узнавать.  О  мире, в котором  пилот  должен быть готов  сам
починить  свой  самолет,  или ему  не  придется больше  на  нем взлететь. Он
говорит  без  ностальгии,  без страстного  желания  вернуться  в былые  дни,
говорит  так, словно эти дни на самом деле вовсе не прошли, но как только мы
поставим на биплан колесо, мы запустим  двигатель, отправимся на перекресток
или пастбище поближе к  городу и станем катать людей, которые  в большинстве
своем никогда не видели вблизи такого  самолета, а уж тем более не  бывали в
его кабине.
     --  Похоже, он должен справиться со своей работой.  -- Скоба  крепления
элерона  вышла после буханья плоской,  ровной, как бетонный  пол ангара.  --
Будет крепче, чем прежде. Холодная обработка, сам знаешь.
     В конце концов, может быть, я не так  уж поздно родился. Может быть, не
так уж поздно учиться.  Я начал свой путь в мире самолетов с белыми звездами
на крыльях  и словами U.S. AIR FORCE, выведенными под стволами пушек. В мире
самолетов,  ремонтом  которых   занимались  специалисты  в   соответствии  с
T.0.1-F84F-2,  в  мире  правил полета,  предписанных  инструкцией  60-16  из
Перечня  Инструкций   для  Военно-Воздушных  Сил,  в  мире,   где  поведение
управляется  Общим Сводом Статей Военного Права.  Во всех этих документах не
было  положения,  позволяющего  пилоту  ремонтировать  собственный  самолет,
поскольку   это  дело  специальной  армии  техников,  вооруженных  до  зубов
заводскими номерами изделий  и кодами технических работ. Самолеты и их части
в  армии  вообще ремонтируют  редко  --  их заменяют. Пропала  слышимость  в
радиоприемнике, плохо  работает передатчик в полете? Действие по  устранению
поломки: вынуть и заменить.  Двигатель перегревается  при  работе?  Вынуть и
заменить. При посадке сломалась стойка шасси? Пункт 26: самолет отстраняется
от полетов.
     А тут Джордж Карр, бродячий пилот, механик с обтянутой кожей  киянкой в
руке, говорит,  что  все будет  даже крепче, чем прежде.  И  я понимаю,  что
починка или восстановление самолета (или человека)  не  зависит от состояния
исходного экземпляра. Она зависит от подхода к работе. Волшебная фраза: "Это
и всех-то де-лов?" плюс  соответствующий  ей подход, --  и главная работа по
ремонту уже сделана.
     -- Гордон Шерманн одолжил тебе колесо от своего  Иглрока, чтобы ты смог
добраться домой, Вендер Бритт положил его в кузов машины, -- в данный момент
он ровняет тяжелый запор на  несущей стойке  шасси. -- Можешь смотаться... с
колесом... к бензозаправке... может, они помогут нам надеть покрышку.
     Все так  просто.  Гордон  Шерманн одолжил тебе колесо. Редчайшее старое
колесо 30 на 5,  отлитое из алюминия. Таких сейчас не делают,  уже  тридцать
лет, как не делают, и  в будущем делать не будут. Одолжил друг,  с которым я
никогда лично не встречался. Возможно,  Гордон  Шерманн представил себе, как
бы он чувствовал себя на моем месте, за континент от дома, когда ему было бы
нужно редкое старое колесо для его Иглрока. Может быть, у него есть запасные
колеса. Возможно, у  него подвал  набит алюминиевыми колесами 30 на 5. Но  в
данный  момент  Гордон  Шерманн  заслужил  безмолвную  благодарность  друга,
которого  никогда  лично  не  встречал,  и  еще  долго  будет  получать  эту
безмолвную благодарность.
     Наступает вечер,  за  ним  ночь,  а  полковник  Джордж  Карр продолжает
работать при свете зеленоватых фонарей ангара  в Крисчент-Бич, штат Северная
Каролина. Он работает, дает указания, и я у него учусь, пока  не наступает 1
ч. 30 мин. ночи. В 1:30 ночи биплан залатан, исправлен и готов отправиться в
полет.
     -- Ты можешь отправиться на нем завтра в Северную Каролину, --  говорит
он, скаля зубы в улыбке и не догадываясь о том,  что в 1:30 ночи люди должны
быть до смерти  усталыми и валиться  с ног,  -- и  там  мы наведем последний
глянец. В магазине есть ткань и аэролак. Научим тебя клеить обшивку лаком.
     Вот  и все готово. Он  складывает свой тяжелющий  позвякивающий  ящик с
инструментами в автомобиль, за ним  аккуратно размещает поломанное колесо и,
помахав  на  прощание   рукой,  исчезает  во  тьме,  возвращаясь  обратно  в
Ламбертон.  Уходит тот, кто на мгновение стал учителем уверенности.  Уезжает
окно  в то,  что, пока не  узнаешь получше, называешь вчерашним днем. К тому
времени, как он добрался домой, я  уже спал на полу ангара, с  полчаса перед
этим  послушав дождь и поразмышляв  о  том, что  осталось  всего две  тысячи
шестьсот миль пути.
     Наутро один залатанный биплан, желтая обшивка которого то там, то здесь
пестреет красной клейкой лентой,  поднимается  в воздух над  Крисчент-Бич  и
следует вдоль реки, затем вдоль  шоссе, потом  вдоль железной  дороги, снова
возвращается в Ламбертон, штат Северная Каролина.
     Разворачиваемся  против ветра, касаемся травы  и подруливаем  к ангару,
где полковник нас ждет и готовит ткань и лак.
     Ивендер  Бритт, еще  прежде чем замер  пропеллер,  принимается  изучать
залатанное лентами  крыло. Он  с  легким  нажимом  проводит по лентам рукой,
выискивая поломанные нервюры.
     -- У тебя здесь нервюра сломана. Дик.
     --Я знаю.
     --Я  гляжу, вы приварили  полоску металла на крепление шасси. Оно здесь
сломалось, да?
     --  Небольшая  трещина возникла, когда  оно стало  гнуться, прежде  чем
срезались болты. Теперь с наваренной пластиной больше трещин быть не должно.
--Пока  мы разговариваем, вина  не давит мне  на плечи. Она начинает давить,
когда Ивендер Бритт замолкает и молча смотрит на биплан.
     -- Если ты хочешь поменяться назад, получить обратно Фейрчайлд...
     --Ивендер,  мне  нужен этот  самолет. Я знаю, я его не заслуживаю. Но я
собираюсь прилететь на нем домой, даже если мне на это потребуется год, даже
если мне придется  собрать его части  в  ящик  и  притащить в Калифорнию. --
Этого,  пожалуй, не  стоило говорить.  После  такого  начала шансы,  что мне
придется собирать  его части в  ящик и тащить на  запад, заметно превосходят
шансы, что  биплан долетит  туда своим  ходом. Я почти  не  сомневаюсь,  что
адвокат с гораздо большим удовольствием согласился бы водворить свой самолет
обратно в ангар, чем  пустить  его  слоняться по стране с пилотом-новичком в
кабине.  Я  даже  больше,  чем  "почти",  не сомневаюсь.  Я вообще в этом не
сомневаюсь.
     -- Ну что ж, если ты еще когда-нибудь решишь... -- произносит он, снова
глядя  на  залатанное крыло. --  Парень, у тебя  был в трубке  такой  жалкий
голос,  как  у  мокрого петуха.  Как  у  маленького,  старого, до последнего
перышка промокшего петуха. Так, словно  тебе на голову  только  что свалился
целый мир.
     -- Ну  еще  бы, не  очень-то было радостно.  Это  было тупо -- пытаться
сесть при таком ветре. Действительно, это было глупо.
     -- Ну ладно, не терзай себя, парень. Такое  иногда случается. Пошли-ка,
засучи свои рукава и поможем Джорджу сделать его лучше, чем он был.
     Я  учусь ремонтировать самолеты из дерева и ткани. Полковник показывает
мне, как из хлопчатобумажной ткани марки "А" вырезать заплату, как обтрепать
края  и,  гладко  наложив на  крыло  и  смазав  прозрачным  аэролаком,  дать
подсохнуть и гладко зачистить. Еще слой прозрачного лака, и снова зачистить.
Потом слой  цветного  лака  и  зачистить,  и  так до  тех пор,  пока заплату
невозможно будет отличить от основной обшивки. Когда наконец множество таких
заплат  стали  на  свои места и крыло сделалось лучше, чем  прежде, была уже
вторая половина дня и пора было взлетать и поворачивать нос на запад.
     --  Сколько я тебе должен, Джордж? -- начинаются тяжелые времена, когда
на первый план выходит  бизнес, а учеба, дружба  и совместная работа скромно
занимают места в последнем ряду.
     --  Ну, я не знаю. Не так уж много. Ты сам сделал большую часть работы,
-- он роется в ящике с инструментами в поисках табака для трубки.
     --Черта с  два я сам  сделал.  Если  бы не ты,  этот  самолет торчал бы
сейчас  в  ангаре  на  Крисчент-Бич,  дожидаясь,  пока  его обломки  заберет
старьевщик. Сколько я тебе должен?
     Неделю назад, в Вичите, на Фейрчсшлде меняли заднее колесо. Четыре часа
работы  по-современному   деловых  механиков.   Стоимость:  $90.75,  включая
запчасти,  работу   и   налоги.  Сколько  же   тогда   будет  стоить  замена
покореженного  крепления элерона, установка новой растяжки на главную стойку
шасси,  установка  нового  колеса, починка крыла, лонжерона, нервюр, обтяжка
его повой тканью, включая запчасти, работу и налоги?
     Джордж Карр чувствует себя неловко, и  я целых  двадцать минут объясняю
ему,  что за мою благодарность  он не сможет сегодня  поужинать,  что она не
возместит потраченных  на меня ткани  и лака, не вернет ему сон,  которым он
пожертвовал,  и  даже   бензин,   который  он  израсходовал   по  дороге   в
Крисчент-Бич.
     -- Назови тогда цифру,  --  говорит он. -- Столько, сколько, по-твоему,
мне следует у тебя попросить.
     -- Мне ремонт обошелся бы в пятьсот долларов,  при условии,  что я смог
бы найти кого-нибудь, кто бы знал, где в биплане лонжерон.
     --Не говори глупостей.
     -- Это  не глупости. Когда тебе последний  раз  приходилось  оплачивать
ремонт  самолета, Джордж?  Ты лучший в  мире  механик, сэр, но худший в мире
бизнесмен.  Ну, говори.  Мне  нужно  улететь до  захода  солнца.  Я не  могу
отправиться в путь, пока не заплачу тебе что-нибудь. Я не смогу завтра утром
посмотреть себе в глаза, если уйду отсюда,  ничего тебе не заплатив. Честно.
Мне и вправду неловко.
     Тихий робкий голос с противоположного конца комнаты:
     -- Тридцать-сорок долларов не будет для тебя слишком накладно?
     Я еще некоторое время  спорю, обрабатываю его,  и мы останавливаемся на
пятидесяти долларах. При  этом мне как раз хватит денег на путешествие через
всю  страну.  Но  все  же  меня  не  покидает  чувство,  что  я  --  молодой
бессердечный господин,  пользующийся  добротой  и  мягкостью  людей, живущих
рядом с ним. И в то же время я ощущаю, не в  силах  ничего с собой поделать,
что совершаю  святотатство. Поскольку  Джордж Карр  и я любим  одни и те  же
машины,  ценим одни и  те  же  радости.  Меня  не  покидает чувство,  что за
короткое время, что мы провели вместе в  работе над бипланом, каждый из  нас
приобрел  друга. Что же это за человек, что предлагает другу какие-то деньги
в обмен на дружбу?
     Но те  другие, что совсем  не  были  мне друзьями, те --  исключительно
проворные бизнесмены, что меняли заднее колесо, запросили и получили сполна.
Это  несправедливо.   Биплан   прекрасно  слушается   ручки  газа  и  быстро
поднимается навстречу ветру. Прощальный круг над ангаром  и двумя  фигурками
на траве, мы машем рукой и, покачав напоследок крыльями, опять разворачиваем
свой  нос  в  сторону Солнца.  Оно  быстро  катится по  огромной  дуге вниз,
навстречу неизбежному столкновению с неподвижным горизонтом.
     Сколько раз ты  с ним  сталкивалось. Солнце? Сколько раз  с раскаленной
добела  вершины ты  скатывалось, остывая,  по этой самой дуге и падало в  ту
самую долину, в которую ты  упадешь  сегодня вечером?  Но  вместе  с  тем, в
каждый  момент времени  где-то  в мире  случается рассвет и начинается новый
день.
     Солнце еще на  десятую  долю  градуса  опускается ближе к горизонту,  и
долина,  которая  его  упрячет,  превращается  в  маленькое  озеро,  залитое
золотом,  в  зеркальное  отражение  золотистого  неба.  Затем  на  горизонте
появляется  лес  и  заявляет  свои  права  на  то,  чтобы  послужить  ночным
пристанищем  для  Солнца. Если  бы  я мог стоять в  воздухе без движения,  я
вполне мог  бы поверить,  что Солнце в самом  деле канет  в эту долину,  это
озеро,  этот лес.  Но биплан  развеивает  старые  иллюзии столь  же быстро и
бескомпромиссно, сколь и создает новые.
     Одна  из них появляется прямо сейчас:  двигатель будет вертеться вечно.
Прислушайся: 1 -- 3 -- 5 --2 --4, снова, снова и снова, и снова. Если сейчас
нет перебоев, то их  никогда и не будет. Я  сильный, мощный, я буду  вертеть
свой серебристый пропеллер, пока само Солнце не устанет вставать и садиться.
     Внизу постепенно сгущается темнота, и поверхность земли превращается  в
одно сплошное море теней.  Биплан снова напоминает мне, что у него нет огней
для  ночных полетов  и посадок. Даже  фонарик  не  достать -- он в  передней
кабине.
     Это  было бы неплохо  --  весь день  проводишь  в мечтах и,  очнувшись,
обнаруживаешь, что  тебя окутала ночь. Ищи место  для посадки, парень, иначе
придется снова  что-нибудь чинить. При  1740 оборотах в минуту двадцати двух
галлонов  бензина  хватит  на пять часов шесть минут. В  данный  момент  это
означает, что моему храброму  двигателю осталось работать  три часа двадцать
одну  минуту. Мой  пятицилиндровый спутник и его верный пропеллер перестанут
вертеться как раз в тот момент, когда в Сан-Франциско сядет Солнце и взойдет
в Джакарте.  Затем, по всей видимости, будут двадцать пять минут безмолвного
планирования  --  и  конец  мира.  Поскольку  небо  -- единственный  мир,  в
буквальном смысле единственный, где могут жить самолет и человек, который на
нем летит. Тот,  другой мир,  с его цветами, морями, горами и  пустынями, --
это путь на тот свет для воздушного корабля и человека неба, если только они
не вернутся в этот  мир  очень  мягко, очень  внимательно,  ясно видя  место
посадки.
     Время приземляться -- пока еще что-то видно. Что ж, поглядим. За бортом
у нас  имеются  несколько пастбищ, где  сгущается  темнота, лабиринт темного
соснового леса, небольшой городок. А  вот,  смотри,--аэропорт. Маяк светится
зеленым... теперь белым... снова зеленым... и снова белым... вот и  короткий
двойной ряд белых булавочных  головок  -- посадочные  огни.  Идем,  самолет,
идем, сядем, и нынешней ночью будем спать на земле.
     Завтра будет важный день.
        "5"
     Утро,  снова  солнце,  свежий  зеленый  ветерок  забирается  под крыло,
которое  служит  мне убежищем. Холодный  ветер, а свежим-то  каким  из  лесу
выбрался  -- словно дует  чистый кислород. Но в спальном  мешке  тепло,  и я
снова погружаюсь  в  сон.  И снится мне то утро, когда я  впервые поднялся в
воздух на самолете.
     Утро, солнце  и  свежий зеленый ветерок.  Он движется  мягко,  тихонько
что-то  шепчет,   плавно,  играючи,  обтекает   легкое  металлическое   тело
маленького самолета, который тихо и спокойно ждет нас на изумрудной траве.
     Со временем  я узнаю  об относительной скорости  ветра,  о  пограничном
слое,  о температурных явлениях при числе  Маха, равном  трем. Но сейчас мне
все  это неизвестно, и ветер -- это всего лишь ветер,  тихий и прохладный. Я
стою  рядом  с  самолетом  и жду. Жду  друга, который  придет и научит  меня
летать.
     Ветер доносит утренний шум маленького городка, он похож  на тихий шорох
морской раковины. Ты многое упустил, городской житель, и мои слова оставят в
твоей душе  лишь неявный  след. Спи в своей  бетонной  скорлупе,  спи,  пока
солнце не поднимется высоко, и ты пропустишь  рассвет. Пропустишь прохладный
ветер,  негромкий  шум  морской раковины,  лишишься ковра из высокой влажной
травы, не услышишь тихого  шепота  утреннего ветра. Тебе не придется увидеть
холодный  самолет,  застывший в ожидании,  и услышать звук  шагов  человека,
который может научить тебя летать.
     --Доброе утро.
     -- Привет.
     --  Отцепи-ка этот  трос. -- Ему  не нужно  говорить громко, чтобы было
слышно. Утренний ветер не противится его голосу.
     Трос, которым самолет привязан к земле,  на ощупь  оказывается мокрым и
колючим. Я протягиваю его через металлическое кольцо на стойке, и он визжит,
наполняя  эхом  этого  звука утренний  воздух. Это  символично.  Освобождать
самолет от привязи к земле.
     -- Сегодня утром мы спешить не будем. Ты сможешь расслабиться и ощутить
самолет; полетаем по прямой,  сделаем  пару  кругов -- посмотришь  сверху на
окрестности...
     Мы усаживаемся в кабину, и я учусь пристегивать ремень безопасности. На
панели   --невообразимое    количество   циферблатов   и   стрелок.   Хлопок
металлической дверцы -- и беззвучный мир остается за  пределами  кабины, что
принадлежит существу  с металлическими  крыльями  и резиновыми  колесами, на
педалях  которого отлиты слова. Слова говорят: Ласкомб. Эти слова потерты, в
них недостает  букв, но от них  веет  отлитым в форму изяществом и радостным
волнением. Ласкомб. Тип самолета. Вкус незнакомого волнующего мира. Ласкомб.
     Человек,  сидящий  рядом  со мной,  ловко  щелкает  переключателями  на
невообразимо запутанной панели. Похоже, она его совсем не смущает.
     -- От винта.
     Что он имеет в виду? От винта? Зачем ему понадобилось это говорить?
     Он  потянул  за рукоятку,  одну  из  многих подобных  рукояток. И  куда
подевался мой тихий рассвет!
     Раздался  резкий скрежет  металла о  металл, шестерни,  цепляющейся  за
шестерню, --это тщательно  сконструированный маленький электромотор завертел
массу металла внутри  двигателя  и  стальную громаду  пропеллера. Совсем  не
похоже на  звук автомобильного  стартера. Такой  звук  издает только стартер
самолетного двигателя. И тут, словно кто-то повернул  секретный выключатель,
запускается   двигатель,   разрывая   тишину   и    спокойствие   множеством
огненно-бензиновых взрывов. Как он  может о чем-то думать в  таком шуме? Как
ему удается  соображать, что  нужно делать  дальше? В считанные доли секунды
пропеллер  превращается   в  диск,   мерцающий  в  лучах  утреннего  солнца.
Таинственный,  то и дело вспыхивающий солнечной рябью диск, приглашающий нас
последовать  за  ним.  Он ведет нас  за  собой, резиновые  колеса катятся по
широкой травяной дорожке, по краям которой  безмолвно и безжизненно стоят на
привязи другие  самолеты. Дорожка  подводит нас к одному из концов  широкого
ровного фарватера.
     Он прижимает тормоза и передвигает  какую-то рукоятку -- шум становится
невыносимым. Может, с самолетом что-то не в порядке? Вот такой он, полет? Мы
привязаны к сиденьям, вжаты в эту крошечную кабинку, наши  уши атакует сотня
вертящихся децибел.  Пожалуй, я не  буду летать. Ласкомб -- нежное, странное
слово,  и называется им  маленький  самолет. Маленький,  очень  шумный, весь
сделанный из металла. Это и есть мечты о полете?
     Вдруг шум становится  тише.  Он наклоняется ко мне,  а я к нему,  чтобы
расслышать его слова.
     -- Все в порядке, ты готов?
     Я киваю. Я готов. По мне, так  можно уже  и закончить. Он  говорил, что
это будет  здорово, и  произносил он эти  слова, несмотря на  улыбку,  таким
необычным,  мягким  голосом, каким  всегда  говорил о чем-то настоящем. И  я
пришел за  этим, настоящим, в пять  утра  вылез  из  уютной постели, столько
протопал пешком  по росе. по  холодному  ветру. Давай  поскорее со всем этим
разделаемся, и нечего меня больше тревожить своими полетами.
     Рукоятка  снова  уходит  вперед,  шум  опять  вырастает  до невозможной
степени, но  на этот  раз  тормоза  отпущены,  и  маленький самолет  Ласкомб
устремляется вперед. Он несет нас все быстрее и быстрее вдоль по фарватеру.
     В небо.
     Это  и  в  самом  деле  произошло.  Мы  катились  вслед  за  волшебными
сверкающими крутящимися лопастями и вдруг -- мы уже не катимся.
     Я видел миллионы летящих самолетов. Миллионы, но  они не производили на
меня никакого впечатления. Но сейчас в одном из них сидел я, а  стремительно
уносящаяся из-под колес вниз земля --это была земля. Что же отделяет меня от
травы,  от неподвижной  застывшей  земли?  Воздух. Едва ощутимый,  невидимый
воздух,  о  котором можно  подумать,  который можно вдохнуть. Воздух --  это
пустота. И между нами и землей --тысяча футов этой пустоты.
     Шум? Да ну, просто негромкое гудение.
     Вон там! Солнце! Оно вспыхивает на  крышах  домов,  дым поднимается  из
труб! Я вижу все вокруг до самого края земли!
     Мы летим! Господи, мы летим!
     Мой  друг смотрит  на  меня