жутком чувстве возбуждения.
     У пакгаузов стояли дружинники с  красными  повязками  на  руках,  и  их
молодые лица были  так  же  возбуждены  и  радостны,  как  у  Кончаева.  Они
чувствовали себя теперь господами жизни и оттого старались  и  действительно
были оживленными, добрыми, на все и для всех готовыми.
     Около одного из амбаров несколько десятков людей, ныряя  в  темные  его
ворота, вновь появлялись на свет с деревянными ящиками на плечах  и  волокли
их к набережной.
     - Это что, товарищ? - спросил Кончаев у студента с красной повязкой.
     - По приказанию комитета водку в море выбрасываем,  -  весело  и  точно
сообщая огромную радость, сказал студент. - А  то  знаете,  перепьются...  -
дружелюбно, как будто советуясь с хорошим знакомым, прибавил он.
     - Да, да!.. - отвечал Кончаев тоже радостно и дружелюбно.
     Желтые тяжелые ящики  с  зелеными  билетиками  неуклюже  переворачивали
через каменный барьер сначала медленно, как будто нерешительно, потом быстро
и быстро переворачивали в воздухе и стремглав бухали в  зеленую  колышащуюся
массу воды. На мгновение поднимался белый, сверкающий на солнце столб  пены,
покрывая ящик белым узором, и он исчезал в  зеленой  взволнованной  глубине.
Это было красиво, и оттого еще радостнее становилось на душе.
     Один из ящиков зацепился за уступ над водой и  с  треском  расселся  по
швам. Посыпались и забулькали в пенное кружево хорошенькие белые бутылочки.
     - Эх, эх... -  с  сожалением  крикнул  кто-то  из  толпы,  инстинктивно
порываясь к воде.
     Но вся толпа оглушительно и весело закричала:
     - Ура... ра...
     И почувствовалось, точно все эти люди, оборванные, вечно пьяные,  вдруг
что-то сбросили с плеч и празднуют какую-то победу.
     - Как все-таки свобода облагораживает, - счастливо заметил  Кончаев,  с
торжеством оглядываясь на Эттингера.
     Опять переворачивались и бухали в воду тяжелые ящики, но уже  никто  не
охал и даже небритый, в рваных опорках старик скалил свой беззубый обтянутый
рот пьяницы.
     Кончаев повернул на мол, и сразу стало свободнее и чище. Толпа тут была
как бы другая. Кончаев оглянулся на город. Он высоко возвышался над красными
крышами порта. Еще выше были синее небо и белые облака.
     На конце мола открылось свободное, властно широкое море, все так же, по
своему неведомому закону, неустанно и спокойно несущее на  берег  зеленые  и
голубые волны, вспененные свежим ветром. Далеко в море  рождалась  волна  и,
прозрачная, голубая, росла и росла, покрываясь  чистой  белой  пеной.  А  на
месте ее рождалась уже другая, и так, без конца и  начала,  бежали  они  под
небом, гульливые и бесследные, как мечты о человеческом счастье.
     Тут, на фоне этой широты и простора, стоял высокий  помост  и  на  нем,
неподвижно и величаво, лежал труп человека в  матросской,  окровавленной  на
груди рубахе с босыми, желтыми, как воск, сухими ногами.
     Десятки и сотни людей, внезапно принимавших одно  общее,  молчаливое  и
серьезное  выражение,  подходили  к  нему  и  смотрели  в  лицо,  а  мертвец
неподвижно лежал на белом возвышении, и его желтый мертвый профиль сурово  и
загадочно смотрел в синее-синее небо, где плыли белые облака.
     Многие, очевидно,  не  знали,  в  чем  дело,  но  смотрели  серьезно  и
вдумчиво, бессознательно чувствуя, что тут, возле этого  безгласного  трупа,
сосредоточена какая-то величавая трагедия.
     Кончаев долго и пристально смотрел в это мертвое, высохшее  и  скорбное
лицо, и странные, смутные мысли тихо бродили в  его  голове.  Казалось,  что
мертвец видит и слышит все, что делается вокруг него, и что не  может  быть,
чтобы этот гул, эта многотысячная, живая и любопытная толпа, это синее  небо
и белые облака потеряли всякую связь с ним и он был бы  сам  по  себе,  один
среди ликующего солнечного мира.
     Как-то больно было даже  думать  это,  и  от  такой  мысли  нарождалось
какое-то смутное и тупое равнодушие. Казалось, все стихало вокруг,  бледнели
голоса, тускнели солнечные краски, и душа становилась одинокой и  тревожной,
как перед неразрешимой, трагической загадкой.
     - Вот она - первая жертва! -  сказал  Эттингер  у  самого  его  уха.  -
Сколько их будет к вечеру?
     "Это ужасно!" - подумал Кончаев. "Что же делать", - твердо  ответил  он
себе.
     Синело небо, белели облака, и видное отсюда море голубело и подносило к
самому молу  голубовато-зеленые  прозрачные  волны.  Далеко  там,  на  синем
просторе, точно  предвещающее  грозу  облако  в  синем  небе,  неподвижно  и
загадочно темнел броненосец.
     Толпа приходила и уходила, и все новые и новые лица мелькали в глазах.
     И вдруг кто-то дико и грубо закричал. Мгновенное зловещее  и  тревожное
движение поднялось и улеглось. Кончаев оглянулся.
     Шагах в десяти виднелся белый китель и красное солдатское лицо.
     - Ишь ты,  городовик!  -  удивился  какой-то  мастеровой  с  забеленным
известкой лицом.
     - Откуда принесло?
     - Не попрятались, черти! - отозвался человек в синей порванной рубахе с
узким зловещим лбом.
     Городовой смотрел сонно и сердито, и  видно  было,  что  он  ничего  не
понимал. Его рыжие усы топорщились, и глаза пучились на толпу.
     - Ты у меня смотри! - кричал он на кого-то, замахиваясь ножнами шашки.
     Человек в синей рубахе выдвинулся из толпы и кошачьими  мелкими  шагами
подошел к нему.
     - Ты шапку-то сними... не видишь, покойник лежит...  -  тихо  и  внятно
проговорил он.
     И Кончаеву было видно, как  странно  и  зловеще  втянулась  его  черная
голова в широкие синие плечи.
     - А ты мне что за указ?.. Проходи!.. - злобно закричал городовой, шагая
ему навстречу.
     И сейчас же, точно прикованные,  сзади  выдвинулись  за  ним  несколько
человек. Городовой почувствовал их и оглянулся.
     Холод прошел по всему телу Кончаева.
     "Убьют!.." - красной молнией пронеслось у него в  голове.  И  странное,
невыносимо напряженное  и  в  то  же  время  неудержимо  любопытное  чувство
охватило его: казалось совершенно невозможным, непереносимым,  чтобы  здесь,
сейчас, под солнечным светом, в присутствии его, Кончаева,  убили  человека;
казалось совершенно ненужным, несоответствующим и помрачающим до падения все
великое дело дня; казалось, что если  это  произойдет,  то  с  ним  случится
что-то невообразимо ужасное, не выдержит мозг... И в то же  время  хотелось,
чтобы убили и чтобы все видеть, не пропустить ни одного мгновения, ни  одной
мелочи и никогда не забыть.
     И в то мгновение, когда городовой оглянулся, точно именно этого и нужно
было, подкрадывавшийся, как кошка, человек в синей разорванной рубахе  вдруг
очертя голову кинулся на него и, впившись руками, дернул книзу,  подпрыгнул,
и оба рухнули на землю, подняв пыль.
     И как будто откуда-то  хлынула  волна  мутной,  захлестнувшей  злобы  и
бешенства, толпа подалась вперед, поднялась, точно передних выжали кверху, и
безумно копошащейся кучей тел,  рук,  голов  и  воспалившихся  бешеных  глаз
обрушилась вниз на городового и человека в синей рубахе.
     - А ты так... Бей!.. Хррр!.. По башке его!.. Нашего, нашего  не  тронь!
А-ах ты!.. - послышались короткие и так неестественно и зловеще изменившиеся
голоса, что холод ужаса и омерзения наполнил душу Кончаева.
     Он вдруг сразу как-то весь ослабел и как будто его
     затошнило странной мозговой тошнотой. Было одно короткое мгновение  как
бы отупелого беспамятства, а потом  он  вдруг  увидел  между  переплетенными
руками и ногами нечеловеческое кровавое лицо с кровавыми дырами вместо  глаз
и голый  живот  между  синими  штанами  и  белыми  клочьями  окровавленного,
вздернутого на подбородок кителя. Это  было  одно  мгновение,  но  то  самое
ужасное, что было в этом безглазом, кровавом лице и голом  втянутом  животе,
как молния врезалось в глаза Кончаева; это было все еще очевидное  выражение
живого безумного ужаса и отчаянной, точно она еще могла чему-нибудь  помочь,
борьбы.
     - В море его!..  кидай,  черт!..  в  воду!..  -  рычало  что-то  вокруг
Кончаева. И вдруг над толпой, над головами и  вытянутыми  руками,  метнулись
две ноги, и тяжелое тело, неуклюже шлепнувшись о каменный парапет,  хряснуло
разбитым черепом, перевернулось, ошлепнуло кровью камень и  бухнулось  вниз,
как живое, взмахнув руками. Раздался тяжелый всплеск, белое кружево каскадом
взметнулось над зеленоватыми волнами  и  с  плеском  и  ропотом  разбежалось
кругами, беспокойно плескаясь о камни мола.
     Прошло несколько минут. Волны уже успокоились, толпа торопливо и  молча
перемещалась у парапета, с тревожным любопытством заглядывая вниз. Прибывали
новые толпы, и вновь рос веселый, жуткий и свободный гул, а Кончаев  все  не
мог опомниться, трясся всем телом и безумно  водил  глазами  вокруг,  тщетно
стараясь овладеть собой. Эттингер был бледен и бледно  улыбался,  растерянно
шевеля пальцами и оглядываясь на окружающие лица.
     - Товарищи! - раздался от забытого мертвеца на помосте твердый и  новый
голос. Молодой человек, похожий на актера, с  бритым  и  холодно-решительным
лицом, заложив руки за спину  и  почему-то  сняв  шляпу  и  подняв  воротник
пальто, стоял на ящике в головах у мертвеца. Он стоял спокойно и твердо, как
на трибуне, и голос его звучал уверенно. -  Настал  последний  день  борьбы,
если вы хотите отныне жить не как скоты, быть людьми и гражданами,  помните,
что воля в ваших руках... Никто и  никогда  не  может  владеть  человеческой
жизнью, если сам человек не отдаст ее в рабство... Нет господ,  есть  только
рабы! У нас два выбора: или смерть за свободу, за  жизнь,  или  рабство,  то
есть та же смерть... Какая же из двух смертей лучше, товарищи?!
     Он круто дернул подбородком кверху и сделал круглые вызывающие глаза. И
как будто набежала какая-то волна, ужасающий гул  почуявшего  свободу  зверя
торжествующе и радостно потряс воздух. Все двигалось возбужденно  и  быстро,
точно целые толпы стремительно бежали  куда-то,  налетая  друг  на  друга  и
сшибаясь в бессмысленном водовороте, и посреди этою гула и движения  тонкий,
молчаливый профиль мертвеца отчетливо  чеканился  в  синем  небе,  казалось,
навеки сохраняя выражение неуловимой таинственной иронии.
     Кончаев узнал оратора и махнул ему рукой.
     Над трупом появился  другой  человек,  и  опять  одиноко,  отчетливо  и
понятно зазвучал человеческий голос среди  бессловного  стихийного  рева,  а
человек с актерским холодным лицом спустился с помоста и подошел к Кончаеву,
которого быстро отыскали его холодные пронзительные глаза.
     - Ну, мы едем?.. - спросил его Кончаев.
     - Да, тут будут говорить другие... - спокойно и как  будто  равнодушно,
точно передавая обычную работу, сказал  он.  -  В  три  часа  назначен  срок
генерал-губернатору, и надо поговорить с Дрейером и Бутмановым... Едем!..
     Он посмотрел на то место, где тысячи ног еще не успели затоптать в пыль
грязные, кровавые пятна, и равнодушно отвернулся.
     - Это ужасно! - показывая глазами,  сказал  Кончаев,  и  его  красивое,
молодое лицо судорожно передернулось.
     Серые металлические глаза холодно смотрели ему в лицо.
     - Что ж тут  ужасного?..  Без  жертв  нельзя,  к  тому  же  эта  жертва
совершенно случайная. Кончаев вдруг почувствовал к нему холодную ненависть.
     - Вы так спокойно говорите об этом, что... какую же роль играет у вас у
всех борьба за общее счастье?..
     - То есть? - холодно спросил человек в  пальто,  умно  откидывая  назад
голову, как будто для того, чтобы лучше разглядеть Кончаева,
     - То есть?.. - все больше и больше возбуждаясь и  чувствуя  невыносимую
потребность во что-нибудь вылить то острое, кошмарное страдание,  которое  с
физической дрожью и тошнотой все еще наполняло его тело, крикнул Кончаев. Вы
готовы даже и без крайней надобности убивать одних во имя счастья  других...
Тогда почему же не наоборот? бледнея, добавил он тихо  и  невнятно,  пугаясь
своих слов.
     - Дело пока не в общем счастье... так  же  холодно  ответил  человек  в
пальто.  -  А  в  самой  борьбе,  воспитывающей   человечество.   Важно   не
существование человека вообще, а его индивидуальная  ценность...  Что  такое
этот городовой? Здесь не место  спорить!  Вам  надо  ехать,  я  передаю  вам
приказание, товарищ... с напоминающим выражением оборвал  он.  -  Придите  в
себя! Нас ждут.
     И вдруг Кончаеву стало мучительно стыдно за  свое  малодушие  и  стыдно
того, что ему стыдно своею настоящего чувства. И это сложное  ощущение  дало
ему возможность освободиться от кошмара и опомниться.
     - Я знаю! - сердито и немножко по-мальчишески ответил он.
     Уходя и проталкиваясь сквозь толпу, он еще раз оглянулся на  то  место,
где только что убили человека, но  там  уже  ничего  не  было,  кроме  пыли,
попираемой сотнями человеческих ног.

IX

     Пристань осталась назади, и между нею и белым катером, суетливо режущим
белую пену зеленых волн, колыхалось море и становилось все шире и шире. И  с
каждым мгновением гул толпы становился все тише и тише и замирал вдали.  Еще
видно было движение, но уже не было  ни  лиц,  ни  людей,  а  одно  пестрое,
солнечное пятно набережной, города и зеленых бульваров.
     Кончаев снял шапку  и  отер  потный  горячий  лоб,  в  висках  которого
мучительно билась как будто сгустившаяся кровь. Он поднял глаза к небу  и  с
удивлением, точно никак нельзя было ожидать этого, увидел синее,  далекое  и
свободное небо, такое же спокойное и прекрасно-задумчивое, как и  всегда.  В
ушах еще стоял пестро-яркий гул, мелькали перед глазами возбужденные лица, и
в то же время вокруг было уже совершенно тихо,  и  только  радостно  журчала
прозрачная зеленая вода, облизывая  белые  борта  катера,  грело  и  светило
солнце и синело небо. Город был уже далеко, и теперь видно было, как он  мал
и игрушечен посреди моря, неба и зеленеющей земли.
     Броненосец вырастал из волн и,  серый,  загадочно  неподвижный,  как-то
странно подавлял душу среди этого блеска, простора,  света  и  непрестанного
беззаботно-могучего волнения волн. Он все рос и  рос  и,  наконец,  заслонил
небо подавляющим силуэтом, с непонятно стройным хаосом  труб,  мачт,  башен,
канатов и цепей.
     Катер, пыхтя и, как маленькое сердитое,  живое  существо,  расплескивая
воду, пристал к могучему, точно железная стена, борту, и  Кончаев  взобрался
по  трапу  за  человеком  в  пальто,  карабкавшимся  вверх  с  ловкостью   и
решительностью обезьяны. Кучка матросов в  белых  рубахах,  синие  воротники
которых бойко трепал ветер, смотрела на них сверху, и среди  них  Кончаев  в
первый раз увидал лицом к лицу человека, имя которого было на устах у всех и
произносилось с жутким и любопытным восторгом.
     Это был очень худой  и  некрасивый  морской  офицер,  с  ненормальными,
немножко сумасшедшими глазами, сутуловатый и грустный. Почему-то при взгляде
на него всем приходило в голову, что он совсем не  о  том  думает  и  не  то
знает; что другие... Эта странная мысль пришла в голову Кончаеву, и  с  того
момента его стал мучить бессознательный вопрос: что же именно он знает  и  о
чем думает?
     На палубе, чистой и просторной, умилявшей своей простотой и сложностью,
все было, казалось, так же тихо и  обыденно,  как  и  всегда.  И  как-то  не
верилось, что  это  тот  самый  железный  корабль,  на  котором  плыли  люди
возбужденные до крайних для человека пределов, на котором недавно одни люди,
отбивая свою жизнь,  отнимали  ее  у  других,  с  дикими  криками,  стонами,
выстрелами и страшным запахом крови и пороха.
     Человек в пальто, так точно, как там в толпе, сняв шляпу, заложив  руки
за спину и подняв воротник пальто, стоял в  кучке  белых  с  синим  рубах  и
громко говорил:
     - Весь город в наших руках, и если вы разгромите  дворец,  то  солдатам
ничего не останется, как или выйти из города, или сдаться.
     Кончаев с детским  любопытством  всматривался  в  лица  матросов,  этих
героев, которые, как ему казалось, должны были переживать  нечто  совершенно
особенное, удивительное и прекрасное. Но глаз  не  мог  остановиться  ни  на
одном лице. Это все были обыкновенные солдатские  лица.  Один,  молоденький,
белоусый, стоя сзади всех, напряженно  слушал  и  наивно,  по-детски  шмыгал
носом.
     Кончаев бессознательно посмотрел через борт. Далеко  за  синей  широкой
полосой  волнующейся  воды,  по  которой  играли  ветреные  белые   барашки,
виднелись туманный город и зеленые берега. Внезапно возникшее сознание,  что
те люди, которые всегда  считали  себя  недостижимыми,  в  настоящую  минуту
действительно в руках  этих  молчаливых  и  простых  матросов,  несмотря  на
огромное расстояние, на воду, на батареи, стоявшие вокруг дворца,  наполнило
душу Кончаева небывалым подъемом, сопряженным с восторженной любовью к  этим
матросам,  броненосцу  и  самым  пушкам,  молча  и  как  будто   сознательно
смотревшим на берег,
     Ему вдруг показалось, что он  что-то  понял,  чего  никогда  раньше  не
понимал: что между этим шмыгающим носом мальчиком в белой  рубашке,  грозным
броненосцем и судьбою человечества есть что-то общее - грустное,  роковое  и
трогательное. Но что именно - в голове Кончаева не оформилось.
     - Товарищ, идите сюда! - позвал его человек в пальто.
     Кончаев очнулся. Они  прошли  по  палубе,  спустились  по  аккуратному,
звеневшему сталью мостику и вошли в каюту.  Человек  в  пальто  был  страшно
бледен и возбужден, а те два, грустный офицер и высокий молодой  и  красивый
матрос, тот самый, который поднял мятеж на броненосце, совершенно спокойны и
молчаливы. С наивным любопытством восторженного мальчика Кончаев заглянул  в
его красивые глаза и ясно увидел и в  них  то  же  самое  выражение,  что  у
офицера: что они одни знают и думают.
     Все стояли. Человек в пальто нервно дергал шеей и шевелил губами, точно
хотел и не мог высказаться.
     - Я повторяю вам!.. - заговорил  он.  -  Что  вы  впадаете  в  страшную
ошибку... Если в бою не отнять у человека жизни, он ее сам отнимет у  вас...
Поймите, что тут гуманность совершенно неуместна... Война так война... Не мы
вынудили на нее... Вам жалко человеческих  жизней...  Скажите  пожалуйста!..
Что такое жизнь кучки вредных и жестоких людей в сравнении с тем...
     Что вы хотите?.. - перебил худой офицер, еще больше сутулясь  и  блестя
ненормальными глазами. - Мы не можем взять на себя смерть, быть может, сотен
людей... Человек имеет право  защищать  свою  жизнь  вплоть  до  лишения  ее
другого, но нападать первый прав он не имеет... Иначе чем же  мы  отличаемся
от тех, на кого идем?..
     - Это верно!.. - прибавил высокий матрос громким и ясным голосом. - При
первой попытке войск перейти в наступление мы снесем все, как пыль, но  нас,
когда мы погибнем, никто не упрекнет в бесполезной жестокости...
     - Ну, так знайте... - жестко и холодно возразил человек в пальто, - что
вы губите все дело, потому что те люди, о которых вы говорите,  не  понимают
ничего, кроме страха, и каждую минуту нашего колебания, как звери, принимают
только за трусость и пользуются ею для собственных целей... Когда они начнут
нападать, это будет значить, что они уже почувствовали свою силу...
     Он замолчал, глядя в сторону. Лицо  офицера  явственно  побледнело.  Но
глаза сохранили то же знающее особенное выражение.
     - Слушайте, - сказал он. - Неужели вы думаете, что у нас хоть  на  один
миг есть уверенность в том, что мы  победим?  Такой  уверенности  все  равно
нет... Мы просто идем на смерть... И в этом только - вся  наша  сила...  Что
такое пушки, что такое разгром города?.. Войска стянутся со всех  сторон,  и
мы погибнем без воды и пищи... Мы идем на смерть, и  только  жизнь  покажет,
нужна ли была наша смерть...
     Неизъяснимый восторг охватывал Кончаева молодой и горячей волной...
     - И смертию смерть поправ!.. - туманно вспомнилось  ему  при  последних
словах этого грустного, обрекающего себя человека.
     - Че