астут прямо в трещинах пола,  под сиденьями? Возможно, вербена, возмож-
но,  гладиолус,  ирис или флокс. Не могу определить с такого расстояния,
чего он хочет? Теперь он кажется искренним, снимая очки и вовлекая в со-
бытия свое лицо (его глаза пылают во мраке), морщит лоб, опускает уголки
рта, у него это здорово получается.
   - Скажите мне честно, от чего вы прячетесь? - роняет он этакой Энолой
Гей в двух шагах от своей пресловутой цели.
   Бомба не взорвалась, Берлигейм не реагирует. Лицо - воплощение безза-
ботной веселости,  по его собственным отвратительным  словам,  меня  это
волнует  меньше  всего.  Сейчас Бэйн вкладывает в выполнение задания всю
душу,  совершенно ясно,  что он профессионал, но кем подосланный? В наши
дни все становится невероятно сложным, демаркационные линии размыты.
   - Послушайте, - умоляет он, подбирается на два сиденья ближе, шепчет,
- я знаю,  что вы скрываетесь, и вы знаете, что скрываетесь, я вам приз-
наюсь,  я скрываюсь тоже.  Мы нашли друг друга,  мы взаимно смущены,  мы
следим за дверями,  мы прислушиваемся,  ожидая услышать  грубые  голоса,
звук предательства.  Почему не довериться мне, почему не бороться за об-
щее дело,  дни становятся длиннее,  иногда мне кажется,  что  я  глохну,
иногда  глаза  закрываются без моего желания.  Двое смогут видеть лучше,
чем один, я даже готов сказать вам свое настоящее имя.
   Все возможные чувства перед лицом вопиющей  искренности:  отвращение,
отрешенность,  радость, бегство, родство душ, сдать егог властям (власти
до сих пор существуют).  Ужели это не обстоятельства, перед которыми мо-
жет болтаться в воздухе нагой Бчрлигейм,  не та настоящая жизнь,  риск и
опасность, что в "Женщине Вуду", в "Твари из Черной Лагуны"?
   Бэйн продолжает:
   - Мое подлинное имя (как бы это выразиться?) -  Адриан  Хипкисс:  это
то,  от чего я бегу. Представляете ли вы, что значит называться Адрианом
Хипкиссом:  хохотки,  насмешки, бесчестье, это было невыносимо. И еще: в
1944 году я отправил письмо,  в котором не сказал, то что знал, я съехал
на следующий день, это был канун Нового Года, и все грузчики были пьяны,
сломали ножку у пианино.  Из страха, что это вернется и будет мучить ме-
ня.  Моя жизнь с той поры превратилась в смену масок:  Уотфорд, Уоткинс,
Уотли, Уотлоу, Уотсон, Уотт. Полинное лицо исчезло, разлетелось вдребез-
ги. Кто я, кто это знает?
   Бэйн-Хипкисс начинает всхлипывать, включается система охлаждения, го-
родская  жизнь  -  ткань таинственных шумов,  возникающих и пропадающих,
пропадающих и возникающих, мы достигаем контроля над физическоим окруже-
нием только за счет слуха.  Что если бы человек мог чувствовать,  если б
мог уворачиваться в темноте?  Термиты-мутанты пожирают марионеток с  ог-
ромной скоростью,  награды - ученым, аппетитная красотка-медсестра - мо-
лоденькому лейтенанту, они завершат все это шуткой, если возможно, озна-
чающей:  тут нет ничего реального. Обман существует на любом уровне, по-
пытка отрицать то,  что выявляет глаз,  что разум осознает,  как истину.
Бэйн-Хипкисс напрягает мою доверчивость,  кот в мешке.  Если не (6) и не
(1),  готов ли я иметь дело с вариантом (2)? Должна ли тут быть солидар-
ность?  Но плач невыносим,  неестественен, видимо, его следует оставлять
на особый случай.  Телеграмма посреди ночи,  железнодорожные катастрофы,
землятресения, война.
   - Я  скрываюсь  от попов (мой голос странно нерешителен,  срывается),
когда я был самым высоким мальчиком в восьмом классе школы Скорбящей Бо-
гоматери,  они  хотели  отправить меня играть в баскетбол,  я отказался,
Отец Блау,  поп-физрук,  сказал,  что я, отлынивая от полезного для здо-
ровья спорта,  чтобы погрузиться во грех, не считая греха гордыни и дру-
гих разнообразных грехов, тщательно перечисленных перед заинтересованной
группой моих современников.
   Лицо Бэйн-Хипкисса проясняется, он прекращает всхлипывать, а тем вре-
менем фильм начинается снова, марионетки еще раз выступают против Амери-
канской Армии,  они неуязвимы, Честный Джон смехотворен, Ищейка неиспра-
вен,  Ханжа подрывается на пусковой площадке,  цветы пахнут все слаще  и
сильнее.  Неужели  они  действительно растут под нашими ногами,  и время
взаправду проходит?
   - Отец Блау мстил во время исповедей,  он  настаивал  на  том,  чтобы
знать все. И ему было что знать. Ибо что я больше не верил так, как дол-
жен был верить.  Или верил слишком сильно, без разбору. Тому, кто всегда
был чрезмерно восприимчив к лозунгам,  им никогда не следовало говорить:
Ты можешь изменить мир. Я намекнул своему исповеднику, что некоторые мо-
менты  ритуала омерзительно похожи на сцену воскрешения в "Невесте Фран-
кенштейна". Он был шокирован.
   Бэйн-Хипкисс бледнеет, он сам шокирован.
   - Но поскольку он и так по праву был во мне заинтересован,  то  стре-
мился  наставить меня на путь истинный.  Я не провоцировал этот интерес,
он смущал меня,  я думал совсем о другом.  И виновен ли я в том,  что во
всем этом недокормленном приходе только я выделял достаточное количество
гормонов и тщательно пережевывал суп и жареную  картошку,  которые  были
нашим ежедневным рационом, вынуждая свою голову и руки максимально приб-
лизиться к баскетбольной корзине?
   - Вы могли бы симулировать  растяжение  лодыжки,  -  резонно  отметил
Бэйн-Хипкисс.
   -К сожалению,  это было только начало.  Однажды, посреди доброго Акта
Покаяния,  а Отец Блау совершает обряд с благочестивой злобой, я выпрыг-
нул из исповедальни и помчался между скамеек,  чтобы никогда больше туда
не возвращаться.  Я миновал крестящихся людей,  миновал маленькую негри-
тянку,  чью-то горничную,  нашу единственную черную прихожанку,  которая
всегда сидела в последнем ряду с носовым платком на голове. Покинув Отца
Блау,  бесповоротно, с прискорбным осадком от наших еженедельных встреч:
грязных мыслишек, злости, брани, непослушания.
   Бэйн-Хипкисс передвигается еще на два сиденья (почему именно  два  за
один раз?), голос почти срывается:
   - Грязных мыслишек?
   - Мои грязные мыслишки были особого,  богатого деталями и зрительными
образами рода. По большей части, они тогда касались Недды-Энн Буш, кото-
рая  жила в двух домах от нас и была удивительно хорошо развита.  Под ее
окнами я скрючивался много вечеров,  ожидая откровений красоты, свет го-
рел  как  раз  между шкафом и окном.  Я был особо вознагражден несколько
раз,  а именно: 3 мая 1942 года, увиденным мельком знаменитым бюстом; 18
октября 1943, на редкость холодным вечером, перемещением трусиков с пер-
соны в бельевую корзину на пару с  последующим  трехминутным  обозрением
нагой натуры. Пока она не догадалась выключить свет.
   - Невероятно! - шумно выдыхает Бэйн-Хипкисс. Ясно, что исповедь неким
неясным образом возвращает его к жизни.  - Но этот священник, наверняка,
подыскал какое-нибудь духовное утешение, совет...
   - Однажды он предложил мне кусочек шоколадного батончика.
   - В знак расположения?
   - Он хотел,  чтобы я рос. Это входило в его интересы. Ему мечталось о
первенстве города.
   - Но это был акт доброты.
   - Все произошло до того, как я сказал, что не выйду на игру. В темной
исповедальне с раздвижными панелями,  лица за ширмой,  как в "Малышке из
замка",  как в "Тайне дома Эшеров",  он твердо отказывал мне в понимании
этой озабоченности,  совершенно естественного и здорового интереса к ин-
тимным женским местам,  удовлетворявшегося незаконными способами,  как в
случае с окном. Вкупе с профессионально поставленными вопросами, для то-
го чтобы вытянуть из меня все детали до последней,  включая самоуничиже-
ние,  и принудительным перерасходом батончиков, шоколадок "Марс" и прос-
вирок,  значение которых в периоды сексуального  самовозвышения  впервые
бвло указано мне этим добрым и святым человеком.
   Бэйн-Хипкисс выглядит обеспокоенным.  Почему бы и нет?  Это волнующая
история.  В мире полно вещей,  вызывающих отвращение.  Не все в жизни  -
"виставижн"  и  "тандербердз".  Даже  шоколадки  "Марс" обладают скрытой
сутью,  опасной в глубине.  Искоренением риска пусть занимаются  женские
организации и фонды, лишь меньшинство - увы! - может быть великими греш-
никами.
   - Вот так я и стал убежденным антиклерикалом.  Не любил больше Госпо-
да,  не ежился от слов "сын мой".  Я бежал от ряс, где бы они не появля-
лись, предавал анафеме все, что прилично, богохульствовал, писал поганые
лимерики,  срифмованные под "монашку-какашку", словом, был в упоительном
полном отлучении.  Потом мне стало ясно,  что это не игра в одни ворота,
как казалось вначале, что за мной погоня.
   - А...
   - Это открылось мне благодаря брату-расстриге из Ордена Гроба Господ-
ня, не слишком сообразительному человеку, но сохранившему добро в тайни-
ках сердца,  он восемь лет проработал поваром во дворце епископа. Он ут-
верждал,  что на стене в кабинете епископа висит карта, и в нее воткнуты
булавки, отмечающие тех из епархии, чьи души под вопросом.
   - Господи всемогущий!  - ругается Бэйн-Хипкисс,  мне кажется, или тут
слабо веет...
   - Она дисциплинированно обновлялась коадъютором, довольно политизиро-
ванным человеком. Каковыми, по моему опыту, является большинство церков-
ных функционеров ниже епископского ранга.  Парадоксально, но сам епископ
- святой.
   Бэйн-Хипкисс смотрит недоверчиво:
   - Вы все еще верите в святых?
   - Я верю в святых,
   святую воду,
   коробки для пожертвований,
   пепел в Пепельную Среду,
   лилии на Пасху,
   ясли, кадила, хоры,
   стихари, библии, митры, мучеников,
   маленькие красные огоньки,
   дам из Алтарного Общества,
   Рыцарей Колумба,
   сутаны и лампады,
   божий промысел и индульгенции,
   в силу молитвы,
   Преосвященства и Высокопреподобия,
   дарохранительницы и дароносицы,
   звон колоколов и пение людей,
   вино и хлеб,
   Сестер, Братьев, Отцов,
   право убежища,
   первосвятительство Папы Римского,
   буллы и конкордаты,
   Указующий Перст и Судный День,
   в Рай и Ад,
   я верю во все это.  В это невозможно не верить.  Вот от этого все так
сложно.
   - Но тогда...
   - Баскетбол. В него я не верю.
   За этой фразой большее.  Это был первый ритуал, открывший мне возмож-
ность  других ритуалов,  других праздников,  например,  "Крови Дракулы",
"Поразительном Колоссе",  "Оно покорило мир".  В силах  ли  Бэйн-Хипкисс
постичь этот славный теологический вопрос: каждый верит в то, во что мо-
жет, и следует за этим видением, что столь ярко возвышает и унижает мир?
Оставшись  в темноте,  наедине с собой,  каждый жертвует "Поразительному
Колоссу" все надежды и желания,  пока епископ  рассылает  свои  патрули,
хитрых старых попов,  величавые парочки монахинь с простыми поручениями.
Я помню год,  когда все носили черное,  как я нырял в парадные, как неп-
ристойно спешил, переходя улицу!
   Бэйн-Хипкисс заливается румянцем, ему неловко, сучит ногами, открыва-
ет рот:
   - Я хочу исповедоваться.
   - Исповедуйтесь, - понуждаю я, - не стесняйтесь.
   - Я сюда послан.
   И прямо под носом,  и в Тибете у них есть агенты, даже в монастырях у
лам.
   - Это мне кое-что напоминает,  - констатирую я, но Бэйн-Хипкисс вста-
ет,  поднимает руку к голове, командует: "Смотрите!". Берлигейм съежива-
ется, а он сдирает свою кожу. Умный Бэйн-Хипкисс, он сделал меня, я сижу
с открытым ртом, он стоит, усмехаясь, с кожей болтающейся на лапе, слов-
но дохлая кухонная тряпка.  Он белый!  Я притворяюсь невозмутимым. - Это
напоминает мне,  касательно мысли, сказанной ранее, и фильм, что мы сей-
час смотрим, - интересный тому пример...
   Но он обрывает меня.
   - Ваша позиция,  в целом еретичная,  имеет свой резон, - констатирует
он,  - но с другой стороны, мы не можем позволить, чтобы целостность на-
шей операции была поставлена под вопрос,  волей-неволей, людьми со смеш-
ными идеями.  Отец Блау ошибался,  мы тоже стадо не без паршивых овец. С
другой  стороны,  если каждый из нашей паствы вздумает покинуть нас,  то
кто же спасется?  Вы должны стать первым.  Мне пришлось использовать это
(виновато показывает фальшивое лицо), чтобы приблизиться к вам, это ради
здоровья вашей души.
   Болбочет гололицый Бэйн-Хипкисс. Неужели Бчрлигейм схвачен, должен ли
он  сдаться?  Ведь  все еще есть знак с надписью "ВЫХОД",  в сортир,  на
стульчак, в форточку.
   - Я уполномочен применить силу, - извещает он, хмурясь.
   - Касательно мысли,  упомянутой выше,  - замечаю я,  - или начинавшей
упоминаться,  фильм, что мы смотрим, - сам по себе ритуал, множество лю-
дей смотрит такие фильмы и отказывается понимать то,  что в них говорит-
ся. Согласи...
   - В настоящее время у меня есть более срочное дело,  - говорит он,  -
сами пойдете?
   - Нет,  - твердо отвечаю я. - Обратите внимание на фильм, он пытается
сказать вам кое-что,  откровения не так часты в наше время, чтобы позво-
лить себе швыряться ими налево и направо.
   - Я должен предупредить вас, - говорит он, - что для человека, испол-
ненного рвения,  нет преград.  Рвение,  - гордо продолжает он, - это мое
отчество.
   - Я не пошевелюсь.
   - Должны.
   Теперь Бэйн-Хипкисс легко  передвигается  на  маленьких  священничьих
ножках,  боком минуя ряды сидений.  Хитрая улыбка на лице выдает его ие-
рархическую принадлежность,  руки невинно сжаты на животе,  чтобы проде-
монстрировать чистоту намерения. Странные повизгивания, как в "Ночи Кро-
вавого Зверя",  пугающе красноватый оттенок неба,  как в  "Оно  покорило
мир". Откуда они исходят? Сладость, текущая из-под кресел, стала всепог-
лощающей.  Я попытался предостеречь его, но тщетно, он не слышит. Выхва-
тываю футляр из кармана пиджака,  вставляю иглу в смертельное инструмен-
та,  пригибаюсь в готовности. Бэйн-Хипкисс приближается, глаза закрыты в
мистическом экстазе.  Я хватаю его за глотку,  погружаю жало в шею,  его
глаза выпучиваются, лицо корчится, он оседает, дрожа, мешком посреди си-
дений, через мгновение он залает, как собака.
   Большинству не хватает соображения,  чтобы бояться, они смотрят теле-
визор,  курят сигары,  тискают жен,  рожают детей,  голосуют, выращивают
гладиолусы, ирисы, флоксы, никогда не заглядывают в лицо "Вопящему Чере-
пу",  "Подростку-Оборотню",  "Тысячеглазому Зверю",  никакого понятия  о
том,  что скрыто поверхностью, никакой веры в явления, не признанные ие-
рархией.  Кто в безопасности,  когда за  стенами  дома  бродит  "Подрос-
ток-Оборотень", когда улицы дрожат под лапами "Тысячеглазого Зверя"? Лю-
ди думают,  что это все шутки, но они ошибаются. Опасно игнорировать ви-
дение - вот, например, Бэйну-Хипкисс, он уже залаял.


Дональд Бартельм
   ТЫ МНЕ РАССКАЖЕШЬ?
   Из книги "Возвращайтесь, доктор Калигари" (1964)
   Перевел Алексей Михайлов
   Хуберт преподнес Чарльзу и Ирен миленького ребеночка к Рождеству. Ре-
беночек был мальчиком, и его звали Пол. Чарльз и Ирен, у которых за мно-
го лет детей не случилось,  были в восторге. Они стояли над детской кро-
ваткой,  смотрели на Пола и никак не могли наглядеться. Красивый мальчик
с черными глазками, черными волосиками. Где ты его взял, Хуберт? спраши-
вали Чарльз и Ирена. В банке, отвечал Хуберт. Загадочный ответ, Чарльз и
Ирена ломали голову.  Все пили глинтвейн.  Пол рассматривал их из  колы-
бельки.  Хуберту было приятно, что он смог доставить им такое удовольст-
вие. Они выпили еще.
   Родился Эрик.
   У Хуберта и Ирен была тайная связь.  Очень  важно,  чувствовали  они,
чтобы Чарльз не узнал. Для этого они купили кровать и поставили в другом
доме - удаленном от того,  где жили Чарльз,  Ирена и Пол.  Новая кровать
была маленькой,  но достаточно удобной. Пол задумчиво смотрел на Хуберта
и Ирен. Связь длилась двенадцать лет и положительно была очень успешна.
   Хильда.
   Чарльз наблюдал из окна,  как Хильда росла.  Начиная с  младенчества,
потом четырехлетия,  потом прошло двенадцать лет, и она достигла того же
возраста, что и Пол - шестнадцати. Какая прлестная молодая девушка! раз-
мышлял Чарльз. Пол соглашался с Чарльзом; ему уже довелось покусать кон-
чики прелестных грудей Хильды.  Хильда казалась себе слишком старой  для
большинства мальчиков возраста Пола - но не для Пола.
   Сын Хуберта, Эрик, хотел Хильду, но не мог заполучить ее.
   Пол продолжал  клепать бомбы в подвале,  при тусклой лампочке.  Бомбы
делались из длинных банок из-под "Шлица" и пластичной субстанции,  кото-
рую Пол отказывался назвать. Бомбы продавались другим мальчикам возраста
Пола, чтобы швырять их в отцов. Бомбы скорее пугали, чем наносили ощути-
мый вред. Хильда помогала Полу продавать бомбы, пряча их под черным сви-
тером, когда выходила на улицу.
   Хильда срубила черную грушу на заднем дворе. Зачем?
   Ты знаешь, что Хуберт и Ирен находятся в связи? спросила Хильда Пола.
Пол согласно кивнул.
   Потом добавил: Но мне наплевать.
   В Монреале  они гуляли по первому снегу,  оставляя следы,  похожие на
кленовые листья.  Пол и Хильда думали:  Что есть  замечательно?  Полу  и
Хильде казалось,  что вопрос - в этом. Люди в Монреале были добры к ним,
и они размышляли над этим вопросом в атмосфере доброты.
   Чарльз, конечно, с самого начала догадывался о связи между Хубертом и
Ирен. Но ведь Хуберт подарил нам Пола, размышлял он. Его удивляло, зачем
Хильда срубила черную грушу.
   Эрик посиживал сам по себе.
   Пол положил руки на плечи Хильде.  Та закрыла глаза. Они обнимались и
думали над вопросом. Франция!
   Ирен купила всем подарки на Пасху. Как мне узнать, в какой части пля-
жа будет лежать Розмари?  спрашивала она себя. Скелет черной груши белел
на заднем дворе Хильды.
   Диалог между Полом и Энн:
   - Ты болтаешь все, что лезет тебе в голову, - протестовала Энн.
   - Вали, торгуй своими гиацинтами, Гиацинтщица.
   Это портрет, сказал Хуберт, вобравший пороки нашего поколения во всей
полноте их проявления.
   Бомба Эрика взорвалась со страшным шумом рядом с Хубертом. Хуберт ис-
пугался. В чем была задумка? спросил он Эрика. Эрик не смог ответить.
   Ирен и Чарльз говорили о Поле. Интересно, как он там один во Франции?
недоумевал Чарльз. Интересно, примет ли его Франция? Ирен снова недоуме-
вала по поводу Розмари. Чарльзу было интересно, а не приемным ли его сы-
ном Полом изготовлена бомба, брошенная Эриком в Хуберта. Еще он удивлял-
ся странному слову "приемный",  которое вначале его вовсе не удивляло. В
банке?  удивлялся он.  Что Хуберт имел под этим в виду?  Что Хуберт  мог
иметь в виду,  сказав "в банке"? спросил он Ирен. Не имею представления,
ответила Ирен. Потрескивал огонь. Вечер.
   В Силькеборге,  Дания,  Пол задумчиво рассматривал Хильду.  Ты любишь
Инге, сказала она. Он коснулся ее руки.
   Вернулась Розмари.
   Пол повзрослел. Ох этот старый бедный ебарь Эрик, сказал он.
   2
   Качество любви между Хубертом и Ирен:
   Это действительно  замечательная  кроватка,  Хуберт,  сказала  Ирена.
Правда, не слишком широкая.
   Ты ведь знаешь,  что Пол изготавливает бомбы в твоем подвале,  не так
ли? спросил Хуберт.
   Инге, в своем красном свитере, расчесывала длинные золотистые волосы.
   Что это  был за мужчина,  спросила Розмари,  который писал книжки про
собак?
   Хильда сидела в кафе, ожидая, когда Пол вернется из Дании. В кафе она
встретила Ховарда. Уходи, Ховард, сказала Хильда, я жду Пола. Ну что ты,
Хильда,  уныло произнес Ховард, можно я посижу минутку. Всего одну мину-
точку.  Я не буду докучать.  Я просто хочу сесть за твой столик и побыть
рядышком.  Я же воевал, знаешь ли. Хильда ответила: Ладно. Но не смей ко
мне прикасаться.
   Чарльз написал стихотворение о псе Розмари, Эдварде. То была сестина.
   Папочка, почему  ты  написал  стих про Эдварда?  возбужденно спросила
Розмари. Потому что ты была далеко, Розмари, ответил Чарльз.
   Эрик слонялся в Йеле.
   Ирен сказала:  Хуберт,  я люблю тебя. Хуберт ответил, что он рад. Они
лежали на кровати в доме, думая об одном и том же, о первом снеге Монре-
аля и черноте Черного моря.
   Смысл того, что я срубила черную грушу, Ховард, я этого никому еще