али и в Москве
жили,  позвали раз Сапожниковых в один  важный дом. Хозяин - главный инженер
какого-то огромного по тем временам завода. В двадцатые годы ездил обучаться
опыту за границу,  а теперь, в тридцатые, трепетал, чтоб  ему  этот  опыт не
припомнили. Но все обошлось  благополучно, потому что Сапожников его видел и
узнал на похоронах матери. А это уже было в пятидесятые.  Белый-белый весь и
лицо   белое.  Постоял  молча,  послушал   органную  музыку,  записанную  на
магнитофоне, и  вышел.  Мать схоронили.  Как и  не  было. Все  разошлись.  А
Сапожников не мог понять,  что мама умерла. И тогда не мог  понять, и потом.
Пока  мы  про  человека  помним, он для  нас  живой. Вот когда забываем  про
кого-нибудь, то и живого как не было, умирает для нас этот человек,  и в нас
что-то  умирает  от этого, чтобы  остальному в нас  жить.  Ужасно  это  все,
конечно, но по-другому пока природа не придумала. Может, люди что придумают.
Вышел Сапожников  из  крематория,  а уж перед дверьми  другой автобус стоит,
серый с черной полосой, другое горе очереди ждет и своего отпевания. Не знал
тогда Сапожников, что в ближайшие  несколько лет жена его умрет, проклятая и
любимая,  а потом и  отец. Всех подберет серый автобус. Смерть, смерть, будь
ты проклята!
     А тогда,  в гостях, Сапожников почти ничего не запомнил, так ему  тогда
казалось. Только запомнил две  овальные  фотографии  в  квадратных рамках  -
главного инженера и его жены с брошкой между грудями, и ширму возле кровати:
на коричневое дерево натянут  складками зеленый шелк. Так и осталось все это
посещение  в  коричневом деревянном цвете и в зеленом матерчатом шелковом. А
еще  запомнил,  как  чай  пили,  ели  не  частые тогда  еще пирожные и  мама
жеманилась:  "Мне мучное нельзя и  сладкое тоже" - и ложечкой чуть с краешку
поковыривала, чуть  с  краешку.  А  Сапожникову  было жаль  маму  и хотелось
перевернуть  стол с  пирожными.  Но  стол  был  дубовый  и  неподъемный.  Не
поднимешь.
     Потом Сапожников много столов с пирожными переворачивал в своей жизни и
так до конца и не  смог понять, почему  он это делал.  Притащит его  жизнь к
изысканному столу, тут бы и расположиться на софе или канапе, возле трельяжа
с торшером,  а какой-то бес  под руку  - толк! - и  все испорчено - сервиз и
баккара на полу, а  остатки пралине  и грильяжа с пола выметают.  И опять  у
Сапожникова в доме шаром покати, в кармане ветер дуст,  друзей-приятелей как
дождиком  смыло,  а  сам  Сапожников  лежит  на  тахте,  простите,  и  новую
немыслимую идею обдумывает. Пора с этим кончать Сапожникову.
     У Сапожникова были убогие вкусы. Для него богатство было всегда не счет
в  сберкассе,  счет  у  него  почему-то  исчезал  раньше,  чем  появлялся, -
интересно, может ли  так  быть? Ощущение богатства  вызывал  у него районный
универмаг, а конкретно новый магазин, или, как его звали, новмагазин, в одно
слово. Так точнее.  Ему уже скоро полвека,  но так  и осталось - новмагазин,
будто Новгород. А  в нем весь нижний этаж был  занят продуктовым отделом,  а
верхний - предметами, которые  есть нельзя. Там  пиджаки,  велосипеды,  нет,
велосипеды  -  это  позднее,  там одеяла,  кепки,  канцтовары, полубаяны,  и
ботинки примеряют перед  зеркалом на полу. Серый день виден в большие окна и
мокрые серебряные крыши. Душно на втором этаже и пахнет портфелями. А внизу,
на  первом  этаже, -  холодный  воздух, простой.  Рубят  мясо  с хеканьем на
толстом пне  могучим топором. Запах сельдей  и  лука, шорох бакалеи  и хруст
пергамента, где масло продают, тяпают его из куска. И булки стучат о лоток в
кондитерском отделе.  Лязгает и грохочет касса,  хлопают двери,  ведущие  на
улицу  или вниз, в сказочный мир складов,  торговых  дворов,  где  грузовики
разворачиваются, где  с визгом волокут ящики  по  цементному  полу.  Вот что
такое богатство, по его примитивному ощущению.
     Сапожников  любил грубую пищу без  упаковки, пищу, которую едят, только
когда  есть  хочется,  и ему  не нужно было, чтоб его завлекали на  кормежку
лаковыми этикетками. Красочными могут быть платья  на женщинах и парфюмерия.
Пласты  мяса  и  мешки  с  солью  красочны  сами   по  себе  для  того,  кто
проголодался, натрудившись. Потому что после труда у человека  душа светлая.
А у объевшегося душа тусклая, как раздевалка в поликлинике.
     В масляном  отделе  теперь  Нюра  работала. Они  с Дунаевым расписались
через  два  года  после того, как  Сапожников с матерью в Москву  уехали  из
Калязина к дунаевской родне - жить и комнату снимать. А через год сам Дунаев
с Нюрой заявились.  Нюра теперь за  прилавком глазами  мигала.  Поднимет  на
покупателя, опустит, поднимет, опустит. Серые волосы ушли под белую косынку,
руки  полные, чистые  и  пергаментом хрустят. Очередь  до нее  шла быстро, а
после нее задерживалась, сколько могла, как у памятника.
     Сапожников однажды  дождался,  когда  очередь кончилась,  взял свои сто
сливочного, несоленого и сказал ей в  спину, когда  она  брусок масла нужной
стороной поворачивала:
     - Нюра, а мы кто?..
     - Сапожниковы. Как кто? Сапожниковы...
     -  Нет.  Мы  все?.. Вы с  Дунаевым и мы.  Все.  Ну,  калязинские,  кто?
Рабочие, крестьяне? Кто? Служащие, что ли?
     -  Были  рабочие,  потом  служащие,  крестьяне  тоже были,  - задумчиво
сказала Нюра.  -  Теперь  не  знаю  кто.  Наверное,  мы обыватели...  Дунаев
говорит.
     - А обыватели - это кто?
     - А я не знаю... Мы, наверно... Одно слово - Нюра. Вот и весь сказ.
     -  Магазин закрывается,  - сказал  масляный мужчина  в синем  берете  и
желтом фартуке и посмотрел Нюре на шею.
     Нюра мигнула. Почему люди живут, Сапожников знал. Потому что их рожают.
Почему люди помирают,  Сапожников тоже знал - испекла бабушка колобок, а  он
возьми и укатись. Я от бабушки  ушел,  я от дедушки ушел, а  от тебя,  серый
волк, и подавно удеру.  А потом приходит смерть,  лисичка-сестричка, - ам, и
нет  колобка. А  вот зачем люди живут и помирают,  для чего -  Сапожников не
знал.  Спросил  он как-то много  лет спустя у Дунаева,  а  тот ответил: "Для
удовольствия".
     Но  Сапожников не поверил. Уж больно прост  показался ответ. А главное,
не универсален. Для чьего удовольствия? Для своего? Так ведь начнешь на ноги
наступать  и локтями отмахиваться. Сапожникову тогда еще непонятно было, что
можно для своего же именно удовольствия людям на ноги не наступать и локтями
не отмахиваться.
     Мать  Сапожникова  с сыном  в Москву уехали.  Они  уехали  в  Москву из
Калязина потому, что для этого не было никаких причин.
     Постоял  Сапожников у холодной  кафельной печки,  что  мерцала в углу в
пасмурный калязинский вечер, потом обернулся и видит - мама сидит на сундуке
с  недоеденным  молью черкесом  и на Сапожникова смотрит.  Сапожников  тогда
сказал:
     - - Ма... уедем отсюда? В Москву поедем...
     И  мама кивнула. А Сапожников понял, что это он не сам сказал, это мама
ему велела молча. Сапожников потом спросил у Дунаева:
     - Как  ты  думаешь...  зачем вот мы:  тогда все бросили? Зачем в Москву
приехали? А Дунаев ответил:
     - За песнями.
     Ну вот, а тогда Сапожников вернулся из новмагазина и сказал:
     - А что такое обыватели? Мама ответила:
     - А помнишь, как нам хорошо было в  Калязине? Помнишь, какая печка была
кафельная - летом  холодная, а зимой горячая-горячая? Я любила  к ней спиной
прислоняться.  А  помнишь.  Мушку,  собачку  нашу? Это  теперь называется  -
обыватели.
     - А обывателем быть стыдно? - спросил Сапожников.
     Мама не ответила.
     Сапожниковы как приехали в Москву, так и  поселились у дунаевской родни
в  мезонине.  Мезонин был большой. Там еще, кроме  Сапожниковых, жил  бедный
следователь Карлуша и  его  сын Янис,  а  внизу вся  орава  Дунаевых.  Потом
переехали жить  на  Большую  Семеновскую, в двухэтажные  термолитовые  дома,
возле парикмахерской, и новмагазин рядом. Когда эти дома построили, их сразу
стали называть "дерьмолиповыми", а ведь и до сих пор стоят.
     А потом, через много лет, мама сказала:
     - - Ты ошибся, Карлуша был не следователь. Он был ткач, мастер ткацкого
дела. Просто  его часто вызывали для судебной экспертизы. А помнишь Агрария?
Вы с  ним валялись на берегу,  а жена его купалась. Она купалась  совершенно
голая,  без бюстгальтера и трусов. Лицо у нее было  старое, а тело  розовое,
как у девочки.
     -  Ма,  а  помнишь, ты рассказывала про купцова сына,  который  наш дом
поджег, а мы потом в ихний дом въехали? - спросил Сапожников.
     -  А как же,  -  сказала  мать. - Это  была  классовая  борьба.  Борьба
классов.
     - Ну, не только классов, - сказал Сапожников. - Он был  сам сволочь. Ни
один класс от личного сволочизма не гарантирует.
     - Не говори так. Это не принято.
     - Ма, обывателем быть стыдно? - повторил свой вопрос Сапожников.
     -  А чего стыдного?  Путают обывателя  с мещанином,  вот  и  весь стыд.
Мещанин  лижет руки сильному, а слабого топчет. Обыватель - это как старица.
Помнишь старицу?..
     -
     Старица. Это  когда река разлилась, а потом  сошла вода с луговины, а в
углублении осталась. До следующего половодья. Это называется - старица.
     Стало быть, вода обновляется  раз в сезон. И старица живет от половодья
до половодья,  в бурной  смене  событий, и  в  промежутке  у  нее есть время
подумать  не  на  бегу. Хорошо это или плохо? А никак. И то нужно, и другое.
Потому что и реку, и старицу,  и  все остальное  несет река  времени.  Общая
река.  Тоже делает витки вместе со своими  водоворотами, то  есть отдельными
телами, которые и есть эти водовороты.  Времявороты,  точнее сказать. Каждое
тело на свете - это времяворот, большой или маленький.
     А у Дунаева опять Нюру увели.
     -  -  Вернется,  -  сказал  Дунаев,  как   про  корову.  Действительно,
вернулась. И стали жить  дальше. А что  ж  удивительного?  Около Нюры мужики
дурели,
     Еще пока  она ходит или сидит, то все еще туда-сюда. А  как нагнется за
чем-нибудь, с полу чего-нибудь подобрать или мало ли зачем, - то все, конец.
Лепетать  начинают, молоть  что  ни  попадя.  Дунаев видит -  дело плохо - и
скажет:
     - - Мне завтра вставать рано.
     Гости и расходятся утихать по домам.
     Сказано  -  все  счастливые семьи  счастливы одинаково,  и  тем как  бы
принизили  счастливые  семьи.  Потому  что одинаковость - это неодушевленный
стандарт. А кому охота считаться неодушевленным? А ведь это для несчастливых
счастливые  семьи как кочки  на болоте, для человека утопающего всякая кочка
издали на диво хороша. И выходит, что  они только для утопающего одинаковые,
а сами-то для себя все кочки разные.
     - Мораль  тут  ни при  чем,  - сказала  мама Дунаеву.  -  Нюра - случай
особый... Вам хорошо, и слава богу.
     - Каждый случай особый, - сказал Дунаев.
     - Я с вами согласна, - ответила мама.
     Мама  вышла  из  сеней  на  лестницу, где  Сапожников тупо  смотрел  на
велосипедный насос, который ему починил Дунаев, и думал: а что внутри насоса
делается, когда поршень вытягиваешь, а новому  воздуху всосаться  не  даешь,
если, конечно, дырку пальцем не зажать?
     Говорят, воздух разрежается.  А почему тогда, если  поршень  отпустить,
его обратно как резиной тянет?
     -  Пошли, домой,  сынок... Нам пора,  - сказала,  мама.  -  Уроки  надо
делать. Ты учись хорошо. А то нас с тобой завуч не любит.
     - Ладно, - сказал Сапожников.
     - А  ты когда  в, Калязин в  зимний лагерь поедешь, ничего бабушке  про
Нюру не рассказывай.
     - Ладно, - сказал Сапожников.
     В то время, в  школе к  Сапожникову относились сдержанно.  Это  потом к
нему стали хорошо относиться. Когда ему уже  на это  наплевать было, а тогда
нет, путано складывались у него отношения в школе.
     В классе как привыкли? Либо ты свой, и тогда ты как все и  подчиняешься
правилам: неписаным, но жестким. Либо ты  сам  эти правила устанавливаешь, и
тогда все тебе подчиняются,  и  тогда  ты лидер и,  будьте ласковы - что  ты
сказал, то  и закон. В первых классах кто лидер? У кого  за спиной компания:
на улице, шарага или двор сильный. В средних классах - кто самый  отчаянный.
Ну, а в последних классах лидер - это кто самый хитрый, кто хорошо  питается
и умеет слова говорить.
     А  Сапожников  всю  дорогу  хотя  сам  правил  не  устанавливал,  но  и
подчиняться не собирался.
     Пришел  он сразу в третий  класс, а портфеля  у него нет. Мама ему  для
учебников отцовскую охотничью сумку приспособила, кожаную. Хотела, патронташ
отпороть  - Сапожников не дал. Сказал, что  будет туда карандаши  вставлять.
Сразу, конечно, в классе смех. Шишкин сказал:
     - Дай сумку, дамочка.
     - На, - сказал Сапожников.
     Шишкин сумку за  ремень  схватил  и  над  головой крутит. Все  в хохот.
Учитель входит в класс:
     - - В чем дело? Все по местам.
     На большой  перемене  Сапожников завтрак  достал -  два куска булки,  а
внутри яичница, белые лохмотья. Шишкин сказал:
     - Ну-ка дай.
     - На,  -  сказал Сапожников и отдал  завтрак.  Ну,  все сразу поняли  -
телок. Шишкин откусил, пожевал и сказал:
     - Без масла сухо.
     И через весь класс шарах бутерброд, об стенку возле классной доски. Все
смотрят. Сапожников пошел за бутербродом, нагнулся, а ему пенделя. Но он все
же  на  ногах  устоял, бутерброд  поднял,  яичницу,  обкусанную  шишкинскими
зубами, двумя пальцами взял, в фанерный ящик - урну выкинул, а,  хлеб сложил
и к Шишкину вернулся.
     - Попроси, прощенья, - сказал Сапожников. Все смотрят.
     - Я? - спросил Шишкин.
     - Ты.
     Шишкин ему еще пенделя. Учитель в класс входит:
     - В чем дело?  Все  по местам.  Следующая перемена короткая. Сапожников
вытащил обкусанный хлеб, подошел к Шишкину:
     - Попроси прощенья.
     - Ну, ты... - сказал Шишкин и опять ему пенделя.
     - Попроси: прощенья,  -  сказал Сапожников. Шишкин  взял у  него хлеб и
опять в стенку запустил, как раз когда учитель, входил и все видел.
     - В чем дело? По местам. Шишкин, а ну подними хлеб.
     -
     Шишкин пошел поднимать хлеб, Сапожников за ним.  Когда Шишкин нагнулся,
Сапожников ему  пенделя. При учителе. Шишкин выпрямился, а Сапожников у него
хлеб из руки взял.
     - Шишкин,  на место, - сказал учитель. - А ты откуда взялся? Я тебя  не
знаю!
     - Из Калязина, - сказал Сапожников.
     - А-а, новенький... Плохо начинаешь, - сказал учитель. - На место.
     Сапожников весь урок старательно писал  арифметику. На другой переменке
Шишкин убежал.
     На следующее утро Сапожникову дали  в глаз перед  самой  школой  - двое
подошли и сделали ему синяк. На уроке Шишкин смотрел на доску и улыбался. На
переменке Сапожников достал вчерашний хлеб и подошел к Шишкину.
     - - Проси прощенья.
     Шишкин кинулся на Сапожникова и хотел повалить, но Сапожников не дался.
По тетрадке отличницы Никоновой потекли чернила, а на тетради у нее закладка
-  лепта  шелковая, вся  промокла.  Визгу  было  на  всю  Москву.  Шишкина и
Сапожникова выгнали из класса. Вызвали родителей.
     Вечером  лампы  в  классе  зажгли  над  учительским  столом  только,  а
остальные  не зажигали.  За окном  городская  ночь с  огоньками, а в  классе
полутьма. Мать с Сапожниковым на одной парте. Шишкин с отцом на другой.
     - Сапожников,  - сказала  завуч, -  объясни, почему  ты  ударил Шишкина
ногой?
     - Он сам знает, - сказал Сапожников. - Пусть попросит прощенья.
     - Прощенья?!  - рявкнул отец  Шишкина. - Прощения?! Его  ударили, а ему
еще прощенья просить?
     - Родители, будьте добры, снимите головные уборы, - сказала завуч.
     -
     Мать сняла платок, отец Шишкина кепку.
     - Мальчик,  -  сказал: отец  Шишкина, - кто ты  такой?  Может  быть, ты
фон-барон? Фон-баронов мы еще  в двадцать первом в  Анапе утопили...  Почему
сын рабочего человека должен у тебя прощенья просить? А?
     - Не у меня, - сказал Сапожников.
     - А у кого же? - спросила завуч.
     - У хлеба, - сказал Сапожников.
     -  Как  можно у  хлеба прощенья:  просить? -  сказала завуч. -  Дикость
какая-то... Он у вас нормальный ребенок?
     - У кого? - спросил отец Шишкина.
     -  Это его бабушка приучила, -  сказала мама. - Он не  виноват... Когда
хлеб падал
     на землю,  она велела  его  поднять,  поцеловать  и  попросить  у  него
прощенья... Он так привык, он не виноват.
     - Мальчик, - сказал отец, Шишкина, - у тебя хлеб с собой?
     - Ага, - сказал Сапожников.
     - Дай-ка  сюда,  -  сказал отец Шишкина.  И разделил на две  половинки,
снаружи: ссохшиеся, а внутри еще влажные.
     - Васька, ешь, - велел отец Шишкину.
     - Перестаньте! - вскрикнула завуч.
     - Не буду, - сказал Шишкин.
     - Не  будешь - в  глотку вобью,  - сказал отец  Шишкина.  - Ешь. Шишкин
зарыдал и стал есть хлеб.
     - Перестаньте мучить ребенка, - сказала завуч.
     - Вы  извините,  товарищ  завуч,  - сказал  отец  Шишкина.  - Он  у вас
отучился и ушел, а мне с ним жить.
     - Он же сухой... Черт! - давясь, сказал: Шишкин.
     - Ничего, - сказал отец Шишкина. - Слезами запьешь.
     - Пошли... Спасибо, мальчик, - сказал  Сапожникову отец Шишкина,  и они
вышли.
     -  Какая-то  дикость! - развела руками  завуч.  И  тут  же  в  коридоре
раздался визг Шишкина.
     -  0н  же его  бьет! -  вскрикнула завуч  и  кинулась в  коридор. Но не
догнала и вернулась. -Ну, Сапожников!.. - скатала она.
     -
     На  следующий  день  Шишкин ушел в  другую  школу,  и  Сапожников  стал
лидером.
     К нему  сразу подошли - получать  указания, как жить, и присмотреться к
новому лидеру.
     - А пошли вы... - сказал Сапожников.
     - Ты что? - спросили его. - Ты что?
     - Шишкина жалко, - сказал Сапожников.
     - Чего делать будем? - спросили его.
     - А я почем знаю?
     -
     Так Сапожников перестал быть лидером.
     В средних отчаянных классах Сапожникова опять трогать было  нельзя - он
изобретателем  стал,  а в  лидеры  не  пошел.  А  в старших  хитрых  классах
Сапожников уже боксом занимался и набил морду самому хитрому, но сам опять в
лидеры не пошел. Так и жил как собака на сене,  ни себе,  ни другим. Поэтому
отношение к нему было сложное. Но об этом потом. А теперь, в  шестом классе,
он  ехал  на верхней полке в пионерлагерь, который как раз оказался в городе
Калязине, поскольку школа была у электрокомбината подшефной.
     А у Дунаева опять Нюру увели.

     Глава 4 ЗЕЛЕНЫЕ ЯБЛОКИ

     - Старики, сколько до Вереи? - крикнул шофер.
     - Двадцать километров, -ответили мальчики.

     И они с Сапожниковым поехали дальше и въехали и лесок с длинными тенями
через голубое  шоссе, и в опущенное окошко влетал  запах  хвои,  и тут шофер
опять  рассказал историю, похожую на куриный  помет, и ехать с ним надо было
еще  двадцать  километров.  Поворот  замелькал  полосатыми  столбиками,  еще
поворот  - и московское такси съехали  на  базарную  площадь  городка, лучше
которого не бывает.
     Там  напротив торговых  рядов с  уютными магазинчиками  был сквер,  где
стояли цементные  памятники партизанам на  мраморных  постаментах со  старых
кладбищ. Там в тени рейсового автобуса лошади  жевали сено. Там к мебельному
магазину  была привязана корова. Там длинноволосый юноша в джинсах с чешским
перстнем на  руке гнал караван гусей мимо известковой  стены  церкви. Там на
мотоцикле с коляской везли матрац.
     И Сапожников повеселел немножко.
     Ныряя  в  колеях, такси  покатило вниз, к  реке, по немощеной улице,  и
внимательные прохожие провожали московский номер сощуренными глазами. Машина
остановилась   у  палисадника,  за  которым  виднелся  дом  с  недостроенной
верандой, и Сапожников вылез на солнце.
     Он размял затекшие ноги и поболтал подолом рубахи, чтобы остудить тело,
прилипшее  к нейлону, и  шофер намекнул  ему на  обратный  порожний рейс  до
Москвы. Но Сапожников не  поддался, он помнил гнусное водителево оживление и
различные  интересные истории о бабах  и  студентках,