м чище, тем самоотверженнее и безубийственнее  будет  наша  смерть,
тем сильнее будет удар, вы это понимаете?..
     - Нет, я этого не понимаю, холодно возразил человек в пальто. - Если бы
я мог, я стер бы с лица земли до самой пыли все, что  живет  рабством!..  И,
может быть, с моей стороны это была бы тоже жертва...
     "Да, и это правда", - подумал Кончаев, и чистое чувство умиления, точно
перед ним были не люди, а какие-то непонятные высшие существа, наполнило его
душу...
     - Каждый жертвует по-своему! - мягко глядя в лицо  человеку  в  пальто,
сказал офицер и протянул ему руку. - Не на нашей жизни кончится наше дело, а
потому стоит ли говорить о том, так или иначе мы погибнем...
     - Да... - вдруг с новым выражением, странным  на  его  холодном  бритом
актерском лице, проговорил человек в пальто. - Но я должен был передать  вам
мнение комитета...
     - Передайте комитету, ответил офицер  с  непонятно  могучим  выражением
своего тихого,  слабого  голоса,  -  что  теперь,  перед  лицом  смерти,  мы
повинуемся только самим себе.
     - Да!.. прощайте, товарищи!.. грустно и тепло сказал человек в пальто.
     Они пожали руки, прямо глядя в глаза друг другу, и так же попрощались с
Кончаевым. На мгновение он почувствовал в своей руке слабые,  тонкие  пальцы
офицера и сильную, твердую ладонь высокого  матроса  и  видел  их  одинокие,
что-то понявшие и знающие глаза.
     И ему опять, но так же смутно, без слов показалось, что он  понял,  что
именно они знают.
     Катер быстро резал воду назад к городу, опять вокруг бежали встрепанные
барашки, перескакивая с волны на волну,  но  теперь  уменьшался  и  удалялся
броненосец, а навстречу рос, пестрел и уже глухо шумел огромный город.

Х

     Тем  временем  положение  мало  изменилось.   Запутанный   узел   массы
человеческих жизней распутывался медленно и тяжело, и еще не видно было  его
конца.
     По-прежнему гудела, волнами приливая и отливая, возбужденная толпа. Она
наполняла улицы  города  и  лавинами  скатывалась  вниз  в  порт,  производя
впечатление вскопанного муравейника, когда откуда-то мириадами лезут  черные
массы встревоженных муравьев, и  нельзя  усмотреть,  откуда  они  ползут,  и
неожиданно много кажется их.
     Все это было так непривычно, и так очевидно было, что  жизнь  вывернута
из своего русла, что ожидание грандиозных событий становилось  уверенностью.
И всех, и каждого в отдельности из муравьев  этого  огромного  человеческого
муравейника радовала и  пугала  эта  неизбежность.  И  всеобщее  напряженное
ожидание было направлено к броненосцу, который первый поднял восстание.  Все
сознавали, что на нем находятся люди, которые уже перешли грань,  отделившую
их от всего старого мира, все понимали, что броненосец не может вечно стоять
в море, как призрак, и это давало уверенность, что решение, каково бы оно ни
было, придет оттуда.
     Отряд Лавренко расположился на бульваре в беседке, где  обыкновенно  по
вечерам так весело играла музыка, и его белый с большим красным крестом флаг
привлекал внимание и пугал как напоминание о том, что кто-то,  среди  общего
неведения своей судьбы, знает и предрешает страдания и смерть.
     Лавренко замечал, какое невыгодное для дела впечатление производит  его
отряд, но только морщился и стеснялся смотреть на проходивших,  испуганно  и
любопытно оглядывавших каретки, повязки на руках  санитаров  и  носилки.  Он
боялся, что если выберет другое место, то войска легко могут отрезать его от
порта, и порт останется без помощи.
     Около  полудня  к  нему,  уныло   сидевшему   на   приступке   каретки,
запыхавшись, прибежал молоденький, толстенький, как свежий огурчик,  студент
и взволнованным шепотком, оглядываясь по сторонам, сообщил, что нигде  никак
не могут найти доктора Зарницкого.
     - На квартире нет, на сборный пункт не  явился...  Весь  отряд  сбит  с
толку... понимаете, доктор, скверно...
     - Шо скверно? - угрюмо спросил Лавренко.
     - Да, арестовали его, так было бы  известно!..  -  неловко  пробормотал
студент, странно кося в сторону.
     - А может быть, и не было бы? - сердито возразил Лавренко.
     Он сразу догадался, в чем дело, и ему вдруг стало  невыносимо  неловко,
точно от трусости Зарницкого и на него самого падала какая-то грязная тень.
     "Тоже... человек!.." - с презрением подумал он, отошел к краю  площадки
и сумрачно,  ничего  не  видя,  стал  глядеть  в  порт.  Где-то  внутри  его
шевелилось новое, еще не ясное, но тяжелое, угнетающее чувство.
     Новые толпы встревоженных муравьев бежали из дальних углов муравейника,
и все крыши домов, балконы и окна были унизаны маленькими черными  фигурками
с  круглыми  муравьиными  головками.  Общее   напряжение   становилось   все
тревожнее, и уже со всех сторон стали  быстро  возникать  и  так  же  быстро
потухать слухи о кровавых столкновениях и  человеческих  жертвах.  Когда  же
пронесся слух, что против порта и  тою  места,  где  стоял  отряд  Лавренко,
поставлены  пулеметы,  а  во  дворах,  против  бульвара,  спрятаны  солдаты,
невидимо, но ощутимо стала  расти  злоба.  Лица  стали  зловеще  изменяться,
вместо  бесшабашно  блестящих  глаз,  разинутых  в  веселом  крике  ртов   и
возбужденных оживленных лиц стали показываться темные глаза, сжатые  губы  и
налитые кровью лица.  Временами  гул  затихал,  и  в  воцарившемся  коротком
молчании слышалось что-то глухое, как будто отдаленные приближающиеся тяжкие
шаги.
     Все большая и большая  тоска  охватывала  Лавренко,  и  все  острее  он
чувствовал, что для него все кончено этим  днем.  А  от  этого  предчувствия
иногда как будто все заволакивалось черным флером,  становилось  безразлично
окружающее и хотелось уйти, пока еще  не  поздно,  куда-нибудь,  где  трава,
цветы и солнце - и нет людей. Там бы,  в  зеленой  тишине,  лечь  на  землю,
прижаться к ней усталым телом, смотреть  на  яркие  цветы  и  далекое  небо,
плакать от грусти и счастья, и все жить и жить.
     Но вместо  того  Лавренко  оставался  в  центре  толпы,  на  взрытом  и
истоптанном сотнями человеческих  ног  бульваре.  И  как  муха,  попавшая  в
паутину, то раздражается и отчаянно  бьет  крыльями,  то  затихает  в  тупой
покорности, - так и Лавренко то говорил себе, что все это ужасно,  не  нужно
ему, противно, жалко, что надо уйти куда глаза  глядят,  то  тупел  и  уныло
поглядывал на бегущие мимо разноликие человеческие волны.
     Молоденькие студенты и барышни с белыми повязками на рукавах  толпились
вокруг него,  и  чувствовалось,  что,  несмотря  на  их  искреннее,  молодое
возбуждение, им все-таки жутко  и  каждому  хочется  быть  поближе  к  этому
толстому пожилому человеку, который, должно быть, лучше их знает,  что  надо
делать.
     Слушайте, доктор, а они не имеют права  стрелять  по  красному  кресту?
несколько раз спрашивала Лавренко маленькая мягкая курносенькая барышня, и в
ее черных воробьиных глазках темнело наивное откровенное чувство страха.
     "Точно может быть право стрелять по одним, а  не  стрелять  по  другим?
Когда люди решили убивать вообще, не все ли равно им, кого убивать?" сердито
подумал Лавренко, но сказал мягко и успокоительно:
     - Разумеется, нет!
     Но вслед за тем в нем самом так вросла уверенность в противоположном  и
так стало ему жаль эту цветущую, радостную, даже в страхе  и  растерянности,
молодость, что он взял каретку и, поручив отряд старшему студенту, поехал  в
городскую думу, где собрались все выдающиеся общественные деятели юрода.
     "Я им скажу, что нельзя же!" -  мелькало  у  него  в  мозгу  совершенно
бессмысленно, как натревоженный мотив, и он сам не знал, кому и  что  именно
он хочет сказать.
     Когда каретка проезжала площадь, в конце ее  Лавренко  увидал  знакомый
графский  дворец,  величаво  и  спокойно  возвышавшийся  своими   розоватыми
колоннами и витыми решетками с золочеными гербами.
     "А им и горюшка мало! - подумал он. - Довели людей!.."
     И ему удивительно странно было в эту  минуту  думать,  что  есть  люди,
такие же, как и все, не с четырьмя руками, не с двумя головами, не  с  двумя
жизнями, а совершенно такие  же,  как  и  все,  но  которым  почему-то  были
выстроены  особые  жилища,  которых  пуще  ока  стерегут  сотни  вооруженных
обалделых людей, которые даже среди всеобщего страдания, смятения  и  гибели
живут своей особой, совершенно свободной,  роскошной,  красивой  и  приятной
жизнью.
     "Ведь  вот,  -  подумал  Лавренко,  -  явная   нелепость...   Нелепость
очевидная, как дважды два четыре, а ведь даже самому себе иногда  приходится
напоминать, что это действительно  так,  что  эти  люди,  из-за  которых  мы
страдаем и не можем улучшить свою жизнь, как могли  бы,  совершенно  таковы,
как и я, и он, и он!" - мысленно указывал Лавренко на промелькнувших в  окне
каретки тонкого худого подростка  мастерового,  с  худым  испитым  лицом,  и
бородатого, грязного и неуклюжего, как мучной мешок, ломовика.
     - Но как мы допустили до этого?.. Вековое сумасшествие,  идиотизм!..  И
поделом тогда, да, поделом... А они правы... Как бы то ни было, они устроили
свою жизнь лучше нас... Пусть там насилием, жестокостью, обманом, а  создали
себе жизнь полную, свободную, удобную и приятную... А мы, с нашей заботой об
очищении жизни от зла. от порока, болезни  и  подлости,  вечно  в  положении
загнанного зверя... или вьючного животного...
     В большом зале думы было много народу, но в сравнении с улицей казалось
тихо, чисто и осмысленно. Вокруг большого стола,  покрытого  темным  зеленым
сукном, усеянным листами  бумаги,  карандашами  и  чернильницами,  сидели  и
стояли люди, одетые однообразно и нарядно, как  показалось  Лавренко,  после
обмызганной, запыленной толпы, которую он только что оставил на улице.
     Лавренко протискался к  председателю,  высокому,  черному  человеку,  с
длинной блестящей бородой, и шепнул ему на ухо взволнованно и несвязно:
     Николай Иванович, я должен сделать срочное заявление!..
     Председатель наклонил к  нему  голову  с  гладко  причесанным  седеющим
виском и тонким острым ухом и торопливо ответил:
     - Подождите немного... Пусть Кобозеев закончит!..
     Лавренко хотел возразить, но председатель  уже  отвернулся,  и  доктор,
потирая руки от охватившего того вдруг нетерпения, отступил немного назад  и
стал слушать оратора. В  эту  минуту  он  испытывал  странное  и  неприятное
чувство, как человек, куда-то разбежавшийся и вдруг  остановленный  в  самый
момент прыжка.
     Оратор был невысокий, энергичного вида  брюнет,  с  большими  усами,  в
пенсне. Он не стоял, а почему-то двигался на  небольшом  пространстве  между
двумя столами, и оттого на первый  взгляд  казалось,  что  ему  тесно  и  он
терзается этим. Говорил он громко, в конце каждой  фразы  коротко  и  сильно
взмахивал сжатым кулаком, точно расшибая что-то в пух и прах.
     Лавренко прислушался, почему-то обратив внимание не столько на оратора,
сколько на сухонького седенького старичка, который, приставив ручку к уху, с
детским интересом на глазах, старался не проронить ни одного слова.
     - Я говорю, что мы можем сделать только одно, - разобрал он, - на улице
умирают наши братья, наши дети, плоть от плоти и кость от кости  нашей...  К
ним!.. С ними!.. Что тут рассуждать и спорить о форме, когда  каждая  минута
дорога и секунда оплачивается человеческой жизнью!
     Он говорил долго и совершенно правильно, но было очевидно, что  ни  он,
сытый и слишком выхоленный человек,  ни  представительный  председатель,  ни
седенький старичок физически не могут идти "к ним и с ними",  и  потому  вся
речь казалась произносимой только для эффекта самой речи.
     "Ну, к чему это говорить..." - страдальчески морщась, подумал Лавренко.
     Оратор на секунду помолчал, как бы прислушиваясь  к  отзвуку  улетевшей
красивой фразы, и, круто  повернувшись  в  другую  сторону,  продолжал,  все
возвышая и возвышая голос.
     - Если мы точно граждане, а не обыватели, мы должны, не теряя  времени,
выйти на улицу, к нашим детям и братьям,  и  вооруженной  рукой  дать  отпор
насилию... Иначе  мы  недостойны  называться  гражданами,  и  я  еще  раз...
призываю вас бросить бесполезные споры и вместе идти... на улицу!..
     Последние два слова он выкрикнул громко и отдельно  и,  круто  взмахнув
рукой над головой, с энергией опустил вниз  кулак  и  так  быстро  сел,  что
показалось, будто он куда-то провалился.
     Лавренко отер потное лицо и не стал смотреть в ту  сторону,  ему  стало
неловко.  Но  что-то  с  сухим  треском  разорвалось  и  вдруг   просыпалось
оглушительной дробью хлопков, на мгновение покрывших все звуки.
     Лавренко опять вытер лоб платком. Было  жарко,  и  под  потолком  висел
синеватый нагретый туман,  в  котором  дальние  фигуры  казались  безличными
синими силуэтами. Было очевидно, что здесь уже давно толпится много народу.
     Высокий председатель встал и, с достоинством опершись  одной  рукой  на
стол и слегка приподняв  другую,  ждал,  пока  утихнут  аплодисменты.  Когда
последние хлопки разрозненно замерли в  отдаленных  углах,  он  поднял  руку
выше, призывая к вниманию, и громко проговорил:
     Доктор Лавренко, заведующий санитарным отрядом, желает сделать  срочное
заявление. Желает ли собрание выслушать?
     Просим,  просим!..  -  слабо  раздалось  несколько   голосов,   и   все
надвинулись на стол.
     Председатель сделал Лавренко пригласительный жест, точно приглашая  его
спеть что-нибудь, и сел,  приняв  вид  достойный  и  внимательный.  Лавренко
машинально выдвинулся вперед, опять отер платком лоб и, ничего не видя перед
собой, кроме стены черных сюртуков, синеватого  тумана  и  светлыми  пятнами
расплывающихся в нем разнообразных лиц, заговорил:
     -  Господа,  как  представителям  всех  руководящих  слоев   городского
общества, я заявляю вам, что против моего отряда,  на  бульваре,  поставлены
пулеметы, и каждую минуту я жду, что нас расстреляют...  Необходимо  принять
какие-нибудь меры...
     Он замолчал, и ему показалось  странным,  что  так  мало  было  сказано
тогда, как чувствовалось нечто огромное, ужасное. В словах это вышло  совсем
просто и не выражало того напряженного озлобления и тревоги, с  которыми  он
ехал сюда. И казалось, что и все ожидали большего, потому что еще  несколько
мгновений все лица молча смотрели на Лавренко.
     Послышались   негромкие    голоса.    Первым    заговорил,    почему-то
недоброжелательно глядя на Лавренко, пожилой толстый человек с рыжей бородой
и круглыми щеками.
     - Что же тут можно сделать... Мне кажется, что если начнут стрелять, то
не по одному лазарету... Его постигнет общая участь, и я  не  нахожу,  чтобы
этот вопрос можно было выделить из  общего...  Это  значит  раздробиться  на
мелочи...
     - То есть позвольте, какие же  мелочи?  вскрикнул  Лавренко,  мгновенно
озлобляясь.
     Поднялся высокий худой человек с честными большими  глазами  и  прямыми
волосами, о котором, не зная его, можно было сказать, что это  литератор,  и
негромким, но  чрезвычайно  убедительным  голосом  стал  возражать  толстому
господину. Говоря, он смотрел ему прямо в лицо, и выражение  глаз  его  было
правдиво и твердо,  но  Лавренко  почему-то  показалось,  что  литератор  из
деликатности старается вывести его, Лавренко, из неловкого положения.
     Он  говорил  так  хорошо  и  убедительно,  а  главное,   было   столько
искренности в его глазах, что все,  даже  те,  которые  раньше  были  против
выделения вопроса о санитарах из общего  обращения  к  графу,  не  могли  не
согласиться.
     Но толстому господину было трудно отказаться от своих слов. Сначала он,
видимо, хотел с достоинством промолчать, но в самую последнюю  минуту  нашел
удачное возражение и поспешно заговорил.
     - Граф совершенно резонно может заметить нам, что  когда  лес  рубят  -
щепки летят и что он не может же не стрелять по порту оттого,  что  на  пути
мы, вместо баррикад, расположим  свои  перевязочные  пункты...  Это  наивно,
господа...
     Некоторые слегка засмеялись.
     Скулы  литератора  чуть-чуть  покраснели.  В  глазах  загорелся  огонек
задетого самолюбия, и он опять возразил. Но  смешок  был  пущен  вовремя,  и
стало очевидно, что теперь уже что-то утеряно и литератору ничего не удастся
доказать. Между его словами и пониманием слушавших возникло нечто совершенно
пустое, но непроницаемое.
     Спор разгорался. По вопросу высказалось еще несколько  ораторов,  и  он
был решен в отрицательном смысле.
     Все время Лавренко по-прежнему испытывал глупое  и  неловкое  положение
человека, который  куда-то  изо  всех  сил  разбежался  и  не  прыгнул.  Ему
становилось скверно, жарко, потно и под ложечкой засосало. Он вспомнил,  что
не ел целый день, и вдруг, совершенно  нелепо,  у  него  выскочила,  лукавая
перед самим собою, мысль, что он имеет право заехать в ресторан  перекусить,
а пока подадут, сыграть партию на бильярде.
     - Не то что сыграть, а... - попробовал он  извернуться,  но  ничего  не
вышло, и раздражение стало овладевать им.
     Все в нем кипело, и каждое новое слово,  каждый  новый  оратор  вызывал
новый и новый прилив тоскующего бешенства.
     Вопрос уже шел опять о том, в какой форме должно состояться обращение к
графу. И здесь Лавренко невольно заняла и  поразила  неуловимая  спутанность
чувств и слов.
     Одни предлагали послать депутацию  словесную,  другие  -  с  письменным
заявлением, третьи - просто поговорить по телефону.
     -  С  этими  скотами  церемониться  нечего...  -  вскидывая  руками   и
презрительно кипятясь, говорил рыженький тоненький и, очевидно, высохший  за
письменным столом господин. - Этим мы покажем свое отношение к ним!..
     Он говорил так презрительно и злостно, так возбужденно  поправлял  свое
пенсне, что  многим,  должно  быть,  действительно  показалось  возможным  и
заманчивым выразить  свое  презрение  зазнавшимся  жестоким  и  ограниченным
зверям.
     - Позвольте, да граф просто не станет говорить с нами  по  телефону,  -
порывисто вскочил какой-то желчный, толстый человек в сверкающих очках.
     И это было так очевидно, что непоколебимое сознание неодолимой  силы  и
власти за "теми" как бы  воочию  встало  перед  слушателями.  Кое-кто  опять
засмеялся, как будто эти люди были даже довольны сознанием своего бессилия.
     - То есть как это, не станет говорить?..  -  вскидывая  руками  и  весь
краснея, вскрикнул высохший рыженький господин.  -  Он  обязан  считаться  с
мнением общества, как бы  оно  ни  было  выражено.  Что-нибудь  одно  -  или
общество, или мы - стадо, которому довольно только кнута... Я не могу с этим
согласиться!
     И как раньше казалось, что предложение его  было  сделано  только  ради
хлесткого желания выказать себя смелым и твердым, так теперь стало казаться,
что он искренно  страдает  о  бессилии  и  унижении  общества.  Но  все-таки
слышались и прежние хлесткие нотки и нельзя было ничего понять в его душе.
     - Вы можете соглашаться или не соглашаться а граф все-таки слушать  вас
не станет-с, только и всего
     - Мы заставим!  -  запальчиво  крикнул,  вскинув  руками  выше  головы,
рыженький господин.
     -  Как-с?  -  язвительно  спросил  господин  в  очках  захлебываясь  от
удовольствия. - Баррикады пойдете строить,  вы,  я,  вот  Иван  Иванович!  -
показал он на седенького старичка, с детским интересом переводившего глаза с
одного на другого.
     Все невольно взглянули на этого старичка и тоже  увидели,  что  говорит
выражение его личика.
     - Я не знаю, но это интересно... Я, право, с величайшим  интересом  все
слушаю... С величайшим интересом! - говорило это розовое, старчески  наивное
личико.
     И всем стало неловко и очевидно, как нелепа даже самая отдаленная мысль
о возможности появления на баррикадах этого старичка и всех бывших  в  зале.
Ни кто уже не помнил, что хлопали оратору именно за такое предложение.
     И то