х, бросают несколько обычных напутственных фраз:
     -- Удачи.
     -- Не спеши и не волнуйся.
     -- Будь внимателен, слышишь?
     Корреспондент местной газеты с интересом узнает, что биплан на семь лет
старше своего пилота.
     Двигатель  запущен  и мягко урчит  на  дне  своей бочки.  Я  застегиваю
непривычные  лямки  парашюта,  затягиваю  ремень безопасности  и  по  траве,
подпрыгивая и обдувая ее ветром, выруливаю на исходную позицию.
     Это один из тех случаев, когда нет никаких сомнений, что этот момент --
важный момент, что он надолго запомнится.  В это мгновение древняя  рукоятка
газа  под   моей  перчаткой  уходит  вперед,  и  начинается  первая  секунда
путешествия. Вот  и технические  подробности  толпой  собрались вокруг: 1750
оборотов двигателя в минуту, давление масла -- 70 фунтов на квадратный дюйм,
его температура --100 градусов  по Фаренгейту.  К ним спешат  присоединиться
прочие  детали, и я  снова готов  учиться:  когда  этот самолет на  земле, я
совершенно  ничегошеньки  не вижу впереди  себя; интересно, насколько  можно
подать ручку газа вперед, так чтобы двигатель не стал вращаться быстрее; это
будет долгое и ветреное путешествие; обрати внимание на траву, что растет на
границе взлетной полосы; хвост так быстро поднимается, и мы несемся по земле
на  одних передних колесах. И мы  отрываемся от  земли. Меня  окружает рев и
бьющийся, закрученный вихрем ветер, но  я могу услышать все это так,  как им
слышно оттуда, с земли: едва различимый гул, который нарастает и на какое-то
мгновение превращается в мощный  рев  прямо  над  головой, затем  постепенно
затихает, и в конце  концов в небе  остается лишь бесшумный крошечный старый
биплан.
        "2"
     Поскольку  я  всего  в  нескольких милях от Атлантического побережья, я
полечу на восток, к океану. Триумф станет ощутимее, если пролететь буквально
от одного побережья до другого, от океана до океана.
     Мы летим на восток, а солнце у нас за спиной превращается в  прохладный
огненный шар, готовый закатиться. С железнодорожных путей исчезают солнечные
отблески и  тени,  смыкаясь вместе, одевают  землю в  темный  защитный плащ.
Вокруг меня все еще день, но от земли вверх постепенно просачивается ночь, а
на моем биплане нет бортовых огней. Едва только поднялись в  воздух -- время
садиться.
     Проходит пять минут, и внизу справа появляется поле. Пастбище. В  длину
оно  тянется  на четверть  мили, а по бокам его окружает один ряд  деревьев,
чтобы заход на посадку был небезынтересной задачей. Мы с бипланом делаем над
полем три круга, внимательно высматривая  выбоины, норы, пни и  малозаметные
канавы. И  пока  мы  кружим и  всматриваемся  в  эти  четверть  мили  земной
поверхности,  они  из  неизвестного  старого  пастбища  превращаются  в  мое
пастбище, мое поле, мой  дом на эту ночь, мой  аэродром. Еще несколько минут
назад эта земля была ничем, а теперь она --мой  дом. Я знаю,  что мне  лучше
приземляться  левее, заходя вдоль проселочной дороги, чтобы не напороться на
кучу сосновых бревен у опушки леса.
     На  кратчайшее мгновение  во  мне  прорывается испуганный голос. Какого
черта  я здесь,  что я здесь делаю, сидя на закате  в старом  диком биплане,
кружась над пастбищем и  собираясь сесть, имея неплохой шанс не разглядеть в
темной траве  поваленное дерево и добавить  к сосновой куче еще двадцать три
сотни  фунтов  обломков?  Еще один заход, внимательный осмотр. Поле выглядит
коротким  и к  тому же мокрым.  Но я вынужден сесть, короткое  оно или  нет,
мокрое или нет, превращусь я в кучу обломков или нет.
     На скорости восемнадцать миль в час мы, снижаясь, со свистом проносимся
над  рядом  деревьев.  Небольшое скольжение на крыло  -- и мы теряем остаток
высоты, рядом проносится темная трава, куча огромных бревен, казавшихся  еще
минуту назад соломинками, и в последнее мгновение  мир  впереди нас исчезает
из  виду за длинным широким носом моего нового  самолета. Что будет... то...
будет. Колеса... со всего маху УДАРЯЮТСЯ о землю. И  в мгновение ока самолет
поглощают  мощные гейзеры грязи,  летящие  из-под колес. Мне остается только
уцепиться  изо всех сил за рычаги и стараться удержать  его на  прямой... мы
так никогда не  остановимся...  мы уже должны были остановиться, а мы только
едва  начали  сбавлять  скорость...  грязь  с ревом  летит из-под  колес,  я
чувствую, как она оставляет на  моем лице мокрые следы,  она налипает мне на
очки, и я  все  хуже и  хуже  вижу  окружающий мир...  мы  должны  были  уже
остановиться...  БАМ!..  что там с  хвостом,  что-то  угодило  в  хвост и...
ДЕРЖИСЬ!  Наша  посадка  в грязь  завершается  крутым  разворотом  вправо  и
огромной  волной выброшенной за  десятую долю  секунды темной жижи,  которая
крепким грязевым штормом обрушивается  на самолет  и  траву в радиусе  сотни
футов.  Мы  замираем, увязнув  на четыре дюйма  большими  колесами  в мокрой
земле. Выключатели --в  положение "выключено",  двигатель замер, и мы  стоим
без движения в заброшенном месте, окутанные глубочайшей тишиной.
     Вскрикнула птица, ее крик разнесся над полем.
     Ну  и посадка! Что-то сломалось,  поскольку Парке застыл, неестественно
скрючившись, задрав свой нос высоко в воздух. Вот, значит, как оно было в те
далекие  дни. Пилот встречался со всем один на один. Если я собираюсь жить в
те былые времена, мне тоже придется быть со всем этим один на один.
     В этот момент до меня доходит, что  ничего не произойдет и не сдвинется
с места, если я не заставлю его произойти и не сдвину сам. Мы с бипланом так
и будем тут  сидеть, пока  нас не засосет грязь, если я не нарушу тишину, не
выберусь и не посмотрю, что я там сломал.
     Поэтому я начинаю шевелиться,  встаю,  перелезаю  через  борт кабины  и
ступаю вниз. Под ногами  хлюпает;  из темного месива,  струясь,  поднимается
вверх  ночь. Я в страхе  гляжу  на  хвостовое колесо. Оно выглядит не лучшим
образом.  Под  фюзеляжем  виднеется  лишь круглый  кончик  колеса,  и  я  не
сомневаюсь, что его  ось  так изогнулась  и расплющилась,  что  не  стоит  и
надеяться ее починить.
     Однако, улегшись на  траву и посветив фонариком, я обнаруживаю, что это
не так,  что оборвалась  всего  лишь  маленькая  силовая  растяжка  и колесо
завернулось  назад.  На место  растяжки становится изрядный кусок нейлоновой
веревки из  моего склада  запчастей в кабине,  колесо возвращается  на  свое
место  -- теперь оно готово к встрече с другими посадочными  площадками. Вся
работа заняла десять минут.
     Вот,  значит, как оно было.  Пилот  сам  решал свои проблемы, когда они
появлялись, и следовал без посторонней помощи туда, куда ему хотелось.
     В  современной авиации  для  каждого  человека  есть взлетно-посадочная
полоса, масса людей зарабатывает  себе на жизнь тем, что помогает  пилоту  в
его  нуждах. И следи за  своим поведением, пилот,  когда за тобой  наблюдает
диспетчер.
     Что бы подумали  обо всем этом пилоты, в одиночестве странствовавшие на
Парксе и ему подобных над лугами и полями в те ранние летные годы? Возможно,
они увидели бы, как замечательно стало  в наши дни  в больших аэропортах. Но
могло быть и так,  что  они бы немного  грустно покачали головой  и  улетели
назад в те дни, где каждый из них был свободен, каждый был сам себе хозяин.
     Приземлившись  на этом мокром грязном пастбище,  я отправился  вслед за
ними. Это  поле для бродячих пилотов. Нет здесь ни диспетчера, ни посадочной
полосы, ни  заправочной службы, ни автомобиля "следуйте  за  мной",  который
покажет дорогу к стоянке. Здесь  нет ни  малейшего следа дня сегодняшнего, в
воздухе -- ни малейшего намека на  время. В бумажках  и бланках, которые я с
собой везу, я могу, если  пожелаю, найти и 1936, и 1945, и  1954, и май 1964
года. С тем же успехом я могу их  все  сжечь.  Сжечь и  втоптать пепел в эту
черную грязь, а сверху накидать еще  грязи, и тогда  я останусь совсем один,
оторванный от мира посреди сейчас.
     Темнота  полностью  укутывает  нас, и  я, разостлав  под  левым  крылом
непромокаемый чехол от кабины, укладываю поверх него спальный мешок -- здесь
ему будет сухо. Над полем длиной в четверть мили раздаются и теряются в лесу
лишь  звук спального  мешка,  который разворачивают на  брезентовом чехле, и
шуршание обертки от холодного бутерброда с курицей.
     Растянувшись   под  крылом  своего  самолета,  я  засыпаю,   но   затем
просыпаюсь,  окутанный  ночным  холодом.  Надо  мной  своей холодной  темной
беззвучной дорогой небо  движется  к лишь ему одному известным  таинственным
горизонтам.  Я наблюдал  небо  несчетное  количество  часов,  следовал  ему,
пересекал вместе с ним горизонты, и оно мне еще  даже  не  начало надоедать.
Вечно изменчивое, очаровательное небо... Ключом, конечно же, служит самолет.
Он делает небо доступным. Так же как астрономия может быть не интересной без
телескопа,  так  и небо без самолета.  Можно  понаблюдать за ним  немного  и
пресытиться, но когда можешь сам поучаствовать, когда можешь днем проплывать
по  облачным  залам,  а  ночью  путешествовать  от звезды к звезде, тогда  и
наблюдать  будешь со знанием дела, тогда не нужно будет воображать:  как оно
-- плыть по этим залам и среди тех звезд. Когда у тебя есть самолет, в твоих
силах познакомиться с небом, узнать его как старого друга. И тогда, встречая
его, ты  будешь улыбаться. Не нужно ни  память напрягать, ни  вести заметки.
Выгляни в  окно, пройдись по людной  или заброшенной улице,  в полдень или в
полночь -- небо всегда здесь, оно движется, и  мы, наблюдая за ним,  делим с
ним часть его тайны.
     Сегодня  ночью я  отдыхаю отчасти под Луной цвета белой муки, а отчасти
под крылом с деревянными нервюрами, которое несет на себе стойки и расчалки,
поддерживающие  еще одно такое  же  крыло.  Это  происходит не  год назад, я
отдыхаю здесь сейчас. Бродячие пилоты? В их жизни были эта же Луна и  эти же
звезды. Их время не прошло, оно вокруг нас.
     Я размышляю о своем новом биплане. Не  один календарь сменился, пока он
стоял в  тихом уютном ангаре, пока о  нем терпеливо заботились и  изредка на
нем летали. Его не касались ни дождь, ни солнце, ни  ветер. И вот он стоит в
грязюке на холодном ночном поле, вокруг него лишь водно-земляная смесь, а на
крыльях  прозрачным  бисером --капельки росы. Вместо темного  воздуха ангара
его окружает небо  и звезды. Узнай Ивендер Бритт, где сейчас его самолет, он
бы   вздрогнул   и   с  презрением  отвернулся.   Последний  из   оставшихся
Детройт-Паркс Р-2А, способный летать, самый последний, бесценный,  а сегодня
ночью он, по твоим словам, стоит в ГРЯЗЮКЕ?
     Я  невольно  улыбаюсь.  Дело в  том, что я честно,  безо всякого обмана
считаю, что здесь биплан более счастлив. Он строился специально в расчете на
поля и грязь, конструктор выводил на бумаге его очертания, постоянно помня о
полях, грязи  и  звездных  ночах под открытым небом. Он  был построен, чтобы
зарабатывать  на жизнь, катая пассажиров с пастбищ,  с  перекрестков  дорог,
подбирать  их на по-летнему зеленых ярмарках, чтобы путешествовать в составе
радужных воздушных цирков,  все перелетая  и  перелетая с места на место. Он
был построен для того, чтобы на нем летали.
     Страницы бортового журнала, в  настоящий момент погребенного под ящиком
с  инструментами и привязными веревками, хранят свидетельства о полетах, они
-- разлинеенные листы памяти.
     "ДАТА: 14 мая 32 г. ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОСТЬ ПОЛЕТА:
     10 мин. КОЛИЧЕСТВО ПАССАЖИРОВ: 2". Страница  за страницей повествует  о
пяти-  и  десятиминутных  полетах,  этого  времени  как раз  хватает,  чтобы
взлететь,   сделать  круг  над  полем   и  приземлиться.  Иногда  в  колонке
ПРИМЕЧАНИЯ: "Общее число пассажиров на сегодняшний день  -- 810".  Еще через
несколько  страниц:  "Общее  число пассажиров  --  975".  Среди этих записей
изредка попадается намек  на  то,  что не все приземления  проходили гладко:
"Винт был снят  и выровнен". "Ремонт законцовок крыльев". "Замена хвостового
колеса". В сентябре 39-го г.:
     "Пассажиров  --1233",  а  следующая   запись:  "Самолет  подготовлен  к
длительному хранению".
     Ивендер  Бритт сказал, что, если  бы ему не удалось продать самолет, он
вскоре сдал бы его в Национальный музей авиации  как  последний самолет этой
модели, как символ того времени.
     Что  бы ты выбрал, самолет,  --  пол, покрытый блестящим линолеумом,  и
спокойную жизнь за  ленточкой из красного  бархата или рискованный путь, где
ждут грязь, лунный свет,  гнутые пропеллеры и  требующие ремонта  законцовки
крыльев?
     Неплохой  вопрос  и для пилота. Он  тоже может вести спокойную жизнь за
красной  ленточкой в  окружении блестящих полов. Незачем с ревом проноситься
над  полями, незачем выделывать невероятные трюки, -- можно просто сидеть  в
полной  безопасности за рабочим  столом.  В  обмен на эту безопасность нужно
принести  лишь  одну  жертву.  Чтобы  обрести   спокойствие,   пилот  должен
пожертвовать течением жизни.  В  безопасности  нет  страхов,  которым  нужно
бросать  вызов,  нет  препятствий,  которые  нужно  преодолевать,  нет  дико
визжащих  опасностей, что поджидают за забором наших ошибок.  Если пожелаешь
-- бархатные ленточки и два слова на стене: "Соблюдайте тишину".
     От  влажной  земли  поднимается туман, и  в лунном  свете поле выглядит
полем сверкающего  жидкого  стекла. На  что  это  похоже?  С  чем это  можно
сравнить?  После  долгих  размышлений  я прихожу  к выводу,  что  это нельзя
сравнить  ни с чем  мне доселе известным.  Самолет  многому меня учит, но до
сего момента его уроки всегда начинались в воздухе, в  полете. Когда самолет
возвращался на  землю, уроку приходил конец. Но сегодня ночью  на безымянном
поле в штате Северная  Каролина огромный самолет,  беззвучно отбрасывая тень
на  мой  спальный мешок, дает мне  урок.  Любопытно,  неужели я  никогда  не
перестану  учиться  у самолетов?  Откуда завтра  возьмется  место для нового
урока?
     Биплан стоит спокойно, без движения. Похоже,  он совершенно уверен, что
в завтрашнем дне уроку найдется место.
        "3"
     Приключения начинаются с  восходом солнца.  К тому времени, когда туман
исчезает, и на крыльях подсыхает грязь, мы с  бипланом вступаем в наш первый
совместный полетный день. Кроме непривычного неспешного тарахтения цилиндров
-- 1 -- 3  -- 5 -- 2 -- 4, сопровождающего мерцание серебристого пропеллера,
на ноле -- ни звука.
     Я хожу по  полю  перед самолетом,  убираю в  сторону ветки  и случайные
камни,  отмечаю  выбоины, которые могут послужить препятствием.  Эта  первая
часть  взлета требует  особой тщательности, пока  крылья не  приняли на себя
вес, освободив от него колеса.
     1 -- 3  -- 5  -- 2 -- 4 становится все тише по мере того, как я отхожу,
-- словно швейная машинка, которая что-то сама  себе  негромко бормочет  под
нос. Если бы кому-нибудь захотелось, он мог бы броситься  к  биплану, выжать
ручку газа, и только его и видели. Я знаю, что в поле -- ни души, и все же с
облегчением возвращаюсь и продолжаю работать рядом с самолетом.
     Спальный  мешок  свернут  в плотный  мягкий цилиндр, уложен в  переднюю
кабину и привязан. От огромного вентилятора на меня снова  несется ураган --
картина становится знакомой; и мы готовы сказать "до свидания" полю, которое
стало нашим другом и учителем.
     Взмах  воображаемым флажком  в  клеточку  и одно слово: "Пошел!"  Центр
ревущей полусферы  делает в ритме "I  --  3 --5 --2 -- 4"  1750  оборотов  в
минуту.  Мы  начинаем  медленно двигаться  па  тяжелых  колесах, то  и  дело
подпрыгивая. Затем быстрее. Затем с больших горбиков перескакивая на мелкие.
В  первое  мгновение  расплескивая  грязь, а  затем  разбрасывая  ее,  затем
разбрызгивая ее мощными  фонтанами, затем касаясь ее поверхности,  а затем и
вовсе ее не касаясь, отбрасывая вниз лишь черную подрагивающую тень.
     Прощай, поле.
     Железнодорожная колея тянется на восток, в том же направлении указывает
нос Паркса. Благодаря решению пролететь от побережья до побережья, благодаря
нездоровой  человеческой склонности  все  помещать  в  аккуратную  упаковку,
перевязанную  разноцветными  бантами, мы, направляясь  на  запад,  летим  на
восток. Из-за  неощутимой, невидимой  прихоти  очень даже видимый  и  весьма
ощутимый  старый биплан  пыхтит по небу над железной дорогой, направляясь  к
Атлантическому океану.
     Прямо по курсу из золотистого моря поднимается солнце.  Железная дорога
мне больше не нужна, я перехожу на навигацию по ослепительной звезде.
     Подчас  в воздухе меня окружает столько  символов, что удивительно, как
мне  удается  следить  за   полетом.  Я  сам   становлюсь  символом.  И  это
замечательное чувство, поскольку мне подходит столько всяких символов, что я
могу покопаться в  их куче и выбрать тот,  который  лучше других выглядит  и
лучше других соответствует этому дню и этому часу. И все смыслы сильные, все
настоящие.
     Чем я  должен быть в данный момент? Для той  части  меня, что осторожно
держится на изрядном расстоянии от сути, я -- владелец Коммерческого Летного
Удостоверения  за  номером  1393604,  дающего  мне  право  проводить  летное
обучение, удостоверяющего, что я могу летать по приборам и управлять одно- и
многомоторными  самолетами наземного  базирования  в воздухе  и  на  земле в
рамках, необходимых для совершения полета. Для этой части я  нахожусь в 5.27
милях от Веллингтон Омнирендж, на курсе 263 градуса, на высоте 2176 футов по
альтиметру, в 11  ч.  18 мин. по Гринвичу, 27 дня апреля месяца 1964 года по
Григорианскому календарю нового стиля.
     Фюзеляж самолета, на  котором  я лечу,  выкрашен  карминовой киноварью,
учетный номер 1918 по  Рендольфу, крылья и  хвост -- цвета "Желтый Чемпион",
учетный  номер  по  Рендольфу  неизвестен,  но совершенно  точно  выписан  в
каких-нибудь  пыльных  реестрах, лежащих в заброшенном ящике на каком-нибудь
затерянном  чердаке  где-то за горизонтом.  Этот самолет --  сама  точность,
каждый его  болт,  каждый шов, каждое  соединение. Не просто  Дет-ройт-Райан
Спидстер, модель  Паркс Р-2А, а еще и  заводской  номер 101, регистрационный
номер N499H, вышедший  из заводских ворот в декабре 1929 г. и в январе-193 0
признанный годным к  полетам, о чем свидетельствует Удостоверение на  Летное
Средство за номером 276.
     Если отвлечься от содержания  и принимать во внимание лишь эти  ярлыки,
мы с  бипланом превратимся в невероятно  сложные  грозные механизмы.  Каждый
винт и каждая растяжка  в двигателе и корпусе  самолета имеют учетный номер,
заводской  номер, номер серии. Возьми увеличительное стекло, соскреби лак --
и  вот  они выбиты,  номера.  Но  смысла  в  них нет.  Когда  окружаешь себя
смыслами,   начинаются  конфликты,  возникают  оттенки  смыслов,  появляются
смыслы, на которых отверстия не соответствуют друг  другу, так что вместе их
не свинтить.
     Можно жить в безопасности, довольствуясь  лишь заводскими  номерами,  в
мире, где полное спокойствие. Никаких споров. Никакого движения.
     Но сейчас я в движении, поэтому аккуратно выберу подходящее содержание,
которым раскрашу мой самолет и которое накину на собственные плечи.
     Раз выдался такой яркий солнечный день, биплан, пусть нашим содержанием
будет радость. Ну  как,  подходит? Глянь:  раннее  утро, и радость в поисках
солнца.  Движение радости полно  восторга, она  спешит  туда,  где океан  --
золотистого  цвета,  а воздух  свеж  и  прохладен.  Радость  вкушает  жидкую
воздушную реку,  которая  разбивается в брызги о кожаный шлем и опущенные на
глаза  очки. Она восхищает  свободой, которую можно  однажды найти и обрести
вновь  и вновь  только  в небе,  откуда невозможно выпасть, если  все  время
движешься.  А  двигаясь, мы  познаем, что  ценна даже  радость,  выкрашенная
Карминовой Киноварью за номером 1918.
     Эй,  парень,  постой. Это раздается голос  практичного "я",  того,  что
держится от  символов подальше,  того,  что управляет собы