вета, который  пожирает, был предназначен я;
тусклая лампа - вот и все, что мне было дано, она да бесконечное терпение, с
которым я направлял  ее свет на бесплотные тени. Я  был  телом среди  других
тел.
     Я спустился на кухню. Я не ожидал застать там Марту, но застал ее.  Она
сидела  в  своем  кресле-качалке  у камина  и  монотонно  раскачивалась. Это
кресло-качалка,  вряд  ли вы  поверите,  было  единственной  собственностью,
которой она дорожила и которую она не променяла бы и на полцарства. Обратите
внимание, что поставила она  его не в  своей комнате,  а на кухне, у камина.
Ложилась она поздно, вставала рано и извлечь  максимальную пользу из  кресла
могла  именно на  кухне. Многие  хозяева,  я из их  числа,  терпеть не могут
видеть мебель, предназначенную  для  отдыха, в месте,  отведенном для труда.
Служанке хочется  отдохнуть?  Пусть  удалится в свою комнату. Вся мебель  на
кухне должна быть жесткой и окрашенной в белый цвет. Следует упомянуть, что,
поступая   ко  мне   на  службу.   Марта  требовала   разрешения   поставить
кресло-качалку   на   кухне.  Я   с   возмущением  отказал,  но,   видя   ее
непреклонность, сдался. Все-таки у меня доброе сердце.
     Недельный запас пива, полдюжины литровых бутылок, доставляли мне каждую
субботу. Я не трогал их до следующего дня,  ибо после малейшей встряски пиву
необходимо  отстояться. Из  этих шести бутылок Габер и я, вместе, опорожнили
одну. Следовательно, их должно быть пять, плюс остатки  в бутылке с  прошлой
недели. Я вошел в кладовку. Там стояли  пять бутылок, запечатанные сургучом,
и  одна откупоренная  и на три  четверти пустая.  Марта не отрывала от  меня
взгляда.
     Я вышел, не сказав  ни слова, и поднялся наверх.  Я только и делал, что
входил и  выходил. Я вошел в комнату  сына. Он сидел  за письменным столом и
разглядывал марки в двух альбомах, большом и маленьком,  открытых перед ним.
При  моем приближении  он  поспешно их  захлопнул. Я сразу же понял,  что он
затеял. Но  сперва сказал: Ты собрал  свои вещи? Он  встал,  поднял рюкзак и
протянул его  мне. Я заглянул  в него. Потом  сунул  руку  внутрь  и  ощупал
содержимое, рассеянно  глядя  перед собой. Уложено  было  все. Я  вернул ему
рюкзак. Чем  ты занимаешься? -  спросил я.  Смотрю марки, - ответил  он. Это
называется смотреть марки? - сказал я. Конечно, - сказал он, с невообразимым
бесстыдством.  Молчи,  обманщик!  -  закричал  я.   Знаете,  что  он  делал?
Перекладывал  в  альбом  для  дубликатов  из  своей,  так  сказать,  главной
коллекции  редкие  и ценные марки,  которые  он  имел обыкновение  ежедневно
пожирать  глазами и которые не мог оставить  даже  на несколько дней. Покажи
мне твой  новый  Тимор,  пять  райсов,  оранжевого цвета,  -  сказал  я.  Он
колебался. Покажи! - закричал я.  Я сам подарил ему эту марку, она  обошлась
мне в один флорин, купил по случаю. Я положил  ее сюда, - жалобно сказал он,
поднимая альбом  с  дубликатами.  Это было все,  что  я хотел знать, вернее,
услышать из его уст, ибо  я и без того  уже все знал. Отлично, - сказал я. И
направился  к двери. Оставишь оба альбома дома, - сказал я, - и маленький, и
большой. Ни слова упрека, простое будущее  время, таким же пользуется  Йуди.
Ваш сын отправится с вами. Я вышел. Но  когда, ступая мелкими шажками, почти
семеня, и радуясь, как обычно, изумительной мягкости ковра, я продвигался по
коридору  к  своей  комнате,  мне в  голову пришла внезапно  мысль,  которая
заставила  меня вернуться назад, в комнату  сына. Он сидел на прежнем месте,
но  в несколько иной  позе,  руки на столе,  голова  на руках.  Эта  картина
пронзила мое  сердце, и, тем не менее, я до конца  выполнил свой долг. Он не
шевелился. Для  большей надежности, - сказал я, - положим альбомы  до нашего
возвращения в сейф. Он по-прежнему не  двигался.  Ты меня слышишь? - спросил
я. Он  вскочил  со  стула, от  резкого  движения  стул  упал,  и  выпалил  в
бешенстве: Делай  с ними что хочешь! Мне они больше  не нужны! Я считаю, что
гнев следует охлаждать и действовать бесстрастно. Я  взял альбомы, не сказав
ни  слова, и  вышел. Ему недоставало  обходительности,  но  сейчас  мне было
недосуг указывать ему на  это.  Замерев в коридоре,  я услышал шум падения и
стук. Другой на моем месте, менее владеющий собой, наверняка бы вмешался. Но
меня  ничуть  не  рассердило, что сын дал  полную свободу  своему  горю. Это
очищает. По-моему, немое горе куда вреднее.
     С  альбомами  под мышкой я  вернулся в  свою  комнату. Я уберег сына от
великого соблазна -  взять самые любимые марки, чтобы любоваться ими в пути.
Само по себе прихватить  с собой несколько лишних  почтовых  марок ни в коем
случае не было предосудительным. Но это явилось бы актом непослушания. Чтобы
взглянуть на них, ему пришлось бы прятаться от собственного отца. А когда он
их  потеряет,  а потеряет он их неизбежно, он вынужден будет лгать, объясняя
их  исчезновение.  К  тому  же,  если  уж он не  в  силах вынести  разлуки с
жемчужинами своей коллекции, то лучше было бы взять с собой весь альбом, ибо
потерять альбом  не так просто, как марку. Но я надежнее его мог судить, что
можно и чего нельзя. Ибо, в отличие от него, знал, что это  испытание ему на
пользу.  Sollst entbehren,  я хотел, чтобы  он запомнил  этот урок, пока еще
молод и чувствителен. Волшебные слова, но до пятнадцати  лет я и представить
себе не мог, что они могут  стоять рядом. И даже если  мой поступок заставит
его  возненавидеть не только  меня лично,  но и саму идею отцовства,  то и в
этом случае  я продолжу  свое  дело с  прежним рвением.  Я думал о том,  что
где-то между двумя днями, днем смерти моей и днем смерти своей, он,  прервав
на  мгновение поток проклятий в  мой адрес, возможно, усомнится: А что, если
он был прав?  - и  этого будет для меня достаточно, это вознаградит меня  за
весь  тот  труд,  который я на  себя  взял и еще, естественно,  возьму.  Он,
конечно, ответит отрицательно, в первый раз, и возобновит проклятия. Но семя
сомнения будет брошено, и оно к нему вернется. Так я рассуждал.
     До  обеда  оставалось  несколько  часов.  Я  решил  использовать  их  с
максимальной пользой. Ибо после обеда  на меня  нападает сонливость.  Я снял
куртку и ботинки, расстегнул брюки и лег в постель. Именно лежа, в теплоте и
темноте,  мне лучше  всего  удается  проникнуть под покров  внешнего  хаоса,
распознать  свою  добычу,  угадать курс, которым я  должен ее  преследовать,
обрести  покой  в нелепом  страдании  другого. Вдали от мира, с его  шумом и
суетой, комариными укусами и тусклым светом, я выношу приговор  ему  и тому,
кто, подобно мне, погружен в него бесповоротно, и тому, кто нуждается в том,
чтобы  я  его  освободил,  я,  не способный  освободить самого себя.  Вокруг
темнота, но та естественная темнота, которая, словно бальзам, проливается на
истерзанную душу. В движение приходит  множество,  непреклонное, как  закон.
Множество  чего?  Бессмысленно  спрашивать.  Где-то  здесь есть  и  человек,
увесистая глыба, слепленная  из  всех природных стихий,  такой же одинокий и
непроницаемый, как скала.  И  в этой глыбе приютилась добыча и думает, что о
ней никому не известно. Кто-то доведет начатое дело до конца.  Мне же платят
за розыски. Я прихожу, он удаляется. Всю свою жизнь он ожидал моего прихода,
чтобы  убедиться,  что  его  предпочли,  чтобы  вообразить  себя  проклятым,
спасенным,  самым обычным,  превознесенным  над всеми человеком.  Так иногда
действуют на меня  теплота, темнота, запах моей постели. Я  встаю, выхожу из
комнаты, и все  меняется. Кровь  отливает  от моей головы, со всех сторон на
меня набрасываются шумы, они разбегаются, сливаются,  разлетаются вдребезги,
тщетно мои глаза ищут хотя  бы две  похожие  вещи, каждая клеточка моей кожи
выкрикивает  что-то  свое, я тону в водовороте явлений. Я  вынужден  жить  и
работать  во власти этих  ощущений,  чья иллюзорность, к  счастью, мне ясна.
Благодаря им  я  открываю  свой  собственный  смысл.  Как  человек,  который
пробуждается от  внезапной  боли.  Он замирает, прерывает дыхание, выжидает,
говорит: Дурной  сон, или  Приступ невралгии,  -  и возобновляет  дыхание, и
снова, продолжая дрожать от страха, засыпает. И все-таки какое удовольствие,
прежде  чем  сесть  за работу,  снова  погрузиться  в  этот  медлительный  и
массивный  мир, где  предметы движутся с  сосредоточенной  неповоротливостью
волов,  терпеливо   пробираясь   по   старинным  дорогам,   и  где   никакое
расследование,  конечно  же, невозможно. Но на этот  раз, я  подчеркиваю, на
этот раз  причины,  вынудившие  меня к  погружению, были,  полагаю,  намного
серьезнее  и определялись не удовольствием,  но делом. Лишь переместившись в
атмосферу,  как  бы  это  сказать,   нескончаемой  окончательности,  смел  я
приступить  к рассмотрению  порученной мне  работы.  Ибо  там, где Моллоя не
было, а следовательно, незачем было быть и Морану, там Моран  мог напряженно
думать  о  Моллое. И  хотя проведенное расследование оказалось бесплодным  и
бесполезным  для выполнения отданных мне  распоряжений, я должен был, тем не
менее,  установить  некую  связь,  причем не  обязательно ложную. Ибо  когда
посылки  неправильны,   заключение  не  обязательно  ложно,  насколько   мне
известно. И  дело не только в  этом, мне следовало с самого  начала окружить
моего  клиента  ореолом  сказочного  бытия,  что,   я  это   предчувствовал,
непременно  поможет  мне  впоследствии.  Итак,  я  снял  куртку  и  ботинки,
расстегнул брюки и лег в  постель с  чистой совестью, отлично понимая, что я
делаю.
     Моллой (или Моллос) не  был мне  неизвестен. Будь у меня коллеги, я мог
бы подозревать, что  беседовал с ними о нем как о нашем будущем  клиенте. Но
коллег у меня не было, и  я не знал,  при каких обстоятельствах узнал  о его
существовании.  Возможно,  я придумал его, я имею в виду нашел уже готовым в
собственной  голове. Порой бывает, что,  встретив  незнакомца,  отчасти  его
знаешь,  поскольку  он уже мелькал в кинолентах вашего воображения. Со  мной
такого  никогда не случалось,  я считал себя невосприимчивым к таким вещам и
даже  элементарное deja vu казалось мне  бесконечно  недоступным.  Но в  тот
момент именно  это  со мной и случилось,  если я не ошибаюсь. Ибо кто бы мог
рассказать мне  о Моллое, кроме меня  самого, и с кем, кроме меня  самого, я
мог о нем беседовать?  Тщетно напрягал я свой ум, в моих редких разговорах с
людьми  я  избегаю  подобных тем.  Если бы о  Моллое мне  рассказывал кто-то
другой, я  попросил  бы  его прерваться, а сам ни за что  на свете, ни одной
живой душе не выдал  бы тайну  его существования. Будь у меня коллеги, дело,
естественно, обстояло бы иначе. Среди коллег говоришь и такое, о чем молчишь
в  любой  другой  компании.  Но  коллег  у  меня  не  было.  Возможно,  этим
объясняется  та  безмерная  тревога,  которая охватила  меня с самого начала
этого дела. Ибо  совсем не пустяк, для взрослого человека, считающего, что с
неожиданностями он  покончил, обнаружить в  себе подобные  безобразия.  Было
отчего встревожиться.
     Мать  Моллоя (или Моллоса) также не была для меня совершенно чужой, так
мне казалось. Но она  воспринималась не столь  явно,  как  ее сын, который и
сам-то был весьма неочевиден. В  конце концов, о матери Моллоя (или Моллоса)
я, вероятно, знал лишь  в той степени, в какой ее следы сохранились  в сыне,
наподобие сорочки у новорожденного.
     Из  двух  имен, Моллой и Моллоc, второе казалось  мне,  пожалуй,  более
правильным. Но  вряд  ли это так.  То, что я  слышал  в глубине своей  души,
кажется,  там,  где  акустика  ужасна,  было  первым  слогом.   Мол,  вполне
отчетливым, но тут же, мгновенно, следовал второй, совсем невнятный, как  бы
проглоченный  первым, и это могло быть -ой, но с таким же  успехом  и -ос, а
может  быть, -он,  или  даже  -от. И если  я склонялся  в  сторону -ос,  то,
вероятно, потому,  что имел  слабость к этому  слогу,  тогда  как все другие
оставляли меня равнодушным. Но поскольку Габер говорил Моллой и не единожды,
а несколько раз, и каждый раз достаточно четко, я вынужден был признать, что
я  тоже  должен  говорить  Моллой  и  что,  говоря  Моллоc,  я  не  прав. И,
следовательно, независимо от моих вкусов, я  заставлю себя  говорить Моллой,
подобно  Габеру. Мысль  о том,  что  здесь  замешаны,  возможно,  два разных
человека,  один  - мой  собственный  Моллоc, а другой -  Моллой из  записной
книжки, не приходила мне в  голову,  а если бы  и  пришла,  я  отогнал бы ее
прочь, как отгоняют  муху или шершня. Как редко пребывает человек в согласии
с  самим  собой.  Боже  мой.  Я,  с таким апломбом  считающий себя существом
разумным,  холодным,  как кристалл, и,  как кристалл,  свободным  от  ложных
глубин.
     Итак, о Моллое я знал,  но  знал о нем не слишком много. Сообщу вкратце
то  немногое,  что  знал  о  нем.  Заодно  обращу  ваше  внимание  на  самые
разительные пробелы в моих сведениях о Моллое.
     Он  располагал  крохотным пространством.  Время  его тоже  истекало. Он
непрерывно торопился,  как бы в  отчаянье, к ближайшим целям. То, плененный,
бросался к невообразимо тесным пределам, то, преследуемый, искал прибежище в
центре.
     Он  тяжело  дышал.  Достаточно было ему возникнуть во  мне, чтобы  меня
наполнило тяжелое дыхание.
     Даже двигаясь по равнине, он, казалось, продирался сквозь  чащу.  Он не
столько  шел,   сколько   преодолевал  препятствия.   И   несмотря  на  это,
продвигался, хотя  и  медленно.  Он раскачивался  из стороны  в сторону, как
медведь.
     Он мотал  головой  и издавал  неразборчивые слова.  Он  был  массивен и
неуклюж, пожалуй, даже  уродлив. И если не черного цвета, то каких-то темных
тонов.
     Он двигался  без остановок. Я никогда  не  видел,  чтобы он отдыхал. Но
иногда он останавливался и бросал по сторонам яростные взгляды.
     Таким он  появлялся передо мной на долгие промежутки времени. И тогда я
сразу  становился  шумом,   неповоротливостью,  яростью,  удушьем,   усилием
нескончаемым, неистовым и бесплодным. Точной противоположностью самого себя,
по сути  дела. Это вносило  некоторое  разнообразие. Когда  я видел, как  он
исчезает, как бы завывая всем телом, я почти огорчался.
     Я не имел ни малейшего представления о том, куда он направляется.
     Ничто не подсказывало мне его возраста. Мне казалось,  что тот облик, в
котором  он появлялся передо мной, был у  него всегда и сохранится до конца,
до самого конца,  вообразить который я не мог. Ибо, не понимая, как он попал
в  такое   критическое  положение,   я   тем  более  не   мог  понять,  как,
предоставленный  самому себе,  он  из него выберется.  Естественная  кончина
казалась мне  почему-то маловероятной.  Но  в таком случае  моя  собственная
смерть, а я  твердо  решил  умереть естественной смертью,  не станет  ли она
одновременно  и  его концом? Из-за присущей мне скромности  я не  был в этом
уверен.  Да  и существует ли  неестественная  смерть,  не  является ли любая
смерть  даром  природы, и внезапная, и, так  сказать, долгожданная? Праздные
догадки.
     О  его  лице  я  сведениями  не  располагал. Мне  оно  казалось грубым,
волосатым, гримасничающим, но ничто не подтверждало моих догадок.
     То,  что такого человека,  как  я,  в целом мирного и разумного,  столь
терпеливо  обращенного к  внешнему  миру как  к  наименьшему  злу, владельца
собственного   дома,   сада  и  небольшой  собственности,  добросовестно   и
профессионально выполняющего отвратительную работу, удерживающего свои мысли
в  надежных пределах, ибо  он страшится всего неопределенного, что человека,
так  искусно  устроенного,  а  я,  несомненно,   был  искусным  устройством,
неотступно преследуют и порабощают химеры, могло бы показаться мне  странным
и послужить знаком, чтобы я в  своих собственных интересах был поосторожнее.
Ничего  подобного.  Я  усмотрел в этом  лишь  слабость  отшельника, слабость
нежелательную, но позволительную для того, кто хотел остаться отшельником, и
ухватился  за  нее с тем  же вялым энтузиазмом,  с  каким цеплялся за  своих
наседок  или  за свою  веру,  и  с  не меньшей  проницательностью.  Впрочем,
слабость эта имела ничтожно  мало  места в невыразимо сложном механизме моей
жизни и  мешала его  работе не  больше, чем  сны, и так же быстро, как  сны,
забывалась. Спрячься до того, как за тобой  погнались, - это всегда казалось
мне разумным. И если  бы мне пришлось рассказать  историю моей жизни, я даже
не упомянул бы об этих призраках, и менее всего о бедняге Моллое. Ибо, кроме
него, были и другие, еще почище.
     Но видения такого рода воля вызывает  к  жизни  путем  насилия.  Что-то
убавляет,  что-то  прибавляет.  И  Моллой,  которого я извлек  на  свет в то
памятное  августовское воскресенье,  конечно же, не  был истинным обитателем
моих  глубин, ибо час его еще  не настал. Но в том, что касалось главного, я
был  спокоен,  сходство  имелось.  И  расхождение  могло  было  быть гораздо
большим,  меня  это не  волновало. Ибо  то,  что я  творил,  я творил не для
Моллоя, на  которого  мне  было наплевать, и не  для самого себя, в  себе  я
отчаялся,  но ради  пользы  дела,  которое,  хотя  и нуждалось в  нас как  в
работниках,   было  по  сути   своей  анонимным,   и   оно  продолжит   свое
существование, поселится в душах людей, когда  нас,  жалких исполнителей, не
будет  уже  в живых. Полагаю, никто не скажет, что  работу свою я всерьез не
принимал. Скажут иначе, сердечнее: Ах, эти старые мастера, племя их вымерло,
и прах развеян.
     Два замечания.
     Между Моллоем, который появлялся во мне, и истинным Моллоем, за которым
я  вот-вот  устремлюсь  по   горам  и  долам,  сходство  может  быть  весьма
отдаленное.
     Возможно,  я уже присоединил,  сам  того не  сознавая,  к моему  Моллою
элементы Моллоя, описанного Габером.
     Всего существовало три, нет, четыре Моллоя. Тот, что внутри меня, моя с
него карикатура, габеровский и человек  во плоти, где-то  меня ожидающий.  К
ним я  добавил бы еще йудиевского  Моллоя, если  бы  не  знал фантастическую
точность  сообщений  Габера.  Обоснование   шаткое.  Ибо  можно  ли  всерьез
допустить, что Йуди посвятил Габера во все, что он знал или думал, что знает
(для Йуди это  одно  и то  же)  о своем протеже? Конечно же, нет. Он сообщал
только  то  что  считал  нужным для  быстрого  и  точного  исполнения  своих
приказов. И  потому я  все-таки  добавлю  пятого  Моллоя йудиевского. Но  не
совпадет ли неизбежно этот пятый Моллой с четвертым, так сказать, подлинным,
не станет ли его тенью? Многое бы  я дал, чтобы это узнать. Были, конечно, и
другие.  Но  ограничимся   этими,  если   не  возражаете,  компания   вполне
достаточная. И  не  будем соваться с вопросами,  до какой  степени  эти пять
Моллоев сохраняют свою неизменность и в какой мере подвержены изменениям.
     Ибо  Йуди менял свои  мнения  с  легкостью необычайной. Получилось  три
замечания. Я предполагал только два. Лед,  таким образом, тронулся, теперь я
могу заняться  донесением Габера и понять  суть официальных данных. Возникло
впечатление, что расследование наконец-то сдвинулось с места.
     В  этот момент  громкий звук гонга наполнил дом. Довольно  точно,  было
девять часов. Я поднялся, поправил одежду и поспешил вниз. Извещать, что суп
подан и, более того, уже остывает, всегда было для Марты маленьким триумфом.
Но, как правило, я садился за стол за  несколько минут до назначенного часа,
повязывал салфетку, крошил  хлеб,  перекладывал прибор, играл подставкой для
ножа, ждал, когда  подадут. Я набросился  на  суп. Где Жак? - спросил я. Она
пожала  плечами.  Отвратительный  рабский жест. Скажи ему, чтобы  немедленно
спустился, - сказал я. Суп в моей тарелке остыл. Да и был ли он когда-нибудь
горячим? Она вернулась.  Он не  хочет  есть, - сказала она. Я положил ложку.
Скажи, Марта, -  сказал  я,  - как называется то,  что  ты приготовила?  Она
назвала. Ты раньше готовила