и и стыдно перед самим собой.
     "Как они могут так спокойно", - с наивным восхищением подумал Сливин  и
с горькой тоской почувствовал себя маленьким, ничтожным и  трусливеньким  до
гадости. И, страдая до слез и убеждая себя, что он должен быть  искренним  и
сказать то, что думает и чувствует, он пробормотал,  заикаясь  и  бестолково
двигая локтями и ногами:
     - А в конце концов, все это ужасно!.. и... вообще...
     - Что  же  тут  ужасного?  -  неожиданно  для  самого  себя,  повинуясь
безотчетному желанию замаскировать свой страх и  тому  стремлению  поражать,
которое всегда было в нем, вместе с тайной сознаваемой уверенностью, что  он
действительно лучше, смелее, решительнее, непреклоннее, умнее и определеннее
всех, сказал Зарницкий. И мгновенно его самоуверенность вернулась к нему,  и
он успокоился.
     - Борьба так борьба... Кому-нибудь надо умирать,  и,  право,  по-моему,
лучше умереть сразу и в борьбе за жизнь, чем от какой-нибудь болезни  сгнить
в постели. В сущности говоря, - продолжал он, оживляясь от удовольствия, что
именно ему пришла в голову удачная мысль, -  в  сущности  говоря,  вопрос  о
жертвах был бы тогда ужасен, если бы люди вообще были вечными и только  одни
эти жертвы погибали... тогда... да... Но так как все  люди  в  конце  концов
умирают, то не  все  ли  равно,  раньше  или  позже?..  Это  сантиментальное
сожаление о жертвах похоже на то, как если  бы  приговорили  к  смерти  кучу
народу... всех к посажению на кол, а двух, трех к расстрелянию... и если  бы
все посаженные на кол стали оплакивать не себя, а тех, которых  расстреляют.
И это при полной и неопровержимой уверенности в  том,  что  сию  секунду  их
самих непременно посадят на кол...
     "Да, да... это совершенно  верно...  с  какою-то  облегчающей  радостью
думал Сливин. Как это, в конце концов, просто и... вовсе не  страшно...  Ну,
не все ли равно, в самом деле, убьют ли меня завтра  или  я  умру  потом  от
чахотки?.. Да, это решительно все равно".
     И воспоминание о том, что у него чахотка,  на  этот  раз  было  ему  не
мучительно, как всегда, а радостно, как будто этим снималась с него  ужасная
тяжесть.
     Хотя я... - все-таки нерешительно, перебивая  сам  себя  под  давлением
какого-то странного чувства неловкости, оставшегося  где-то  очень  глубоко,
под легкими добрыми мыслями, протянул он, - тут ведь  и...  того,  страдания
ужасны... и неожиданность тоже... Хотя-я...
     О,  милый  мой  юноша!  -  снисходительно  и  уже  совсем  самоуверенно
засмеялся Зарницкий. - Хуже страданий, как от воспаления  седалищного  нерва
или рака, никакой пулей не причинишь... А  что  касается  неожиданности,  то
смерть всегда неожиданность... даже  после  соборования,  -  прибавил  он  и
довольно засмеялся.
     Сливин смотрел на него с завистью и изо всей силы  старался  впитать  в
себя эти мысли и проникнуться ими, чтобы так же легко и  смело  смотреть  на
жизнь и смерть. Сознание своей трусости и ничтожности давило его  и  терзало
еще больше, чем страх.
     - Все это так, голубь мой, - мягко отозвался Лавренко, глядя на  ровное
широкое сукно письменного стола, напоминающего ему бильярд, - все это та-ак,
да... да дело-то в том, что вы признаете смерть от  болезней  уж  как  будто
делом естественным, а это что ж... Смерть противна человеку  вообще,  отчего
бы она ни приключилась... Тут  главным  образом  ужасно  не  то,  что  будут
жертвы, а то, что эти жертвы будут  принесены  самими  людьми.  Всем  смерть
ужасна, всем хочется жить вечно, люди борются за эликсир  бессмертия  тысячи
веков, уничтожают болезни, создают  гигиену,  строят  больницы,  употребляют
страшные и самоотверженные усилия в  поисках  микроорганизмов,  вредных  для
человеческой жизни, а тут же, рядом с больницами и университетами, находятся
идиоты, которые под прикрытием пустых и  явно  фальшивых  лозунгов  калечат,
убивают, истязают ту самую жизнь, за которую борется так  или  иначе  всякий
человек, и они же сами... Вот это-то и  ужасно,  голубь  мой!..  Ужас  перед
насильственной  смертью  -  это  ужас  смерти  вообще,  но  отягченный   еще
возмущением, болью омерзения и  самого  мучительного  недоумения:  да  зачем
же?.. да как же не понимать такой простой истины?..
     Зарницкий, еще не дослушав  до  конца,  подыскал  ответ,  и,  хотя,  по
дальнейшему ходу слов  Лавренко,  ответ  этот  уже  не  совсем  годился,  он
возразил, слегка волнуясь:
     - Вы говорите, смерть противна вообще... а террористы, а эти улыбки под
виселицами?.. а крестная смерть Христа, например?.. А самоубийцы?..
     - Я думаю, голубь мой! - раздумчиво ответил Лавренко, погружаясь  назад
в кресло всем своим толстым, пухлым телом. - Можно улыбаться  и  смерти,  но
только тогда,  когда  смерть  есть  акт  своей  собственной  воли...  Смерть
террориста есть высшее проявление его собственного "я"... Человек, идущий на
террор, ставит себе  задачей  мужественную  гибель...  А,  например,  смерть
Христа была не столько смертью,  сколько  высшим  моментом  его  творчества,
венцом его жизни... Вообразите, как мог бы  жить  дальше  Христос,  если  бы
вместо того, чтобы умереть на кресте, он удрал бы! Он остался бы жить, т. е.
тело бы его не умерло и  прожило  бы  еще  сколько-нибудь  лет...  Но  себя,
Христа, свою личность, он убил бы  этим  и  обратил  в  гроб  повапленный...
Разумеется, в такие  моменты  у  них  жизненная  сила  достигает  наивысшего
напряжения,  наиярчайшего  проявления,  и  самый  страх  смерти   совершенно
стушевывается перед восторгом победы над собой и другими...
     - Другими? - машинально спросил Сливин.
     Конечно, голубь мой, и над другими: люди, которые  приговаривают  их  к
смертной казни, прежде всего имеют идеей месть и устрашение, а потому смерть
бесстрашная  есть  именно  доказательство  несостоятельности  этой   идеи...
победа.
     Лавренко помолчал и вдруг, грустно засмеявшись, прибавил:
     - Знаете, голубь мой, у человека есть одна только сила, которую никто и
ничто не может победить... Все можно  победить,  можно  убить  жизнь,  можно
пресечь все... но есть одна сила, которая ничем не уничтожается  и  остается
как яд, который ничем уже нельзя вытравить...
     - Какая же?
     -  Ирония...  И  знаете,  самым  непобедимым  человеком  в   мире   мне
представляется тот анекдотический турок, который,  будучи  посажен  на  кол,
сказал:
     "Недурно для начала!.."
     Сливин прыснул, но сразу умолк и задумался.
     - А это, пожалуй, правда! - сказал  он  вдруг  с  недоумением  и,  даже
слегка открыв рот, посмотрел на Лавренко.
     Все задумались. Зарницкий медленно ходил по комнате, напирая  на  носки
сапог и глядя под ноги.
     Сливин сгорбился и засунул руки между коленами, а Лавренко  смотрел  на
стол и машинально рассчитывал удар чернильницей в пепельницу направо в угол.
     - Сливин, вы хотите ужинать? - спросил Зарницкий, посмотрев на часы.
     Сливин задвигался во все стороны, беспомощно шевеля  руками  и  подымая
брови.
     - Н-нет... Я, собственно, есть не хочу!.. Я уже ужинал!..
     - Ну, ничего... выпьем водки и закусим, а?..
     - Да нет, ей-Богу, я не хочу... Хотя-я...
     Он виновато улыбнулся и поднял плечи  до  самых  ушей,  слегка  разведя
руками.
     Зарницкий позвонил.
     Молоденькая горничная, чистенькая и красивая, того особого,  как  будто
только что вымытого с  мылом,  типа,  который  вырабатывается  у  горничных,
живущих у очень здоровых холостых мужчин ради правильности  и  гигиеничности
физиологических отправлений, накрыла на стол, зажгла яркую лампу в столовой,
и было как-то особенно приятно  сесть  за  чистый,  блестящий  графинчиками,
тарелочками и белоснежной скатертью стол.
     - Ну, господа, - с грустной шуткой сказал Лавренко, наливая  и  подымая
рюмочки, - может быть, в последний раз... За победу!..
     - За победу! - оживляясь, крикнул Сливин и так хлопнул рюмку в  глотку,
что у него выступили слезы.
     Но он сейчас же вспомнил, что после высказанной им трусости и дряблости
не очень-то кстати пить за победу, покраснел и уткнулся в тарелку.  Все  ели
молча. Лавренко и Зарницкий совсем мало, и по лицу Зарницкого опять заходили
мимолетные тени. Один  Сливин,  сам  смущаясь  своего  всегдашнего  волчьего
аппетита, съел весь ужин и весь черный хлеб, какой был.
     - Ну, - сказал Лавренко, уже уходя, -  итак,  до  завтра...  Плохо  нам
будет!
     Зарницкий изменился в своем красивом холеном лице.
     - Чего, собственно, вы боитесь? Ведь не  посмеют  же  они  стрелять  по
красному кресту?
     Лавренко внимательно  посмотрел  ему  в  лицо,  угадывая  его  мысли  и
чувствуя к этому здоровому, упитанному человеку презрительную враждебность.
     - И по кресту будут стрелять. А главное, когда нас побьют, а побьют нас
непременно, многих из нас... А впрочем, не знаю!
     Он холодно пожал руку Зарницкому и вышел на темную лестницу. Сверху  им
светила горничная, перевесившись  через  перила,  и,  как  всегда,  Лавренко
посмотрел на ее чистенькую пикантную фигурку, выпукло освещенную  лампой.  И
ему стало жаль ее и противно.
     На улицах была  пустота  и  сероватый  мрак,  указывающий  на  близость
рассвета.
     Шаги  их  чересчур  громко  отдавались  в  этой  пустоте,  и   Лавренко
озабоченно сказал:
     - Будет очень скверно, если нас заберет патруль еще до завтра!
     "Тогда мы будем в безопасности!" - мелькнуло в голове у Сливина, но  он
тотчас же поймал себя на этой мысли и мучительно покраснел.
     - Ах, Анатолий Филиппович, - с болезненным раскаянием выговорил  он,  -
-если бы вы знали, какой я трус!
     - Я тоже трус, - ласково ответил Лавренко и махнул рукой. -  Не  в  том
дело, голубь мой!..
     А не поиграть ли нам в последний раз  на  бильярде?  Тут  я  знаю  один
извозчичий трактирчик такой... - спросил вдруг Лавренко, и ему  самому  было
стыдно, что он говорит  о  бильярде.  Ему  всегда  было  неловко  приглашать
играть, потому что казалось, будто  он  уже  всем  решительно  надоел  своим
вечным бильярдом и что только из деликатности соглашаются с ним играть.
     - Поздно уже... - с искренним сожалением, что  не  может  удовлетворить
желания Лавренко, к которому чувствовал нежное уважение, ответил Сливин.
     - Да!.. Поздно!.. - согласился Лавренко, с трудом разобрав на часах два
с четвертью. - Ну,  до  свидания,  голубь  мой!..  Завтра,  может  быть,  не
увидимся?.. Вы где будете?..
     - Я на заводе Костюковского. Прощайте, голубчик!..
     Они крепко, хотя немного стесняясь, поцеловались, и  оба  почувствовали
теплую, грустную нежность друг к другу.
     - Ну, прощайте, голубь, не поминайте лихом, коли что!..
     Высокая фигура Сливина, зыбко маяча во  мраке,  повернула  за  угол,  и
опять Лавренко остался один.  Ему  вдруг  до  боли  захотелось,  чтобы  было
куда-нибудь пойти, встретиться с дорогим человеком, который пожалел бы его и
боялся бы за него. Он вздохнул и медленно пошел по тротуару, грузно шагая  и
постукивая тростью.
     Он вспомнил Зарницкого и стал думать о нем:
     "Ведь вот куча мускулов и мяса, вся жизнь его в том, что эта  здоровая,
красивая куча мяса ест, пьет, спит  и  совокупляется  с  женщинами...  Такая
физиологическая жизнь продолжится и за гробом, и после смерти эта куча  мяса
не исчезнет без следа, а будет разлагаться, претворяться, потом опять  есть,
опыляться и так без конца... Казалось бы! А  между  тем  он  боится  смерти,
может быть, во сто раз больше, чем те, которые живут самой  тонкой  духовной
жизнью, которой действительно конец за гробом... Да... Ну, так что же?"
     Лавренко запутался, тоскливо махнул рукой и пошел дальше...
     Не доходя до перекрестка, он вдруг остановился и прижался под воротами.
     Показались из-за угла, перешли улицу и вновь скрылись за  углом  четыре
черные одинаковые фигуры, и, когда проходили под слабым светом  подворотного
фонарика, один за другим, над ними тускло блеснули четыре штыка. В  груди  у
Лавренко все сжалось и притаилось.
     В  гулком  ночном  мраке  звонкие  шаги  вооруженных  людей   отчетливо
проговорили о близости смерти и смолкли в безвестном отдалении.

V

     Проводив гостей, Зарницкий вернулся в кабинет и опять стал ходить  взад
и вперед, заложив руки за спину и глядя на  носки  своих  светло  вычищенных
сапог. Он был так же массивен, красив и  изящен,  как  всегда,  но  какая-то
неуловимая растерянность вдруг появилась на лице,  в  беспокойном  выражении
глаз и в чуть заметном дрожании пальцев.
     Пока вокруг были  другие  люди,  перед  которыми  для  Зарницкого  было
немыслимо не выказывать себя самым умным, самым  храбрым,  самым  честным  и
самым твердым человеком, ему было легко  не  думать.  Но  когда  он  остался
наедине с самим собою, словно какой-то флер спал  с  его  души,  и  голо,  и
коротко встал перед ним беспощадный настойчивый вопрос, которого он  никогда
не подозревал и который теперь вдруг оказался неотложным и неотвратимым.
     Всю свою  жизнь  Зарницкий  был  непоколебимо  убежден,  что  он  самый
красивый, самый блестящий и смелый человек  в  свете.  То,  что  его  любили
женщины и  с  восторгом  отдавались  на  забаву  его  холеному,  сильному  и
здоровому телу, то, что он был ловким и действительно  прекрасным  хирургом,
то, что он был революционером и шесть месяцев просидел  в  одиночке,  откуда
вышел таким непреклонно убежденным, каким и вошел,  приучило  его  верить  в
себя и никогда не задавать вопроса, действительно  ли  он  так  прекрасен  и
силен.
     Он всегда верил, что если будет революция, то он станет во главе ее.  С
его красноречием, храбростью и убежденностью он не может  не  выдвинуться  в
первые ряды и не  стать,  как  ему  рисовалось,  членом  конвента,  народным
трибуном, вождем. И мысль об этом опьяняла  его  романтическим  восторгом  и
даже смерть на гильотине  казалась  ему  только  последним  мрачно  красивым
аккордом.
     Еще когда он был студентом, ему как-то пришлось  в  обществе  красивых,
чуть не поголовно влюбленных в него девушек сказать:
     - Лучше тридцать лет жить, да пить живую кровь, чем жить триста лет, да
питаться мертвечиной.
     И он сказал это с искренним убеждением и часто  повторял  потом  все  с
таким же убеждением.
     И вдруг оказалось, что мысль о том, что его могут завтра убить, леденит
ему кровь, и совершенно определенно, ясно и неотвратимо он понял, что боится
смерти и не пойдет на нее.
     "Так, значит, - я трус?.." - мучительно краснея и как  будто  стараясь,
чтобы мысль эту не слышал даже он сам, растерянно подумал Зарницкий.
     "Да, трус!" - отвечало что-то в глубине его массивного красивого  тела,
сжавшегося безвольно и пугливо. И весь многолетний мираж красоты, смелости и
обаяния вдруг слетел, и Зарницкому показалось, что он гол, слаб и  растерян,
как гаденький, подленький зверек, с которого содрали блестящую шкурку.
     С  беспощадной  иронией,  вдруг  непонятно  возникшей   из   неуловимых
сплетений мысли, он вспомнил шутливый афоризм одного приятеля:
     "Познай самого себя... и познав, не впадай в уныние".
     Эта внезапная, противувольная и непонятная  насмешка  над  самим  собою
была так мучительна, что у него потемнело в глазах, и  весь  кабинет  с  его
внушительной строгой мебелью тихо поплыл кругом.
     "Не надо  думать  об  этом!..  как  будто  прося  кого-то  жестокого  и
безжалостного, подумал Зарницкий. - Это  так...  нервы  расходились...  Надо
лечь спать... а там посмотрим!"
     Но вместо того он опять заходил по кабинету, и все движения  его  стали
уже  растерянными,  короткими,  порывистыми,  и,  чувствуя  это,  он   начал
невыносимо страдать. Можно было думать, можно было забыть  или  помнить,  но
завтрашний день, а с ним смерть придут, и нельзя будет не пережить их.
     - Ах, если бы проснуться и увидеть, что  все  уже  прошло...  Будет  же
когда-нибудь все это прошлым...
     Мысль о том, чтобы спрятаться, увернуться от опасности и что это  очень
легко и можно устроить так, что очень немногие, а быть  может,  и  никто  не
догадается, уже была у него в мозгу, тонкая, как уж, юркая и  трусливая,  но
он старался думать, что даже мысли об этой мысли у него нет,  потому  что  у
него ее не может быть.
     "Не всех же убьют", - думал он словами, логически и ясно, и как  бы  то
ни было, а отступления не может быть и будь что будет.
     Но тут же за этими словами, как будто гораздо  глубже  их,  неуловимая,
бессловная мысль, как мышь в мышеловке, быстро и все очевиднее и  яснее  для
него описывала круги, отыскивая и изобретая все возможные способы  обмана  и
увертки.
     И окончательно уже видя, что все это так и есть  и  что  он  не  пойдет
завтра никуда, Зарницкий все-таки сам не знал, пойдет или не пойдет,  и  был
уверен, что такой человек не может даже думать, чтобы не пойти. Было  похоже
на то, будто его мозг утратил связь и цельность, и каждая частица его думает
свое. И путаница эта отдаленно напомнила о сумасшествии.
     А в груди было простое чувство искреннего стыда и грусти о безвозвратно
утраченной отныне вере в свою красоту и превосходство над всеми людьми.
     Зарницкому  захотелось  плакать,  просить  у  кого-то  снисхождения   и
жаловаться, как будто его обижают незаслуженно, и бить себя головой о  стену
с презрением, плевками и пощечинами, как последнюю тварь.
     Он представил  себе  свою  красивую  фигуру  с  избитыми,  заплеванными
холеными щеками, и это даже доставило ему мучительное наслаждение.
     Зарницкий остановился посреди кабинета и широко открытыми  воспаленными
глазами уставился на стену, ничего не видя перед собой.
     "Но ведь разве можно будет жить после этою?" -  с  отчаянием  и  ужасом
спросил он себя.
     "Нельзя!" - ответила первая мысль, и стало очевидно,  что  после  этого
никогда нельзя будет чувствовать себя таким красивым  и  счастливым,  нельзя
будет заглянуть в лицо тысячам людей.
     "Можно будет уехать  куда-нибудь  подальше,  где  никто  не  знает!"  -
одновременно под этой мыслью проскользнула другая, и опять было  очевидно  и
то, что нельзя уехать, и то, что он уедет, и что нельзя жить, и что все-таки
он переживет.
     Холодный пот выступил на лбу Зарницкого, и лицо его исказилось.
     "Да, лучше не думать!.. - опять сказал он себе и, взяв лампу,  пошел  в
темную спальню. Тысячи мыслей со всех сторон набежали на него, как тот мрак,
который бежал за лампой, но, упрямо стиснув зубы и притворяясь, что  всецело
поглощен сниманием сапог и брюк, он каждую упрямо отражал и  затемнял.  -  Я
вовсе не думаю об этом, не думаю, вот и не думаю вовсе... Там  будет  видно!
Может быть, это вовсе и  не  так  страшно...  и  на  самом  деле  я  окажусь
героем..."
     Но как только лег и вытянулся под мягким одеялом на  чистой  и  приятно
свежей холодной простыне, сейчас же поймал себя на том, что раз  он  говорил
себе, что не надо думать "об этом", то, следовательно, он думает об этом,  и
понял, что действительно думает.
     Тоска охватила его, и, как всегда, он почувствовал, что  если  заняться
своим телом, то будет легче. Тогда он насильно встал с  постели  и  в  одном
белье, большой, сильный и красивый, пошел в комнату к горничной Тане.
     В комнате у Тани светила лампадка и оттого было уютно и пахло  чистотой
и сном. Таня уже спала, и  спящая  не  была  похожа  на  горничную.  Кружево
сорочки,  которую  купил  ей  Зарницкий,  обнажая  круглое  смуглое   плечо,
придавало ей вид пышный и сладострастный. Она  проснулась,  когда  Зарницкий
стал ложиться рядом на согретую его постель, и, открыв темные острые глазки,
улыбнулась ему как-то особенно, с почтением прислуги и уверенностью  женщины
в том, что она нужна и приятна. От нее  раздражающе  пахнуло  на  Зарницкого
странным смешанным запахом чистого, пахнущего мылом белья, сонной женщины  и
чем-то похожим  на  мускус.  Он  вдруг  почувствовал  привычное  неудержимое
сладострастие   своего   переполн