Это он заметил  еще в  воину  - больше всего он  боялся
отстать от эшелона, хотя привык, казалось, к ситуациям и похуже. Выбежали на
летное поле, а там  такая картина: на  ветру  стоят четыре самолета  и винты
воют, у кого  один, у кого два. Тоскливое пустынное поле. - Скорей, скорей,
бегите за мной - со злостью, со слезой кричит начальница. - Ну что  я с вами
буду  делать?.. Здесь же билетов  фактически  никогда не  продают! -  И  тут
подходит  давешний  мужик,  который им  на  счет гастронома  объяснял  и уши
потирал  от холода,  когда  они за бутылкой  бегали, и был синий рассвет,  а
потом стал  розовым, и они  на жердочках обнимались. Уже  воспоминания, черт
возьми!  Теперь  мужик в  замасленном  комбинезоне, и  уши  не  потирает,  и
спокойно так говорит:
     - А ваш самолет-то еще не улетел. Вон он стоит на старте.
     Они видят самолет, который не заметили сразу, и этот самолет сдвигается
с  места  - доезжает  до  самого конца, разворачивается,  тут он может брать
разгон, и стартовик стоит рядом с ним.
     - Так давайте бежим туда скорей, - говорит Сапожников.
     А давешний мужик говорит спокойно:
     - Да не догоните.
     Виктор сказал начальнице:
     - Немедленно бегите  к радисту... задержите самолет.  И  в  тот момент,
когда начальница убежала, они с ужасом  увидели, что самолет разворачивается
на дорожке, на разгон пошел...  Едет... Сапожников  впервые подумал: "Почему
такая  паника? Почему такой страх?! Ну не  сядем  на этот, сядем на  другой,
ведь не  война же, не гибель?" И опять ужаснулся и  понял, что  он по-детски
загадал: если улетим на  этом самолете, значит, будет жизнь, если нет - нет.
Вот какая боязнь отстать от эшелона - смешно, в конце концов...  "Кто может,
смейтесь, - подумал Сапожников. - А я не могу".
     -  Тут  самолет подъезжает  прямо  к зданию  вокзала и останавливается.
Открывается дверца, бежит обратно начальница,  не успела  сказать радисту, -
видимо, сам догадался.
     Опустился трап -  железная плоская лесенка на крючках, - и они побежали
к трапу.
     - Только ни с кем не спорить, - сказал Сапожников. - Молча. Не отвечать
ни на одно слово.
     -  Генка полез первый,  за ним Виктор.  Сапожников чмокнул начальницу в
щеку и сказал спасибо.
     - Что вы наделали!  Мне  теперь голову  оторвут, -  сказала она. Кто ей
голову оторвет, Сапожников не понял.
     Он влез по трапу и услышал дикий крик:
     -  Трое суток ждали!.. Сию секунду закроют небо!.  - У нас  дети!.. Они
здесь амуры разыгрывают, а мы опять на сутки застрянем.
     - Постепенно крики затихли.
     Пассажирские самолеты улетали, как эскадрилья.
     - А ты им еще талончики добывал, - сказал Генка Сапожникову.
     - Последний раз  видим солнышко, - сказал Генка, когда самолет пробился
через  облака и  лица  пассажиров стали  розовые. -  А  там ночка  темная на
полгода. Вечная мерзлота. Летом на полметра оттаивает.
     Летчик  прошел  по  проходу и  сказал сердито,  по  довольно  спокойным
голосом по сравнению с криком, которым их встретили:
     - Так нельзя, товарищи. Это все-таки не железная дорога.
     - Чертова телеграмма,  - сказал Генка Сапожникову. - Если  бы не она, я
бы и бегать не стал, плюнул.
     - Срочно мы им понадобились, - сказал Виктор.
     Он  совсем задохся.  Набегались за  это утро.  Не  инженеры,  а кенгуру
какие-то, честное слово.
     -  Всегда  одна и та же  ловушка, -  сказал он.  - Вернее,  приманка...
Блинов знает, что делает.
     И Сапожников с  ним согласился. Блинов ударил без промаха.  Сапожникову
только  неприятно  было,  что  Блинов, может быть, знает,  что  они  тают от
доброго  слова,  и поэтому будет  излучать профсоюзную ласку. Но  у него это
быстро  пройдет, когда  Сапожников возьмется  за  конвейер как  надо  и  все
увидят,  что  Сапожников-бог  в  автоматике,  и  полуторакилометровая  лента
потянет уголек из шахты наружу.

     Глаза 15. ВРЕМЯВОРОТ

     "Знаменитая  заслуженная  артистка,   иллюзионистка  поэзии,   красоты,
грации,  пластики,   художества  и  науки  Ля  Белла  Франкарио,  италианка.
Артистка,  имея  великолепное сложение,  принимает  перед  экраном требуемые
картиной позы. Пять программ. Исключительно для взрослых".
     Такие  объявления сопровождали Сапожникова всю жизнь. Отец вваливался в
дом огромный, красивый, с хохотом  швырял на стол афиши и читал объявления и
анонсы.
     -  Запомни, - сказал отец, - работа должна выглядеть так,  как будто ее
делали играючи.
     Сапожников запомнил.
     И Пушкина полюбил, а Достоевского не полюбил. Ну это его частное  дело,
верно?  Каждый  имеет право на своего классика  и  свои причуды, вон  ведь и
Пастернак  мечтал  под  конец  жизни  впасть,  как в  ересь,  в  неслыханную
простоту.  И  если  Сапожников  видел,  что  ученый  или   артист   держится
таинственно,   как   загипнотизированная   курица,  ему  хотелось   крикнуть
простакам: "Пан Козлевич, берегитесь, вас охмуряют ксендзы!"
     Простота - это не  элементарность.  Простота дело таинственное. Помните
"Даму с  горностаем"? Или "Мадонну  Литту"? Или руки Моны  Лизы? Леонардо их
писал из маленького города Винчи, бастард, незаконный сын нотариуса.
     - А  как ты борешься? -  спросил Сапожников отца. -  По правде или  для
цирка?
     - Не знаю, - сказал отец.
     -  Мне говорили,  ты  всех кладешь,  - сказал  Сапожников.  -  Ты самый
сильный?
     - Под настроение, - ответил отец. - Не люблю чемпионов. Сопят, воняют.
     - А зачем бороться?
     - Как зачем?.. Для веселья, - сказал отец.
     - Я в секцию бокса пойду, - сказал Сапожников.
     - Можно, - согласился отец. - Можно и бокс, если играючи.
     Сапожников  вспомнил  этот  разговор,  когда  увидел  Кассиуса  Клея  и
Фрезера. Кассиус делал что хотел, а  Фрезер  сопел и  бил Кассиуса.  А потом
Фрезер упал.
     Тренер  у  Сапожникова   был  Богаев,  худой  человек.  Первый  чемпион
олимпиец.  Об  этом  теперь забыли, а зря. Была в двадцатых  годах всемирная
рабочая олимпиада. Забыли рабочую олимпиаду. Была она для веселья, а  теперь
другой раз  смотришь  - сопят. И еще грудные дети  вращаются.  На брусьях. С
пустышками во  рту. Дети  с вывернутыми в обратную сторону  биографиями, где
начинают с триумфа,  а потом всю жизнь его вспоминают. А жизнь не состоит из
триумфов,   дети-то,  может,  и  сильные,  да  вот,  ставши  взрослыми,   не
опростоволосились бы. Богаев Сапожникова взял.
     - Ты игру понимаешь, - сказал оп.
     А давным-давно Богаев Маяковского тренировал.
     ...Просто частицы  в веществе  не изнутри друг к другу  притягивает,  а
снаружи в кучу сгоняет. Как щепки в водовороте, - сказал Сапожников.
     - Какое странное предположение, - сказал учитель.
     Сапожников, когда  вырос  и вернулся  с войны, потом много  раз в жизни
слышал  эту  фразу.  И  каждый раз  ее произносил  думающий человек,  а  все
остальные или разговор переводили, или слюной брызгали.
     Но не сразу. Примерно сутки дозревали, а потом переставали здороваться.
Как будто Сапожников у них трешку спер. Или уверенность.
     -  Ерунда  все  ото,  -  сказал  учитель. - Земля  вращается  вместе  с
воздухом, и  если давление снаружи, то воздух или сгустился бы, или отставал
бы от вращения.
     -  Я  и  говорю, -  сказал  Сапожников.  -  Велосипедное  колесо  можно
раскручивать за ось, а можно за обод.
     - Чушь,  - сказал учитель.  -  У  тебя выходит,  что  некая  движущаяся
материя раскручивает Землю за воздух? Так, что ли?
     - Ага, - сказал Сапожников. - За ветер. Я узнавал у географички
     - есть такие ветры. Постоянные - дуют с запада на  восток, как раз куда
Земля вращается.
     -  Ладно... Хватит,  -  сказал  учитель.  -  Так  мы с  тобой  до новой
космогонии договоримся.
     - А космогония - это что? -  спросил Сапожников и добавил: - И никакого
притяжения нет. Есть давление. Оно тем слабее, чем больше
     расстояние.
     - Ты только не ори, не ори, - сказал учитель.
     - Я не ору, - ответил Сапожников.
     - Ладно, - сказал учитель. - Все хорошо в меру. Пошли спать.
     Завтра у тебя последний экзамен. Физика. Не вздумай  там  фокусничать в
ответах. Спрашивать буду не я, а комиссия.
     С тех пор  Сапожников и не  встретил больше такого собеседника, который
выслушал бы все, а возражал  бы только в  главном, не цепляясь самолюбиво  к
подробностям и стилю изложения. А не встречал потому, что после экзаменов за
десятый класс началась  война и учитель  был убит во время второй  бомбежки,
как раз когда Сапожников присягу принимал на
     асфальтовом кругу в Сокольниках.
     - Вот и  свет,  -  сказал Сапожников. - Свет - это  сотрясение материи,
которая на все давит и все вращает за обод.
     - Ну что? Эфир, значит?
     - Пусть  эфир, - сказал Сапожников. -  Только я  не  слыхал, чтобы эфир
двигался. А потом, зачем другое название давать, если одно уже есть?
     - Какое? - спросил учитель. - Какое название уже есть?
     - Время, - сказал Сапожников.
     Но  это  он уже  потом сказал, несколько  лет спустя и  несколько  эпох
спустя,  после войны, когда записывал свои конкретно-дефективные соображения
в тетрадку под названием "Каламазоо" и продолжал мысленный разговор со своим
убитым  на войне учителем, красным артиллеристом. Он и потом многие годы вел
с ним мысленный разговор, как и со всеми людьми, которых  уже  нет на свете,
но которых Сапожников любил и потому они были для него живые.
     А тогда  реальный разговор кончился тем, что сошлись на ошибочном слове
"эфир",   справедливо  отброшенном,  хотя  и  не  по  тем  причинам,  что  у
Сапожникова. И это понятно, потому что "эфир" отбросили до расцвета  ядерной
физики,  а Сапожников додумался до  энергии материи -  времени как раз перед
тем, как физику начали захлестывать  факты противоречивые и парадоксальные и
возникла  необходимость  в теории,  которая, как  сказал один американец  на
симпозиуме в Киеве в семидесятые годы, была бы понятна ребенку. Потому что и
высказана была фактически ребенком. Была ли она правильна - вот вопрос. Но в
семидесятые годы Сапожникова это уже мало интересовало.

     Глава 16. ИЗ ШАХТЫ НАРУЖУ

     - Братцы, - сказал Виктор, - когда к нам в Ереван приезжал сценарист из
Москвы, меня  пригласили  консультантом  на  киностудию  по  технике...  И я
присутствовал на  худсоветах.  Знаете, за что больше всего ругали автора? За
то, что у него отрицательный герой получался неживым и стандартным.
     - Уймись, - сказал Гонка.
     Сапожников только плюнул.
     Но Виктор не унялся.
     - Чего  только  не делали на киностудии,  чтобы  его оживить! И  личную
жизнь  ему  придумывали, и  сложные  мотивы его  сволочизма,  и  характерные
словечки,  делали его не грубияном,  а ласковым человеком,  а все  получался
стандарт... И  никто не догадался, что они и  в жизни  такие... Вот, скажем,
как описать Блинова, если он не живой?..
     - Очень даже живой, - сказал Генка.
     - Не живой, - сказал Сапожников. - Он оживленный.
     - И  все было неточно. У  них слов  не хватало, но все понимали,  что к
чему.  Просто когда Блинов ушел,  они остались в гостинице,  оплеванные  его
лаской,  а за окном была ночь, которая должна  продлиться  еще пол года. Ну,
это уж чересчур? Надо было как можно быстрей закончить свои дела и сматывать
удочки. Но именно это и стояло под ударом.
     - Если мы все  так  здорово понимаем, -сказал  Виктор,  - почему же  мы
тогда будем делать то, что он велит?
     -   Потому  что   Блинов  прекрасно  знает  наше  положение,  -  сказал
Сапожников.  -  Мы все  равно будем работать.  Мы  же  не  можем  плюнуть  и
вернуться ни с чем. Стало быть, мы будем работать всю ночь.

     Это был тот случай, когда все стало ясно с первого разговора, но ничего
не могло изменить.
     В  нем, Блинове, было что-то  детское. И голос его, слегка вибрирующий,
казался почти сентиментальным. И все в  нем было бы симпатичным, если  бы от
него не  исходило тягостное  ощущение  бездарности. Ему  надо было объяснять
самые  простые  вещи,  и  он их  выслушивал  с восхищением.  Но радости  это
восхищение  не доставляло. Потому что все время  видно  было, как работают в
нем  какие-то  быстрые  механизмы, и  стучат молоточки, и  морзянка  тук-тук
отстукивает  на  ленте разговора -  ну  хорошо... ты прав...  и я восхищаюсь
тобой... а что это мне даст?
     И  он даже не  скрывал этого. Зачем? Все равно все работали как чумовые
независимо от  его качеств, потому что  по  самым  разным причинам  все были
заинтересованы в этом проклятом конвейере больше, чем сам Блинов. Сам он был
увлечен  только  великим стимулом той уходящей  вдаль  эпохи  - материальным
фактором. И не обязательно деньгами. Как раз с  деньгами он не спешил  и мог
подождать,   пока  упрочится  его  положение.   А   тогда  уж  деньги   сами
примагнитятся. И на быстрой его физиономии было написано: "Зачем тебя только
мама родила, если ты ничего не можешь мне дать?"
     Плохи были дела троих приезжих. Они  поняли, что судьба  столкнула их с
законченной  сознательной дрянью. Блинов сделал простую вещь. Он выслушал их
благодарность за телеграмму,  а потом,  гладя  им  руки и  обнимая за плечи,
заглядывая в глаза, снова внимательно наклоняясь вперед и  записывая все  их
предложения в импортную  книжечку на "молнии", дал им понять,  чтобы  они не
слишком старались перед приездом приемочной  комиссии и что вообще-то  лучше
бы им не приезжать, но если уж так вышло, то  давайте жить мирно, а для него
этот разговор мучительный,  и  они еще не  знают условий  Севера. А потом он
ушел, обещая непременно встретиться и посидеть за бутылкой вина, как люди, и
поговорить по душам. Как люди.
     Они ничего не поняли сначала, потому что в ушах у них стоял гул  от  их
собственных   речей,   полных  энтузиазма   и  клятв  положить  жизнь,  если
понадобится, за этот конвейер и за хорошего человека Блинова.
     А  потом,  когда поняли, какими  идиотами они выглядели  в  его глазах,
стали плеваться. Что это с ними? Не мальчики уже и всякое видали, а вот сели
на  голый крючок  без приманки.  Не  поняли,  что главное  для Блинова  было
произвести  в Москве  впечатление руководителя,  рвущегося  в  бой  за новые
технические  высоты, главное  было отчитаться  в  своем  энтузиазме, чтобы в
министерстве нужным людям и академику  Филидорову было  от этого  приятно, и
это ему, Блинову, многое могло дать.
     Когда они приехали в эту гостиницу, к ним  стали входить гости, хорошие
люди, инженеры,  и  техники, и рабочие,  и  мастера  - все, кто  делал  этот
конвейер и был  заинтересован в  приезде трех москвичей, мастеров спасателей
из главной аварийной электрической конторы, - душа отдыхала, глядя на них, и
каждый вытаскивал из карманов полушубка по две бутылки, как будто гранаты.
     Ну,  познакомились,  подняли  тосты -  с приездом, потом за знакомство,
потом за конвейер, тьфу, тьфу, тьфу, пора бы ему уже и работать.
     -  Да...  кстати,  - сказал Сапожников. - Уладим одно дело.  И  вытащил
ящики - "Телевизор "Темп-3" и прочее.
     - Ну, мужики, говорят, вам витамины нужны. Генка подсказал.
     Вот вас десять человек. Здесь двадцать килограммов  помидоров  и двести
штук яиц... - сказал Сапожников.
     Веселье прекратилось.
     Все стали деловитые и разочарованные.
     Ну что ж. Жизнь есть жизнь.
     - Помидоры сорок копеек килограмм. Яйца по рубль тридцать, диетические.
За битые яйца и мятые помидоры  не отвечаю. Все, - сказал Сапожников. - Цена
магазинная.
     Генка  смотрел на него напряженно. Лица прояснились.  А что особенного?
Все боятся разочарования.
     - А провоз? - сипло спросил механик Толстых.
     - Ну-ну... Мы не нищие, - сказал Виктор. - Не обижай.
     - Что касается  сигарет, - сказал Сапожников, - это уже перед отъездом.
Что останется - отдадим.
     - Дай закурить, - сказал механик Толстых.

     Потом еще  посидели, договорились  о  деталях, потом  открылась дверь и
парень спросил:
     - Есть здесь кто с Игарки?
     А когда узнал, что нет, вошел и сказал:
     - Ну все равно.
     А потом все попрощались и разошлись.
     - Ты что? - спросил Виктор у Генки. - Действительно хотел заработать на
помидорах и яйцах? Я только теперь понял.
     - Не  хотел  я...  -  хмуро  сказал Генка. - Все так делают.  Здесь так
принято.
     - Твое счастье, что я не догадался об этом в Москве, - сказал Виктор. -
Сапожников догадался.
     - Я опытный, - сказал Сапожников.
     На самом  деле он  догадался, только когда  помидоры  раздавал и увидел
глаза Генки. А пора уже быть опытным.
     После этого все  разошлись  по своим номерам готовиться в город. Потому
что Блинов  встретил их прекрасно, обо  всем позаботился  и добыл каждому по
одиночному номеру. Сапожников гостиниц не  любил. То есть он любил приезжать
в гостиницу. Особенно если это было утром, а номер заказан и никаких хлопот.
Тогда  он  поднимался  по  лестнице  или  в  лифте,  брал  у  дежурной ключ,
разглядывал  в коридоре неразборчивые подписи на картинах, изготовленных при
помощи  разноцветных масляных красок, входил  в  номер, вешал в шкаф одежду,
ставил чемодан, отдергивал занавеску,  разглядывал улицу, еще незнакомую,  и
понимал,  что  лучше этого номера он в жизни не видел. Потому что в нем есть
все для хорошей  жизни -  стол с ящиками, кровать, лампа на  столе,  кресло,
иногда телефон. Запереться, положить на  стол  бумагу, подумать о  жизни или
накупить журналов, улечься  на  кровать,  пепельницу  на пол -  и так  жить.
Правда,  надо еще и есть  иногда и,  говорят,  работать тоже надо,  и причем
каждый день, - и  Сапожников откладывал встречу с номером до вечера, но весь
первый день его грела мысль об этом номере, который дожидается его веселый и
прибранный.
     Но  потом  он возвращался  вечером  в гостиницу,  полную  запахов  еды,
разговоров, коридорных прохожих и музыки из репродукторов, входил в  номер и
понимал, что его сюда заперли.
     Как Сапожников лежал на  кровати, отвернувшись к  стене, разве может он
это забыть?
     - Идите вы все... - сказал Сапожников.
     Все у него дрожало внутри.  Лампа освещала его затылок,  и тень от носа
на  стене наискосок перерубала пятно  масляной  краски, так похожее  на лицо
Нефертити, опухшее  от  недоедания. Все у него  дрожало  внутри, и уже через
несколько секунд он не мог понять, воображает ли он себе кое- какие вещи или
это  ему снится.  Лопнула  перегородка  между сном  и  воображением -  и уже
воображение плясало бесконтрольно, а сон подчинялся хотениям. А еще из жизни
шла чужая  воля  и  оклики, и  тогда  действительность,  воображение  и  сон
толклись  на  одном пятачке,  переплетаясь  и пиная друг  друга, возились  в
жуткой тесноте,  и  возникали руки,  ноги,  лица,  детали  толстых  и  худых
предметов, и уже  нельзя было определить, к какому ведомству они относятся -
дню, сну или фантазии.
     А где  был он сам в этой пляске деталей? А  ведь вся  эта каша кипела и
металась у него в мозгу,  который все старался понять себя самого  и вывести
на простую дорогу его сопротивляющееся смерти тело.
     Тут  Сапожников  открыл глаза  и  увидел, что  на  пачке с  сигаретами,
которые   оставили  гости,  было   написано  "Прима".  "Латынь,   -  подумал
Сапожников. -  Почему у  сигарет  латинское название?" Перевернул пачку, как
рыбу,  и на белом ее брюшке прочел название "Дукат". Послышался звон золотых
монет и невнятный крики дуэлянтов. Фантастические сигареты.
     Он закурил фантастическую сигарету и не почувствовал дыма. Сигарета все
время гасла. Он погасил лампу и заснул. А потом проснулся и вышел в коридор.

     Глава 17. ТИХИЕ ЧУДЕСА

     Упала бомба. Взорвалась. Осколки  вверх пошли. А когда взрывается мина,
от нее осколки по земле стелются.
     Бобров сказал:
     - Поэтому когда ранение в ягодицу - это человек не спиной
     повернулся, это он  голову  успел зарыть, а  тут ему  бугор  и срезало.
Значит,  человек был н