведь не нравимся мы друг другу.
     Вот правда.  А если нравимся, то на минутку. Короткое  дыхание у нашего
дружелюбия. Вот правда.
     - Ученые все думают, как с нами поступить,  - сказал  Сапожников, когда
притащил конфеты. - Но сегодняшняя мысль всего лишь рациональна. Ей проблемы
не охватить.
     - Что же вы предлагаете? - спросил Филидоров. - Возврат к природе?
     -  Нет,  -  сказал  Сапожников.  - Нужен  возврат  к  природе  человека
счастливого.
     - Хомо сапиенс - это человек разумный... А человек счастливый по-латыни
как будет? - спросил Толя.
     - По-латыни я не умею, - сказал Сапожников.
     - Хоть бы соврал что-нибудь красиво,  -  лениво сказал Глеб, - а мы  бы
поверили, что  так может  быть, и попробовали  бы сделать. А  то  умничаешь,
умничаешь. Сплошное "Горе от ума". Всякое горе - от ума. (И тогда Сапожников
впервые на него внимательно посмотрел.) Чересчур вы все умные. Поэтому Софья
и выбрала Молчалина, а не Чацкого.
     -  Это верно,  -сказал  Сапожников. -Софья  выбрала  Молчалина,  а Нина
Чавчавадзе - Грибоедова.
     - Не надо, - поморщился Глеб. - Не надо.

     "Почва вокруг  меня  была  иссушена.  - Сапожников на минуту  перестал
слышать разговор. - Но я протянул свои корни, и они нащупали свежую почву. И
вот в этот момент мои  корни встретились и сплелись с их корнями..." - Меня
всю жизнь  грабили и спасибо не  говорили. А когда я  хотел давать,  вот как
сегодня, у меня не брали. Прощайте, - сказал Сапожников.

     Сапожникову  казалось, что все  это  происходит не с ним, а  в какой-то
книжке, которую  тихонько читаешь  на уроке  и можешь отложить, когда станет
страшно, и выйти  на переменку, когда зазвенит звонок.  Но звонок не  звенит
почему-то.
     Когда садились в поезд, Сапожников был уже совсем хорош.
     Мы  ждем, когда на товаре будет написано "окончательно-замечательно", и
толпимся у одного прилавка. А на соседнем стынут другие, которыми неизвестно
как  пользоваться. Понимаете? Это рассказ о  человеке, который изобрел,  как
надо изобретать, и считает, что это может делать каждый.

     Глава 24. ЗАПАЛЬНЫЙ ШНУР

     Конечно, институт - это институт. Там мозги  взбудоражены, и заодно еще
там  и  учатся. Но в  институт полагается поступать после школы, а не  после
войны. Сидят  рядом с тобой на лекции  чудные собой  ребята, все умные,  все
попали  в  институт,  все могут вычислить и тебя уважают. Весь  первый  курс
уважают,  а  перед  весенней сессией  не  очень  уважают. Стыдно  фронтовику
шпаргалки в столе  перелистывать. Почему стыдно  -  неизвестно. Но стыдно. А
провалиться нельзя.  Лишат  стипендии.  А  лишат  стипендии  - будешь искать
халтуру, иначе не выжить. А найдешь - то придется  делать на  совесть, даром
не платят. А учиться  когда? Уже следующая весенняя сессия тишиной звенит. А
тут  еще  гонор  у вояк -  наши не  хуже ваших; вы можете, и мы можем. А что
можем?  Зубрить?  Но ведь  это же невозможно - зубрить? Зубрить  невозможно!
Нельзя сначала вызубрить жизнь, а  потом жить! Уже  есть справочники  на все
случаи  жизни, а что понадобится,  запомнится само! Помнит без доказательств
надо только таблицу умножения, а все остальное надо понять.
     - Нюра!
     - Ай?
     - Ты в колдовство веришь?
     - Во что?
     - Колдовство есть? - спросил Сапожников.
     - А как же!.. - ответила Нюра. - Колесо вверх по дороге покатилось. Или
бочка. А то еще свинья в овсах Свояк верхом ехал вечером и на нее наехал. Он
ее палкой, а она в подворотню. Просочилась...  А у соседки  утром синяк. Это
еще в  Калязине  было...  Колдовство свое колдун  перед  смертью через веник
передает...А  то  еще соседская бабка четыре дня маялась, помереть не могла.
Две доски в потолке выломали - через два часа отошла... Если нож в притолоку
воткнуть,  то колдунья  из гостей выйти не может... Я  еще  девушкой . была,
случай был... она  взмолилась - отпустите, девки. А девки не знают.  А  брат
вернулся, нож вытащил. Она  взяла  сумку и  вышла... У колдунов, как  чирей,
назревает зло. Чтобы избавиться - делают зло. Чирей лопается. Если колдун со
зла чего хочет - ничего не выходит,  если ласково -  зло получается. Алферов
Иван ягненка в  лесу подобрал, на лошадь положил, лошадь  потеет. Смотрит  -
ноги  у  ягненка по  земле  волочатся,  тонкие  выросли.  С  лошади  скинул,
выстрелил - его нет... А у Печатновых  было; сука при пахоте прыгает, лошадь
за губы  хватает. Печатнов встал, тпру!  - а это  его  жена обернулась.  Она
могла. Ножи разложит, через них перекатится - пестрая собака...
     - Да-а, - сказал Сапожников. - Ты специалист.
     - Чего это ты? - обиделась Нюра.
     - А что?
     - Ругаешь меня... А за что?
     - Разве я ругаю? Я сам на специалиста учусь.
     - Зря ты это, -  сказала Нюра. - У  нас специалистами жуликов обзывали.
Или, может, я не так сказала?
     - Не знаю, - сказал Сапожников. - Еще не  разобрался... Нюра, а сколько
тебе лет?
     -  Точно  не  скажу. Надо  в  паспорте  поглядеть,  - сказала  Нюра.  -
Считаешь, устарела?
     - Да ты что?
     - Вот  и  я говорю.  Вроде бы не должна. Я  как в баню пойду -  на тело
самая молодая. Представляешь?
     - Нет, - сказал Сапожников.
     - Почему же?
     - Не хочу.
     - Вообще-то правильно, - задумчиво сказала  Нюра. -  А  то мечтать  про
меня станешь.
     - Хватит, Нюра, хватит.
     - А что такого? Про меня  все мечтают. Только я теперь -  все. Я теперь
Дунаеву верная жена. Он воевал. Нельзя. Бог накажет.
     - Зачем про это говорить?
     - Про все надо говорить, -  сказала Нюра. - До войны я была блудница, а
теперь наоборот.
     - Святая, что ли? - спросил Сапожников.
     - Не... -сказала Нюра. -Святая -  это вроде  как из другой  губернии...
Тебе колдовство-то зачем?
     -  Да вот зубрить надоело. Может, колдовать начать? - сказал Сапожников
и пошел на семинар.
     - Да подожди ты!.. Говори, доктор Шура!
     -  Еще  раз...  Теория говорит -  если  две  частицы  тождественны,  то
различное  положение  в  пространстве  не  может  служить основанием для  их
различия.  Их  нельзя различить. Следовательно, они представляют собой  одну
частицу, одну и ту же частицу, но находящуюся одновременно в разных местах.
     - Что "следовательно"? - спросил Сапожником и вдруг захохотал.
     - Уймись.
     - Значит,  если Глеб не может различить  издалека, кто  из  нас с тобой
идет, по какой стороне улицы,  значит, это я иду по обеим сторонам? Так? Или
ты идешь по обеим?
     - Лучше ты, - сказал Глеб.
     - Сапожников,  - еле сдерживаясь,  сказал доктор  Шура, - запомни. Твоя
старая элементарная логика здесь не годится.
     - Годится,  -  сказал Сапожников.  -  Очень  даже годится... Не годится
только   ее   идиотское  применение...   Если  получился  идиотский   вывод,
следовательно, надо изучить факты, из которых он получился.
     - Да  пойми  ты! Саму логику  надо  менять! -  закричал  доктор Шура. -
Старая  логика  отражает  старый  опыт.  Да   и  то  возникали  неразрешимые
парадоксы.
     - Например?
     - Пожалуйста. Парадокс Зенона. Летит стрела. Значит, в микроскопическую
дозу времени  она неподвижна.  Как же  из  суммы  неподвижностей  получается
движение? Вот тебе и логика.
     - Почему же из суммы неподвижностей? Неподвижна она будет, если я рядом
с ней лечу, а для всех остальных она в любой момент
     движется. Не  бывает  неподвижной летящей стрелы.  И логика тут ни  при
чем.
     - Ну хорошо, а Буриданов осел?
     - Что Буриданов осел?
     - Стоит  между  двумя одинаковыми стогами  сена.  Он  может подохнуть с
голоду, так как не сможет выбрать.
     - Это теоретический осел не сможет.  Живой осел возле  сена голодный не
ходит.
     И так далее. Без  конца.  Весь  институт.  Все пять  курсов  и  диплом.
Сапожников ни в какие построения не верил,  если их  нельзя было представить
себе наглядно.  А  это  считалось  устарелым  способом  мышления,  и  потому
Сапожников от порога был устарелый.
     Это было  время,  когда кибернетика  считалась  исчадием, а  к генетике
относились хуже, чем сейчас  к сексологии  и  тем  более к кожному зрению  и
Атлантиде, не говоря  уже  о  неандертальской  цивилизации,  камнях  Инки  и
летающей посуде.
     Компания   подобралась   большая,   из  разных   институтов,   физтехи,
университетские биологи, из ГИТИСа были, историки из педагогов, Якушев Костя
из Суриковского. Ну, ГИТИС - это поприще. Играют "внимание".  К кому угодно.
Хорошо пьют. Легенды из жизни Чехова  (актера,  конечно)  и Комиссаржевской.
Суеверное почтение  к физикам. Бросает сигарету  в раковину (Убей меня! Ведь
ты  умеешь это делать!  Убийца! Убийца! Во мне нет больше жалости! (Кх, кх),
стреляет из двух пистолетов - она мертвая падает в его объятия, - вполголоса
проговаривает ремарку. Ну,  и  из системы Станиславского  кое-что.  Тут  все
понятно.  Живых  людей  изображают.  А как же! С  суриковцами сложней. Костя
Якушев у физиков и биологов спрашивает:
     - Ребята, что такое цвет?
     Ему отвечают:
     - Мы тебе потом скажем.
     А  сами не  знают. То есть они-то думают, что знают, а на самом деле не
знают. Они думают,  что цвет  - это  свет,  а свет - это и волна и  частица.
Эйнштейн  с  Бором  договориться не  могли,  чего же от студентов требовать?
Студенты как семинаристы - верю, ибо это абсурдно.
     - А зачем тебе? - спросил его Сапожников.
     - Не могу  с фотографией разобраться,  - сказал  Якушев. - Цветное фото
видел  недавно. Лицо как живое. Зачем же мне  руками делать то, что  аппарат
может?
     - А ты не делай, - сказал Сапожников.
     - А как портрет писать?
     - А не пиши.
     - Хочется.
     - А почему  хочется?.. Для художника натура  -  толчок. Запальный шнур.
Художник-то картину сочиняет.
     - Конечно, - сказал Якушев. -  При  удаче получается колдовство. Только
редко получается. Как бы почаще?
     - Кому не хочется, - сказал Сапожников.
     Доктор Шура был биолог. Барбарисов - конструктор.  Но главный, конечно,
был Глеб.
     Глеб был чемпионом во всем и курил трубку. Глеб улыбался  и хорошо жил.
Он был высокий, и вокруг  него  всегда  теснились. Он  был немногословный, и
несмотря на то, что казался умным, он и был умный.
     Но ум у него был другой, чем у Сапожникова,  и другой, чем у других. Он
умел сделать так, что все старались ему понравиться. И раздражало,  что Глеб
разговаривал   с  Сапожниковым  ласково.  Уже  тогда  принято  было  хлопать
Сапожникова по  плечу.  А Глеб не хлопал.  Потому что Сапожников говорил при
нем, как при  всех. А с Глебом  так не полагалось. Если кто-то пробовал, его
остальные  съедали.  Еще бы!  Этак  каждый  начнет!  Но и  под  крыло  Глебу
Сапожников не  шел. И  несмотря на  то, что  на  все вопросы  Глеба  отвечал
откровенно, однако не волновался от этого. И получалось, что Сапожников кому
хочешь будет отвечать так же, а это опять раздражало, и Глеб улыбался.
     Мама вздохнула:
     - Хочу тебе напоследок сказать...
     - Перестань... почему напоследок? - сказал Сапожников.
     Мама переждала, когда он утихнет.
     - Тебе нужна женщина, - сказала мама, - которая бы о тебе заботилась...
А ты влюбляешься  в женщин, о которых  ты сам  желаешь  заботиться. Это твоя
постоянная ошибка... Трудно тебе будет.
     - Ма, а разве нельзя, чтобы оба заботились друг о друге? - тихо спросил
Сапожников.
     - Это  один  случай на миллион, - сказала мама. -  Тогда тебе будет еще
трудней.
     -  Слушай,  какая  любовь?  - сказала Сапожникову знакомая  женщина.  -
Очнись! Обучили вас, дураков, на нашу голову.
     -  Кого обучили? -  спросил Сапожников, тупо  глядя на ботинок, который
держал в руке.
     - Скажи, а тебе самому врать не надоело? - спросила знакомая женщина. -
Вот ты сейчас сидишь на кровати и ботинок держишь... Что ж, ты ко мне любовь
испытываешь?
     - Нет.
     - Правильно... Дай  закурить... Спасибо... Хорошо, что правду сказал...
Я думала, не осмелишься... А по правде, ты сейчас думаешь одно - как слинять
от меня так, чтобы я не разозлилась и опять в гости пустила.
     - Так ее с самого начала у нас не было, - сказал Сапожников.
     - Кого?
     - Любви.
     - А-а... - сказала она. - Понятно. Дурачок  ты. А ее и  нигде  нет... А
хочешь, я тебе любовь мигом организую?
     - С кем?
     - Со мной, с кем... Вот давай на спор? Не пущу тебя в гости, скажу
     - устала,  работы много. Потом ты придешь, а у меня другой  сидит, и мы
оба смеемся. Ну?
     - Что?
     - Врешь, заревнуешь... Любовь  - это  когда кусок хлеба высоко висит, а
ты допрыгнуть не можешь... А допрыгнул, голод прошел - ты на хлеб и смотреть
не станешь,  дайте севрюжки. Любовь, она либо с голоду, либо с жиру. А когда
все в норме - никакой любви нет.
     - Значит, нельзя любить человека, который рядом?
     - Нельзя, - сказала она. - Баб ты не знаешь. Бабе одной страшно и перед
другими бабами  стыдно, бабе дом нужен - муж, дети, это ясно...  А когда все
есть и она еще в  теле  - ей одного мужика мало. Вот, к примеру,  выйди Анна
Каренина  замуж за Вронского без помех - она бы ему первая рога наставила, а
уж тогда бы он под поезд кидался.
     Вот такой разговор был.
     Холодно стало  Сапожникову. Потому что на всеобщем  свинстве,  если его
признать нормой, мир  держаться  не может. Если пропадет последняя вера, что
человек  рядом  с  тобой не подведет,  а если подведет,  то это случайность,
трагическая авария, если поверить, что свинство - это норма, а все остальное
иллюзия, то  детей  нужно  будет разводить в колбах,  никому лично не нужных
детей, не нужных друг другу, детей энтропии и распада, детей хаоса.
     Нет. Искать надо. Что-то тут не так, дамочки.
     Правда, она,  конечно,  правда. Но  правда  еще не истина, а  только ее
малый обломочек. Видно, и бабе не только  постель нужна, когда она человеком
становится.
     А что ей нужно? Что человеку нужно?
     - Так что же это за система, до которой ты додумался? - спросил Глеб.
     -  Третья  сигнальная, -  сказал Сапожников.  -  Я так  назвал. А можно
как-нибудь еще...
     - А двух тебе мало? - спросил доктор Шура.
     - Подожди, - сказал Глеб. - Первая заведует ощущениями, грубо говоря...
Вторая - речью. А третья?
     - Вдохновением, - сказал Сапожников.
     - Оно случайно и ненадежно. Зачем тебе оно?
     - Для нетривиальных решений.
     Тут как раз телевизоры стали продавать. "КВН". Экран большой, величиной
с открытку.  Все видно. А ходили слухи, что когда-нибудь  экран  еще  больше
будет.  Передача несколько  раз  в  неделю.  Хорошенькая  девушка  программу
объявляет.  И чуть улыбается.  Сразу пошел слух, что ей выговор  закатили за
кокетство, с экрана.  Потому  что вошла в каждый дом и улыбается. Влюбились,
конечно,  все. Кто такая? Тайна. Еще бы! Было  как чудо.  С экрана,  живьем,
одному  тебе  улыбается. Сапожников подумал:  "Переворот полный...Душа эпохи
меняется..."
     Над ним смеются:
     - Чудак. Так и насчет кино тоже думали - эпоха.
     - А дело свелось к обычному развлечению. Чтобы было куда вечером пойти.
     - Ребята,  ребята, это все другое... Это станет  как  книгопечатание, а
может, еще важнее.
     - Чушь! Книги остаются, а эта - показали, и нет.
     - На пленку можно снимать.
     -  Дорогое  удовольствие.  Никакой  кинопленки  не  хватит,   -  сказал
Барбарисов. - Да еще проявка, печатание, тираж...
     -  Сапожников, мы  топчемся  на  месте,  -  вмешался  Глеб.  -  Подкинь
завиральную  идею.  Я так