сквозь  тяжелую  дремоту  чувствовал,  будто
именно этот скрежещущий звук и есть то, что всех  мучит,  но  не  имел  силы
сказать об этом. Он уже спал, хотя сознавал, что сидит на приступке  тендера
и смотрит прямо на циферблат барометра. В усталом отупелом мозгу его странно
мешались вместе и серые прозрачные  призраки  пролетающих  мимо  в  утреннем
полусвете березок и  столбов,  и  яркие,  точно  освещенные  большой  лампой
призраки сна. Паровоз стучал и дрожал, но выходило так, что кто-то  тряс  за
плечи и говорил ему о чем-то очень интересном  и  даже  смешном,  но  о  чем
именно, разобрать нельзя.
     - П... подожди!.. - пробормотал Кончаев и опять ясно увидел все светлее
и светлее обрисовывавшиеся поля, лужи,  медные  трубки,  белый  циферблат  и
кочегара, уже не скребущего лопатой, а неподвижно смотрящего в другое  окно.
И теперь казалось, что и кочегар видит впереди что-то страшное.
     В голове Кончаева  была  пустая,  непрозрачная,  как  беловатый  туман,
усталость, и он сделал мучительное усилие, чтобы понять, где он и зачем.  И,
наконец, вспомнил, что он на паровозе,  что  они  увозят  из  города  боевую
дружину, что все пропало, и на уклоне вблизи дачного места,  где  в  прошлом
году играла летом музыка и он познакомился с Зиночкой, их  должны  встретить
солдаты, и тогда будет смерть.
     Страх и тоска шевельнулись у него в груди, и на мгновение стало  тошно.
Он высунулся на левую сторону и с трудом узнал место. До  уклона  оставалось
минут десять езды.
     Вдруг машинист повернулся  к  Кончаеву  и  сказал  глухо  и  как  будто
равнодушно:
     - Идем вовсю!.. Поддувало открыто!.. Будут стрелять все-таки проскочим,
а там Бог даст...
     Какая-то белая пелена скользнула по глазам Кончаева.
     - Ага! - сказал он, со страшным усилием стряхивая дремоту.
     - Я предупреждаю, что мы каждую минуту можем взлететь на воздух... Либо
под уклон слететь... Но ведь теперь  все  равно,  нас  расстреляют  всех  до
одного человека!..
     Машинист отвернулся и опять стал смотреть в окно. Кончаев сел  на  свою
приступку и, силясь держать глаза открытыми, подумал:
     "Что он говорит?.. Ну, да, я знаю... Мы  сейчас  взлетим  на  воздух...
п-подожди!.. Да, сейчас уклон!..  Смерть!..  Ах,  все  равно!...  Только  бы
скорее все кончилось, и потом спать, спать... А Зиночка?.. Нельзя спать!.."
     Чей-то тоненький голосок запел над  ним  длинную  и  странно  печальную
песню:
     - ...Бжжж-и-бжжж-у... бжж-и-бжжж...
     Кончаев открыл  глаза.  Маленький  кочегар  стоял  наверху  тендера,  и
сильная струя воды била на дрова.
     - Бжж-и-бжж-у... - пела струя, то повышаясь, то  понижаясь,  и  в  этой
непрестанной  мелодии  было  тоскливое,  и  грозное,  и  печальное,  как   в
погребальном пении.
     "Господи, и когда этому  конец?"  тупо  и  мучительно  кружась,  думала
голова Кончаева, как будто независимо от него самого,  а  он  видел  зеленый
коночный вагон и дым.
     Кто-то побежал и закричал, размахивая руками:
     - Товарищи!
     Кончаев хотел бежать за ним, но споткнулся на мягкую  и  холодную  кучу
трупов и полез через нее, скользя в липкой крови и обрываясь среди спутанных
мертвых рук и ног.
     "Что ж я сплю?  -  говорили  проблески  сознания.  Может  быть,  сейчас
смерть, а я сплю... Надо ужасаться, что-нибудь  делать!..  Э,  все  равно!..
Лишь бы спать... Один бы конец!"
     И ему стало казаться, что хорошо, если  -  смерть.  Тогда  будет  такое
голубое, вечное спокойствие. Так сладко  будет  лежать  и  не  слышать  этой
однообразной непрестанной мелодии, не мерзнуть, не  видеть  мелькающих  мимо
призраков, не знать, что сейчас будет она - смерть.
     Зиночка подошла, взглянула ему в лицо печальными,  светлыми  глазами  и
отошла, растаяв в тумане,  а  кто-то  опять  стал  рассказывать  ему  что-то
страшно интересное и показывать какую-то записку, на которой написано только
одно слово, но  перед  глазами  белый  туман  и  нельзя  прочесть.  А  нужно
прочесть, и это мучительно, и еще мучительнее холодно.
     Вдруг что-то изменилось, мгновенно и страшно. Кончаев открыл  глаза,  и
они были остры и ясны, как никогда. Паровоз уже не стучал и не  качался,  он
весь дрожал мелкой, мелкой дрожью и весь стонал. Ветер свистел мимо,  и  все
вокруг слилось в одну бешено мчащуюся назад серую полосу. На голове Кончаева
не было фуражки, и холодный мокрый ветер рвал волосы.
     - Уклон! - прокричал ему машинист,  на  мгновение  поворачивая  бледную
голову. И его голос сквозь стон, свист и рев чуть-чуть долетел до  Кончаева,
скорее угадавшего, чем понявшего смысл его слова.
     И вдруг, казалось, весь мир с  ужасающей  силой  начал  заворачивать  и
клониться в какую-то бездну, направо и вниз, вниз.
     Дикий  ужас  охватил  Кончаева,  глаза  выпучились  страшно   и   почти
бессмысленно, и в то же время непонятный бешеный восторг  наполнил  все  его
тело, ему захотелось гикать, кричать, свистать. Он судорожно открыл рот,  но
потом не помнил, кричал или нет. Мгновенно промелькнули мимо полосы  бледных
желтых огней, Кончаев услышал треск и звон разбитых  стекол,  кто-то  сильно
рванул его за  полу  пальто,  и  все  исчезло,  как  страшный  кошмар.  Мимо
замелькали деревья, зелень, лужи, и  паровоз  уже  опять  качался  и  стучал
по-прежнему.
     -  Слава  Богу,  пронесло!  -  подымаясь  из-за  кучи  дров,  тоненьким
слезливым голоском проговорил кочегар и, сняв шапку, стал креститься.
     Железное лицо машиниста смотрело на Кончаева со  странной  ненормальной
улыбкой.
     - Ушли! - коротко сказал он.
     Кончаев с  радостным  недоумением  и  чувством  необыкновенной  светлой
легкости во всем теле рассматривал порванный рукав.
     - Еще немножко, и прямо бы в бок, - весело улыбаясь, сказал он.
     - Идите сюда, сюда! - кричал кочегар с верхушки тендера.
     Кончаев торопливо полез наверх и увидел странные сверху  плоские  крыши
вагонов, а за ними убегающие  вдаль  белые  рельсы  и  синеватый  перелесок.
Далеко, далеко, все уменьшаясь, но отчетливо видные в  розоватом  прозрачном
свете росистого утра, перебегали по  опушке  какие-то  крошечные  фигуры,  и
слабые круглые дымки чуть-чуть серели над ними.
     Что-то странное делалось в душе: хотелось плакать от радости,  кричать,
смеяться, петь чистым звонким голосом, и  странно  казалось,  что  несколько
минут тому назад  был  вокруг  только  беловатый,  густой  и  тяжелый  туман
усталости Казалось, что еще никогда в жизни тело не было полно  такой  силы,
голова так прозрачно и ярко полна сознанием, а душа - радости, такой  чистой
и светлой, как само прозрачное, полное света и блеска весеннее утро.
     Весь вчерашний день темной полосой  прошел  перед  глазами  Кончаева  и
растаял в радостном свете.  Могучая  решимость  наполнила  грудь,  и,  точно
никогда не переживая ни горя о погибших, ни омерзения перед  ужасом  смерти,
ни страха, ни тоски, Кончаев  заблестел  глазами  и  крепко  сжатым  молодым
кулаком погрозил в сторону города.
     Небо было теперь чисто, и в прозрачно сиреневом его  просторе  легко  и
высоко стояли розовые пушистые, как барашки,  облака.  В  той  стороне,  где
всходило солнце, все ослепительно ярило, сверкало и искрилось белым золотом.

XVI

     Из скверной, скучной и несправедливой человеческой жизни не могло сразу
исчезнуть множество глупых, слабых  и  жестоких  людей,  которые  делали  ее
такою. И волна, которую хотели доплеснуть до неба, упала вниз от собственной
тяжести.
     Некоторое время на поверхности еще крутились разорванные клочья пены  и
мутный ил, поднятый со дна водоворотом, но уже всем было  очевидно,  что  на
этот раз все кончено. В отдаленном квартале в  дыму,  крови  и  пыли,  среди
обломков и треска выстрелов уже без всякой надежды и, казалось, без  всякого
смысла кучки  обрекших  себя  на  смерть  все  еще  отчаянно  защищали  свои
баррикады, но в центре города уже открылись магазины, очистились от обломков
улицы,  подмели  панели,  засыпали  песком  пятна  человеческой   крови,   и
бесконечной, суетливой вереницей туда и  сюда  опять  побежали  муравьи.  За
поднявшимся грохотом деловой жизни выстрелы с окраин не всегда были  слышны,
а когда долетали, вызывали уже только гнетущую  бессильную  тоску  у  одних,
любопытство у других, усталую злость у третьих.
     Те, кто пострадал, молча и уединенно по своим углам зализывали раны,  а
остальные всем существом ощущали одно, что они остались живы, и, как будто в
первый раз поняв всю прелесть жизни, радостно вдыхали мягкий весенний воздух
и смотрели вокруг оживленными, проснувшимися глазами.
     Никому не хотелось помнить, что по всем мертвецким города  лежат  кучки
безобразных закоченелых трупов и что эти трупы  еще  сохраняют  черты  вчера
живших людей.
     А между тем в возобновившейся старой, привычной жизни что-то невидимое,
как червь в яблоке, начало какую-то тайную работу.
     Доктор  Зарницкий  вернулся  домой  на  другой  день,  когда  уже  все,
казалось, успокоилось. Он осунулся,  побледнел,  и  глаза  у  него  блестели
неровным, скользким блеском.  Он  чувствовал  себя  нездоровым,  страдал  от
легкой тошноты и слабости, но был, как всегда, красив, аккуратен  и  так  же
твердо держал голову.
     Дома он пробыл недолго, находясь в беспокойном  болезненном  состоянии.
Что-то неопределенное, сосущее и  гнетущее  стояло  внутри,  и  нельзя  было
отделаться от него.
     Надо было обдумать свое положение, но оно ускользало от  него.  Сначала
Зарницкому казалось, что исход найти легко: надо уехать как можно  дальше  и
там, где его никто не знает, начать новую жизнь. Эта новая жизнь должна быть
как можно лучше, красивее, полнее и веселее, потому что иначе  зачем  же  он
поступил так, как поступил. Он приехал домой с мыслью об этой жизни,  полный
тоскливого желания как можно скорее развязаться со всем старым,  опогаженным
и стыдным, но как только вошел в свою квартиру, сразу почувствовал, что  это
не так просто и что узел затянут туже, чем он думал.
     Тысячи мелочей вдруг выросли на пути: нельзя было уехать, не сдав дела,
надо было расплатиться с долгами, обдумать отношение к Тане,  развязаться  с
квартирой и т. д. и, главное, - и это открытие испугало Зарницкого  не  было
сил уехать, не убедившись, что действительно все кончено.  Смутная  надежда,
крохотная, явно обманчивая, ни на чем не основанная,  но  живучая,  все-таки
шевелилась на дне души.
     "В сущности, ведь никто не знает, где я был и что  делал?  От  сборного
пункта меня могли отрезать, арестовать и мало ли что. Ведь многих, наверное,
действительно отрезали, но из этого вовсе не значит, что они должны  считать
себя опозоренными... Странное дело!.."
     "Нет,  что  уж  тут!  -   тоскливо   отвечало   сознание   непоправимой
действительности. - Те могут не считать, потому что они действительно...  Им
и в голову не приходит, чтобы кто-нибудь заподозрил их в трусости, а  оттого
их никто и не заподозрит, А я - дело другое, я знаю. Это - арест и прочее  -
могло быть, но не было. И обман только ярче, глубже осветит глубину падения.
Кого я заставлю поверить?"
     "А, может быть, те, которые знали, убиты... Ах, если бы так!.."
     Последняя  мысль  не  была  мыслью,  и,  даже  не  подумав,  а   только
почувствовав ее, Зарницкий испугался и притворился, что мысли этой не  могло
быть у него. Была одна секунда, когда в душе, наконец, вспыхнуло  возмущение
и захотелось назло всем остаться таким, как он есть,  со  всеми  пороками  и
подлостью.
     "Ну, да! А и подумал... бы, так имел бы на то право. Ну, что же,  пусть
и убили. Никто не может заставить меня не желать этого".
     Но это возмущение погасло мгновенно. Зарницкий  почувствовал,  что  для
того, чтобы самому поверить в свое право делать и  думать  так,  как  хочет,
надо уметь и сказать громко то же самое. Но  невозможность  этого  была  для
него явна: если бы он мог, то тогда лучше бы прямо и  открыто  сказать,  что
он, уклонившись от опасности, плевать хочет на всех. А так как он  уклонился
от опасности тайно и только о том и думал,  чтобы  сохранить  тайну,  то  не
оставалось другого, как продолжать лгать и...
     -  Уехать  туда,  где  меня  никто  не   знает!..   Так   образовывался
заколдованный круг, в котором с  тоскою  вертелся  Зарницкий,  стоя  у  окна
своего кабинета и глядя не в окно, на яркую солнечную улицу, по которой  шли
и ехали люди, точно нарочно катаясь перед  его  окнами,  а  на  носки  своих
изящных, светло вычищенных сапог.
     Таня, в чистеньком платье и передничке,  такая  вымытая  и  аккуратная,
точно она только что старательно приготовила себя для него, лукаво  топотала
каблучками по комнатам и ждала снисходительного внимания. Но хотя  Зарницкий
непоколебимо считал себя неизмеримо выше ее, для него теперь было невозможно
посмотреть ей в глаза.
     "А вдруг знает?" - трусливо спрашивало  внутри  него.  Он  презрительно
улыбался и кривил губы, но в то же время чувствовал, что эта улыбка  уже  не
ограждает его, как прежде, от людей, которых  он  считал  ниже  себя.  Самый
вопрос о том, что горничная может что-то знать о нем, как бы давал ей  право
знать, и это было слишком невыносимо. Зарницкий  взял  палку,  шляпу,  надел
свое отличное пальто, в котором он казался еще выше  ростом  и  красивее,  и
вышел на улицу.
     Блеск весеннего солнца ослепил его и облегчил.  В  его  свете  растаяло
темное чувство. Голубое небо, золотые столбы солнечных лучей и мелькавшие по
тротуарам  легко,  по-весеннему  одетые,   красивые   и   молодые   женщины,
напоминавшие ему о бесконечном разнообразии самых острых  наслаждений,  были
так прекрасны и полны жизни, что сама собой пришла ободряющая мысль:
     "Все минется, а как бы то ни было, еще целая жизнь впереди".
     Он облегченно  вздохнул,  выпрямил  грудь,  привычно  уверенным  жестом
подозвал извозчика и велел ехать в больницу.
     Плавно поплыла назад мостовая, замелькали дома и  люди,  оглядывавшиеся
на Зарницкого.  Стало  еще  легче,  и  будущее  показалось  вовсе  не  таким
безнадежным.
     Немножко стало досадно, что за проехавшим извозчиком не удалось увидеть
лица маленькой блондинки, а у нее было такое розовое, маленькое ушко,  такие
пышные сухие волосы и так она особенно колыхалась на ходу, что  лицо  должно
было быть интересное. Зато можно было довольно долго  наблюдать  за  высокой
брюнеткой, с удивительными черными глазами, черные волосы которой и  матовый
цвет лица ослепительно заманчиво выделялись из голубой подкладки распахнутой
меховой кофточки.
     "Черт знает! Вот подбери какое-нибудь  другое  сравнение  кроме  жгучих
глаз?" - невольно улыбаясь, сказал сам себе Зарницкий и еще раз оглянулся на
молодую женщину, таинственно и гордо мерцавшую своими удивительными глазами.
     "А вот это бюст!.." - вздрогнув ресницами,  скользнул  он  по  выпуклой
обтянутой материей женской груди, дерзко колыхавшейся, точно дразня  и  маня
проходящих мужчин. Задорные веселые глазки взглянули прямо на него и,  точно
угадав его тайные мысли, тоже вздрогнули ресницами.
     Солнце светило ярко, и земля как будто таяла. Весенний воздух возбуждал
жуткое сладострастное чувство, и  оно  было  остро,  почти  до  муки,  когда
впереди   показывалась    стройненькая,    гибкая    и    хрупкая    фигурка
девушки-подростка, в которой неуловимо тонко играла смесь невинной,  чистой,
как утро, девочки и уже волнующейся от взглядов мужчин женщины.
     - К главному подъезду прикажете? - поворачиваясь, спросил извозчик.
     И все исчезло. Солнце перестало светить, женщины исчезли, весеннее небо
потемнело, а внутри его большого, статного тела что-то оборвалось и упало.
     "Бросить все дела,  квартиру,  деньги,  Таньку  и  все,  и  долой,  как
птица... Ведь я свободен. Не  надо  переживать  ни  сомнений,  ни  унижений,
ведь... я свободен!"
     Крылатая мысль нарисовала  перед  ним  воздушный  солнечный  простор  -
свободу.
     "Но ведь я этим только подчеркну, что их подозрения - правда... Ну, так
что ж? И черт с ними, разве я не свободен? Нет... все равно уж...  рано  или
поздно придется пережить это... А может быть?"
     Зарницкий согнулся, как больной, и глухо ответил:
     - К главному!
     Если бы кто-нибудь посмотрел на Зарницкого в ту минуту, когда он слезал
с пролетки, Зарницкий показался бы ему стариком, а если бы сам Зарницкий мог
увидать себя, он ужаснулся бы.
     Как всегда, швейцар распахнул ему тяжелую дверь с медными ручками;  как
всегда, этот старый солдат ему почтительно поклонился; так же кланялись  все
служащие, сиделки, сторожа,  встречавшиеся  в  коридорах,  так  же  поспешно
расступались перед его плотной сильной фигурой жалкие колеблющиеся  призраки
больных, слоняющихся вдоль стен, точно тени. Но для Зарницкого все это  было
то же, да не то. И ему самому стало понятно, что перемена произошла только в
нем самом, и, поняв это, Зарницкий ужаснулся. Ему вдруг показалось,  что  он
сам выдаст себя, выдаст каким-то необыкновенным, но ясным для всех  образом.
Это было болезненно, от этого острее  почувствовались  тошнота  и  слабость,
томившие его со вчерашнего дня, и Зарницкий ясно почувствовал, как по  всему
телу его выступил липкий горячий пот и как он  перестает  сознавать  себя  и
владеть собою.
     "Я болен, что  ли?"  -  со  страхом  подумал  он.  Мгновенное  бредовое
ощущение пронеслось у него в мозгу. Что-то тонкое, неуловимо острое, скользя
и извиваясь, побежало позади этих больных, сквозь сиделок и  фельдшеров,  по
лестницам вверх и вниз, на  мгновение  наполнило  всю  больницу  и  пропало.
Закружилась голова.
     Делая над собой усилие и стараясь овладеть неуловимой странной  мыслью,
впервые  пришедшей  в  голову,  в  которой  вдруг   почувствовалось   что-то
совершенно новое, неожиданное, но все объясняющее, Зарницкий поднял голову и
пошел по коридору.
     И тут ему попался навстречу  седенький  толстенький  старичок,  главный
врач больницы. При виде  его  Зарницкий  приостановился  и  съежился,  точно
собираясь бежать, но главный врач ничего не знал, не видал, не слыхал  и  не
воображал. Все на свете шло  прекрасно:  больные  умирали  и  выздоравливали
совершенно так же, как и всегда. Немного более было  хирургических,  но  это
естественно, если принять во внимание происшедшие  в  городе  беспорядки.  К
тому же это уже бывало и раньше.
     Увидев Зарницкого, он  поспешно  покатился  ему  навстречу,  с  разбегу
столкнулся с ним животом, упруго, как мячик, отскочил и, схватив его за  обе
руки, стал что-то обстругивать языком:
     - Коллега,  вас  ли  я  вижу?  А  тут  у  нас  про  вас  такие  страсти
рассказывали, что ужас!
     Все поплыло вокруг Зарницкого. Палаты, халаты, стены и лица, все  стало
бело и безжизненно, но он опять сделал над собой страшное усилие  и,  сжимая
скулы в гримасу улыбки, спросил:
     - Что такое?
     - Помилуйте, говорили, что вы убиты! Вчера прибегал  студент  Баргузин,
так тот так прямо и выразился:
     "Пал на баррикаде с красным знаменем в руке..." и уверял, что  чуть  ли
не собственными руками этот самый флаг из ваших мертвых пальцев принял...  А
между нами, коллега, я си-ильно подозреваю, что он баррикад  и  не  нюхал...
Хе-хе-хе!.. Это бывает, это бывает...  -  с  наслаждением  повторил  главный
врач.
     "Ну, да, я не нюхал, но ведь и ты не нюхал..." -  с  бешеным  отчаянием
хотел крикнуть Зарницкий.
     - Ну, вы живы, и слава Богу!  -  поглаживая  его  по  животу,  ворковал
главный врач. Оно, конечно, что и говорить... герои... Геройская  смерть  за
родину и общее благо. Заманчиво, коллега, но, право, дорогой мой,  лучше  мы
еще поживем, лучше мы еще поживем!.. - опять повторил он  понравившуюся  ему
фразу, отскочил от Зарницкого и засмеялся.
     "Издевается, каналья..." - со страданием думал
     Зарницкий, бледно улыбаясь.
     - Тут шутки не совсем... - нетвердо выговорил он,  с  ужасом  чувствуя,
что выдает себя.