удивленными глазами.
     - Здравствуйте, - сказал Кончаев всей грудью. - Куда же мы пойдем?.. На
берег?.. Через сад?..
     Зиночка вскинула на него глазами.
     - Ну, через сад...
     Молча вышли они из переулка на опустевший бульвар, прошли его медленно,
оба невольно глядя на далекие красные и синие  огоньки,  и  вошли  в  темную
аллею сада, тихо заскрипевшую  под  их  ногами  смутно  белеющим  в  темноте
гравием. Полная тишина охватила их со всех сторон, точно здесь было ее тихое
царство. Вокруг были темные кусты и деревья, черный мрак стоял за  ними,  то
сгущаясь в кустах, то расплываясь на полянках, а впереди, над самой  землей,
странно, как во сне, низко  блестела  яркая  звезда.  И  казалось,  что  она
блестит в конце аллеи и они идут прямо к ней.
     Уже давно их прогулки были так молчаливы,  напряженны  и  странны,  как
недоговоренное  слово,  потому  что  те  горячие  и  яркие  мысли,   которые
торопились они высказать друг другу раньше, вдруг как-то иссякли, потускнели
и стали лишними, как покровы даже самой легкой материи между двумя горячими,
ищущими ласк и объятий молодыми  телами.  Что-то  ждало  в  горячей  истоме,
стремилось друг к другу и жгло, но молодость и  чистота  стояли  между  ними
прозрачным холодом, и нельзя было ни сказать того, ни  прикоснуться  друг  к
другу. Это было бы страшно, и казалось, что тогда  должно  случиться  что-то
роковое, желанное, но невозможное, о чем даже думать нельзя.
     Так шли они и теперь, и мрак, теплый, томительный и пахучий, стерег  их
горящие желанием ласки лица от взглядов друг друга. Было тихо,  и  осторожно
скрипел песок под ногами.
     И странно было, что не он, сильный и смелый, а она, маленькая и нежная,
первая нашла слова.
     - Ну, что  же  будет  завтра?  -  чуть  слышно,  точно  боясь  чего-то,
вздрагивающим голосом проговорила Зиночка, не спуская  зачарованных  глаз  с
блестящей сказочной звезды, повисшей над черной землею.
     Кончаев стал говорить. Голос его был неуверен,  и  он  сам  видел,  что
говорит совсем не то, что хотелось бы ей рассказать и что мучило и волновало
его сегодня целый день. Как иногда  в  блестящей,  брызгающей  разноцветными
звуками  музыке  все  время  звучит  одна  странная,   как   будто   тайная,
однообразная и волнующая нота, которую и слышишь, и не слышишь, - так сквозь
те слова, которыми Кончаев пылко и громко старался описать  прошедший  день,
слышалось все время что-то  другое,  и  он  сам,  и  Зиночка  бессознательно
прислушивались к этому другому.
     - Трудно, конечно, предугадать, что будет... Весьма возможно, что часть
войск перейдет на нашу сторону, потому что это уже не рабочие, в которых так
легко можно видеть чужих, врагов, а свой брат солдат... Интересы общие...
     "Милая, милая, милая!.." - тихо и нежно пела тайная нота в  звуках  его
яркого молодого голоса.
     - Но стрелять все-таки будут? - спрашивала Зиночка, и бедная головка ее
закружилась.
     - Милый! А как же... я не хочу, не могу! - едва не крикнула  она,  едва
не схватила его своими гибкими молодыми руками, чтобы прижать  к  груди  его
голову, не дать, защитить своим телом.
     - Да, конечно... - ответил Кончаев. - Без этого у нас нельзя.
     - Да? вздрогнувшим голосом переспросила во  мраке  Зиночка,  и  Кончаев
понял, "чего" она боится, но от этого сознания  стало  так  хорошо,  что  он
засмеялся.
     - Сядемте, - прошептала Зиночка, почему-то смущенно радуясь  и  пугаясь
его смеха.
     И вдруг всем телом почувствовала, что "этого" не может быть, что он  не
может исчезнуть, уйти из ее жизни, в которой он все и она вся для него.
     Они сели в глубокой и теплой тени и уже не видели даже смутных силуэтов
друг друга. Вокруг были мрак и теплый влажный запах  лесной  глубины,  точно
они сидели не в городском саду, а в самой чаще глубокого темного  леса,  где
на тысячу верст вокруг были только тьма,  звезды,  душная  теплота,  томящий
запах весны и два бьющиеся так близко друг от друга молодые горячие сердца.
     Так хотелось найти в темноте эту милую, теплую  талию,  ощутить  сквозь
жесткую  ткань  строгого  платья  ее  мягкость  и  безвольность,  сдавить  в
бесконечном порыве радости, счастья и страсти, уничтожить, замучить, а потом
посадить ее, маленькую, слабую, на колени и баюкать в  бесконечной  ласке  и
нежности, так, чтобы теплые слезы любви и восторга сами выступили на глазах.
И по странному трепету, по той  непонятной  волнующей  связи,  которая,  как
струна, напрягалась между ними, Кончаев чувствовал, что  она  понимает  его,
ждет, боится и томится еще непонятным ей желанием, как цветок под солнцем.
     Но что-то по-прежнему удерживало их, лживо шевелило губами и говорило о
далеком, о другом.
     - Завтра я побываю на броненосце, но  главным  образом  должен  быть  в
порту и стараться помешать разгрому. Если  они  перепьются,  все  пропало...
будет бессмысленная бойня, и только.
     - Зиночка, а вы будете плакать, если меня  завтра  убьют?  -  весело  и
лукаво спросил он.
     Что-то  вздрогнуло  возле  него,  и   неожиданно   руку   его   обожгло
прикосновение ее нежных и робких пальцев. "Милый,  зачем!  Это  жестоко!"  с
укором сказало это прикосновение.
     Голос Кончаева оборвался неожиданно и бессильно. В первый раз он  вдруг
почувствовал, что надо взять эту руку и поцеловать и что это можно  и  будет
хорошо. Он осторожно-осторожно  поднял  к  себе  горячую  мягкую  ладонь  со
свежим, ударившим ему в голову милым запахом и так  же  осторожно  поцеловал
ее, раз и другой. Рука тихо вздрагивала после каждого поцелуя, но  лежала  в
его руке безвольно, покорная, слабая.
     Настала напряженная тишина. Что-то неудержимо росло,  неодолимо  тянуло
друг к другу и казалось, что  уже  нельзя  больше  сопротивляться.  Странная
слабость разливалась по всему телу, голова тихо кружилась, мрак по  сторонам
сгущался плотной, непроницаемой стеной, и все исчезало, кроме чуть  белеющих
в темноте странных лиц с полузакрытыми, загадочно поблескивающими глазами.
     Тишина стояла вокруг,  отделяя  их  от  всею  мира,  и  только  звезды,
молчаливые и яркие, блестя, проникали сквозь мрак и молчание и светили им  в
лица, слабо озаряя их сказочным неверным светом.
     - Ну, пора домой! - слабо сказал точно откуда-то  издали  вздрагивающий
голосок Зиночки.
     И с трудом, преодолевая сладкий истомный сон, мучая себя и  его,  точно
отнимая  что-то  у  своей  жизни,  она  медленно  встала,  нерешительная   и
колеблющаяся, как белая былинка во мраке.
     Кончаев тоже встал и провел рукой по волосам и глазам.
     - Ах, Зиночка, Зиночка! - тихо, почти одними губами проговорил он, не в
силах даже для себя в словах выразить то, что переживало его молодое сильное
тело и молодая горячая душа.
     Но она уже стояла посреди дорожки, и ее  смутный  белеющий  силуэт  как
будто расплывался, готовый исчезнуть во мраке.
     - Идемте, - повторила она негромко, - нас ждать будут...
     И, колеблясь в темноте, пошла от него.
     Но вместо того, чтобы идти из сада, Зиночка пошла вниз по аллее, идущей
к самому морю; Кончаев пошел за ней.
     С ветром и влагой в упругом воздухе открылась перед ними темная ширина.
Волн не было видно, и только иногда то тут, то там вдоль темной  линии  мола
смутно появлялись и исчезали белеющие  полосы,  точно  кто-то  белый  быстро
выглядывал и  мгновенно  исчезал  в  темной  колышущейся  массе,  отливающей
мрачным черным блеском.
     Непрестанный шум стоял в  безграничном  просторе.  Он  рождался  где-то
далеко, на неведомых горизонтах и, грозно нарастая, бежал  прямо  на  берег.
Что-то бухало на деревянный мол, как в пустой  барабан,  и  потом  бессильно
падало, мокро плеская по камням. А сзади опять рос и бежал  на  берег  новый
нарастающий ропот.
     Зиночка долго стояла на самом краю, одна, тоненькая, в развевающемся от
ветра  белом  платье.  Вокруг  нее  было  широко,  пусто  и  ветренно,   все
наполнялось гулом, звоном  и  плеском  непрестанного  могучего  движения,  и
казалось в темноте, что она отделяется  от  берега  и  вот-вот  сейчас,  как
легкая вольная птица, полетит быстро и низко над  самой  черной,  блестящей,
движущейся водой, веющей глубиной и  страхом,  вдаль,  к  неведомым  широким
горизонтам.
     Странные думы овладевали ею. Что-то чистое и милое, такое нежное, такое
славное просилось на волю из ее молодого, свежего тела, с широкими, упругими
бедрами,  невысокой  сильной  грудью,  на  которой,  волнующе  легко,  точно
стремясь улететь и бесстыдно обнажить ее, трепетало легкое белое  платье.  В
душе была настойчивая жажда чего-то, чего  она  еще  не  знала  и  не  могла
понять: и радость грустная,  и  грусть  радостная,  и  плакать  хотелось,  и
смеяться.
     А гул моря, все так же нарастая,  бежал  на  берег,  и  грудь  невольно
выгибалась навстречу упругому влажному ветру.
     Она не видела Кончаева. Перед нею  были  только  море,  мрак  и  чистые
звезды, но всем существом своим она  чувствовала  его  где-то  тут,  близко,
милого, сильного, и хотелось ей оглянуться и почему-то страшно было  увидеть
его.
     Далеко, далеко, точно с края света, через верхушки невидимых  волн,  то
показывались, то пропадали предостерегающие огни.

III

     Лавренко грузно и медленно,  тяжело  понурив  голову,  дошел  до  конца
бульвара. На углу он нанял извозчика и с ласковой иронией сказал ему:
     - А шо, гражданин, лошадь твоя скорее бегать может?
     Извозчик молча повел головой, так что нельзя было понять,  уразумел  ли
он, доволен или недоволен шуткой, и задергал вожжами.
     Одну за другой проезжали они темные улицы. Было  уже  поздно  и  пусто.
Глядя на огромные темные дома, в которых  как-то  не  представлялась  жизнь,
Лавренко думал о том, что многих из людей, которые теперь крепко и  спокойно
спят здоровым сладким сном, завтра уже не будет. И люди эти не  знают  своей
судьбы, и это ужасно.
     - Разве они спали бы, если бы знали, что через несколько  часов...  что
осталось всего несколько часов жизни... что надо дорожить каждым мгновением,
смотреть, запомнить, изжить эту  жизнь,  которая  так  мучительно  дорога  и
которой осталось так мало...
     Ему показалось, что было бы  лучше,  если  бы  знать.  Неожиданность  и
неизвестность пугали, как черная пустота.
     Но тут Лавренко  отчетливо,  но  не  умом,  а  как-то  одними  нервами,
мгновенно обострившимися до боли, представил себе весь тот  кошмарный  ужас,
те зловещие предсмертные судороги жизни - крики и слезы отчаяния, -  которые
наполнили бы эти темные молчаливые дома и нелепо-ужасно всколыхнули бы  тьму
и тишину ночи, если бы все эти приговоренные вдруг узнали, как близка от них
смерть и как мало, как бессмысленно мало осталось жить.
     Мелкая неприятная дрожь пробежала по  его  согнутой  толстой  и  рыхлой
спине.
     Бог с ним... уж лучше не знать! - мысленно  махнул  рукой  Лавренко  и,
стараясь не думать и скрыть от самого себя холодное, зловещее  предчувствие,
стал вызывать в памяти всевозможные, самые пустячные и  пестрые  впечатления
дня. Сначала это было трудно, и в то самое время, когда он думал, что думает
о другом, вдруг мучительно оказывалось, что где-то  еще  глубже  и  в  самых
тайных изгибах мозга остро и болезненно шевелится  это  ползучее,  липкое  и
всеобволакивающее предчувствие ужаса. Но потом мысли устали  и  сами,  почти
незаметно, ушли в сторону. Вспомнился ему Кончаев, и  его  юное,  бесшабашно
смелое лицо, с фуражкой на затылке и с мягкими волосами, легко  закрученными
на висках, ясно встало перед ним в сумраке тихой ночи.
     "К Зиночке пошел, конечно!" подумал он и, закрыв  глаза,  вызвал  перед
собою милое личико с розовыми пушистыми щеками, с двумя недлинными  толстыми
косами на покатых плечах молодой-молодой девушки.
     Нежная и тайная грусть, которая всегда овладевала им при  виде  первой,
нежной и красивой женской молодости, тихо шевельнулась в нем.
     - Ах, Зиночка, Зиночка! - медленно вздохнул он и,  весь  напрягаясь  во
внезапном приливе трогательной нежности и тоскливой ласки,  подумал:  "Милая
"Маленькая молодость", кто знает, где буду я, когда ты расцветешь?.."
     Что-то теплое и мокрое выступило  из-под  его  закрытых  век.  Лавренко
стыдливо крякнул, открыл глаза, поправился на сиденье и снова стал  смотреть
на слепые окна домов, неясно мерещившихся во тьме.
     Почему-то перед ним встала вся его собственная жизнь:  больницы,  сотни
страдающих, отвратительно и гнусно,  на  все  манеры,  разлагающихся  людей,
тайная, стыдливая любовь к  Зиночке,  бильярд,  жадные  лица  шулеров,  стук
шаров, горький вкус пива и кисловатый затхлый запах в его холостой квартире,
с размокшими кучами пепла на окнах. Стало чего-то обидно,  чего-то  жаль  до
слез.
     - Барин! - вдруг позвал извозчик с козел. Лавренко  медленно  посмотрел
на него, с трудом оторвавшись от своих мыслей.
     С козел, через плечо, смотрело на него, смутно различаемое  в  темноте,
унылое и понурое, мужицкое лицо.
     - А, шо тебе? - вяло спросил Лавренко.
     - Правда, говорят, завтра по городу палить с пушек будут?
     - Должно, будут...
     Извозчик помолчал, и казалось, что он ждет еще чего-то  или  к  чему-то
прислушивается.
     На улицах были пустота и молчание, и только одиноко и  чересчур  громко
гремели колеса пролетки.
     - Н-ну, дела! пробормотал извозчик, не оборачиваясь.
     Лавренко долго молча смотрел в его присадковатую, согнутую спину, зыбко
маячившую перед глазами во мраке.
     - Да, голубь, дела! - не то усмехнувшись, не  то  вздохнув,  проговорил
он. - А ты знаешь, из-за чего все это?
     - А кто их знат! - неопределенно ответил извозчик, опять  оборачиваясь.
- Говорят, матросы да забастовщики народ мутят...
     - Мутят? Эх, ты...- с иронией передразнил Ла-вренко.
     -  А,  конечно,  мутят...  Жили  бы  тихо,  а  то  на...  Невесть  чего
захотели... Этак, к примеру, и я скажу: не желаю... да и все!..
     Извозчик усмехнулся,  и  по  голосу  было  слышно,  что  он  усмехнулся
презрительно и недоуменно.
     - Лучшей жизни хотят, - возразил Лавренко,  -  и  ты  можешь  хотеть...
Разве ты сам своей жизнью доволен?
     - Где же доволен... Жить нашему брату вовсе трудно... Теперь,  возьмем,
скажем...
     - Ну, вот видишь, - перебил Лавренко, - трудно жить.
     - Что ж, что трудно...  Жизнь  не  малина,  трудно-то  трудно,  а  жить
можно... что ж...
     - Где же можно? - с сердитой грустью возразил Лавренко. - День  и  ночь
на козлах сидишь... вон как тебя  согнуло,  а  человек  не  старый...  Кроме
лошадиного хвоста, холода да голода ничего не видишь, всякий тобой помыкает,
в бане, чай, побывать толком некогда,  вши  заели,  а  ты  говоришь  -  жить
можно!.. Разве это жизнь?
     Извозчик,  обернувшись,  посмотрел  на  него  с  непонятным  выражением
какой-то растерянности и испуга.
     - Оно, конечно, что жизнь, точно что... оно, если рассудить, так  жизнь
наша, барин, горькая жизнь, а только, что ж...  тяжело  не  тяжело,  а  жить
надо...
     Они замолчали. Опять только дробно  и  одиноко  постукивали  колеса  да
скрипела калитка. Свернули в переулок, проехали мимо церкви, смутно белевшей
за черными деревьями. Извозчик и доктор Лавренко думали каждый  о  своем,  и
было много безнадежного, унылого в этих двух  согнутых,  молчаливых,  чуждых
друг  другу  фигурах  и  тощей,  разбитой  лошаденке,  терпеливо  и   кротко
выбивавшейся из сил.
     Уже у самого дома доктора Зарницкого извозчик  вдруг  вздохнул  и  тихо
пробормотал:
     - Приходится, барин, жить!..
     Лавренко ничего не ответил.
     У темного подъезда доктор  тяжело  слез  с  дрожек  и  расплатился.  На
мгновение они посмотрели друг другу в глаза. Лавренко что-то хотел  сказать,
но промолчал и пошел к подъезду. Извозчик тронул лошадь, и пролетка медленно
поплелась  вдоль  тротуара,  точно  поползло   одиноко   в   ночи   какое-то
искалеченное, унылое насекомое.

IV

     На площадке был пустой и холодный мрак, и тоскливый, замирающий  отзвук
колокольчика где-то за запертой молчаливой дверью наводил жуткую  тоску.  Не
отворяли долго, и все было тихо, как в могиле,  и  это  сравнение  пришло  в
голову Лавренко и из самой  глубины  его  души  подняло  опять  тоскливое  и
зловещее чувство. Мрак стал жутким, и начало чудиться, что со всех сторон  в
нем неслышимо подползает что-то бесформенное и ужасное.
     Наконец, за дверью послышался шорох, и женский высокий голос спросил:
     - Кто там?
     Голос  звучал  как  будто  издалека,  и   в   его   напряженном   звуке
чувствовалась  молодая   женщина,   боязливая   и   недоверчивая.   Лавренко
поторопился ответить, нарочно придавая словам  преувеличенно  дружелюбное  и
успокоительное выражение. Тогда дверь медленно отворилась,  и  полоса  света
упала ему на лицо. Молоденькая, хорошенькая горничная застенчиво  улыбнулась
ему и, наивно-кокетливо прижимаясь к косяку, пропустила доктора в  переднюю.
На пороге в следующую комнату стоял черный силуэт самого  Зарницкого  и  все
еще тревожно, слегка вытянув шею, всматривался в темноту.
     - Владимир Петрович, я к вам по делу, - заговорил Лавренко,  вступая  в
комнату и снимая пальто.
     - Да, да... я уже знаю... - торопливо пробормотал Зарницкий, и  по  его
чересчур красивому и здоровому лицу мгновенно мелькнуло  что-то  странное  и
даже как будто враждебное. И хотя он сейчас же отвернулся,  но  даже  в  его
крупном,  с  короткими  крутыми  завитками  черных  волос,  холеном  затылке
почувствовалось   то   же   выражение.   И   с   той    спокойной,    тонкой
наблюдательностью, которою всегда отличался Лавренко, доктор заметил и понял
это выражение.
     Они прошли в кабинет Зарницкого, где от яркого света  по  лощеной  коже
тяжелой мебели, по золоченым корешкам книг  и  зеркальным  стеклам  шкафа  с
инструментами искрились тысячи холодных бликов.
     Навстречу им поднялся высокий, как жердь, унылого вида студент.
     - А, Сливин! - ласково-дружелюбным тоном негромко воскликнул Лавренко.
     Студент улыбался ему, но и улыбка у него была какая-то длинная, вялая и
унылая.
     Лавренко сел у стола, сел и Сливин, острым углом поставив  перед  собой
худые колени, а Зарницкий стал ходить по комнате, о чем-то озабоченно  думая
и тяжело ступая по ковру машинально размеренными шагами.
     Все долго молчали.
     - Ну, вот, голубь мой, дождались мы и революции! - с задумчиво-ласковой
иронией наконец проговорил Лавренко, взглянув на уныло сидевшего Сливина.
     И точно это слово было тем ключом, которым открывалась душа у  понурого
студента, Сливин вдруг оживился. Его белобрысое, худое и длинное, совершенно
некрасивое лицо чахоточного порозовело, глаза заблестели, и все  лицо  стало
таким молодым и милым, что на него и жалко, и хорошо было смотреть.
     - Это  еще  не  революция,  а  только  предтеча  революции,  доктор!  -
надтреснутым высоким басом ответил он, - но во всяком случае это такой удар,
который двинет жизнь сразу на тысячу верст вперед!
     - Да, конечно!.. - любуясь  им,  согласился  Лавренко,  хотя  вовсе  не
потому, что был бы действительно с ним согласен.
     Зарницкий остановился у камина, постоял немного, подумал и заложил руки
в карманы, покачиваясь с носков на пятки и  обратно,  и  небрежно-притворно,
глядя в потолок, спросил:
     - А как вы думаете, чем все это кончится?..
     - Бойней, - коротко пожал плечом Лавренко и потер свои  пухлые,  как  у
булочника, пальцы, точно ему вдруг стало холодно.
     Это было очень простое и короткое слово, и Лавренко  произнес  его  как
будто довольно спокойно, но оно кровавым призраком встало  перед  каждым  из
них и мгновенным тяжелым  сжатием  отметилось  в  сердцах.  Зарницкий  вдруг
перестал качаться и странно поперхнулся. Сливин вновь осунулся и поник.
     Но каждому из них казалось, что страшно только  ему  одному,  а  другим
нет. И каждому стало неловко пред другим