это блюдо? - спросил я. Она заверила, что да.  В
таком случае, это я не в своей тарелке, а не  суп, - сказал я. Эта шутка мне
ужасно  понравилась,  и  я  смеялся до  икоты.  Марта  не  поняла юмора  и с
удивлением смотрела на меня. Позови его, - сказал я наконец. Кого? - сказала
Марта. Я повторил.  Она  смотрела на  меня в полном недоумении. В этом милом
доме, - сказал я, - нас  только трое, ты, мой сын  и, наконец,  я. Мной было
сказано- позови  его. Он  нездоров,  - сказала Марта.  Даже если он умрет, -
сказал я,  - спуститься  он  все равно должен. Гнев  приводил меня  иногда к
некоторым преувеличениям. Я о  них не жалею. Язык в целом представляется мне
преувеличением. Я сознавался в них на исповеди. Мне недоставало грехов.
     Жак пылал, как пион. Ешь  суп,  -  сказал я,  - и скажи,  что ты о  нем
думаешь. Я  не хочу есть, -  сказал он. Ешь суп,  - сказал я. Я понимал, что
есть он не будет. Что с  тобой? - спросил я. Я плохо себя чувствую, - сказал
он. Как  отвратительна  молодость.  Постарайся выразить  это  эксплицитно, -
сказал  я. Я намеренно употребил  это трудноватое для подростков  выражение,
ибо несколько дней тому назад объяснил сыну его смысл  и область применения.
Я очень надеялся, что он скажет, что не понимает меня. Но он был хитрюга, на
свой  манер. Марта! - проревел я. Она появилась. Продолжим обед, - сказал я.
Я посмотрел за окно повнимательнее.  Дождь  прекратился, о чем я уже знал, и
огромные  багровые покрывала вздымались высоко  на западе. Я скорее угадывал
их  сквозь   купы  деревьев,  чем   видел.  Огромная  радость,  вряд  ли   я
преувеличиваю,  захлестнула   меня   при   виде  столь   прекрасного,  столь
многообещающего зрелища. Со вздохом я отвернулся, ибо радость, вдохновленная
красотой,  редко бывает безоблачной,  и обнаружил  перед собой, так сказать,
продолжение. Что  это такое? - спросил  я. Обычно в  воскресенье мы  доедаем
холодную курицу,  утку, гуся, индейку, что там  еще, с субботнего обеда. Я с
успехом  разводил  индеек,  дело  это,  на  мой взгляд,  перспективнее,  чем
разведение уток или телят. Более кропотливое, возможно, но  и более выгодное
для того, кто умеет их вкусно и правильно питать, одним словом, кто любит их
и  за  это любим ими.  Картофельная запеканка  с мясом,  -  сказала Марта. Я
попробовал  кусочек. А  куда вы дели вчерашнюю птицу?  - спросил  я. На лице
Марты появилось выражение триумфа.  Было  очевидно,  что  этого  вопроса она
ждала,  рассчитывала на него. Я подумала, - сказала  она, - что перед уходом
вам  не  мешает подкрепиться  чем-нибудь горячим. А кто  тебе сказал, что  я
ухожу? - сказал я. Она направилась  к двери, верный признак того, что сейчас
последует злобный выпад. Оскорблять она умела только на ходу. Я не слепая, -
сказала  она. И  распахнула дверь.  К сожалению, - сказала она. И захлопнула
дверь за собой.
     Я  взглянул на сына.  Он сидел с открытым ртом  и закрытыми глазами. Ты
разболтал?  - спросил я. Он сделал вид, что не  понимает, о чем я говорю. Ты
сказал Марте, что мы отправляемся?  -  спросил я.  Он ответил,  что  сказать
этого не мог. Это почему  же? - спросил я. Я не видел ее, - нагло заявил он.
Но она  только что поднималась к тебе  в комнату, - сказал я. Запеканка была
уже готова, - сказал он. Иногда он бывал  достоин меня. Но он сделал ошибку,
призвав на помощь запеканку.  Впрочем, он  был еще молод и неопытен, и  я не
стал его  унижать. Постарайся объяснить мне, - сказал я, - как можно точнее,
что именно у тебя болит. У меня болит живот, - сказал он. Живот! Температура
у  тебя есть? - спросил я. Не знаю, - ответил он. Так узнай, - сказал я. Вид
у  него  становился  все  более  растерянным.  К  счастью, я  всегда находил
удовольствие в подробностях.  Пойди,  достань  градусник, -  сказал я,  -  в
правом ящике моего  письменного стола, втором сверху, измерь  температуру  и
принеси градусник мне.  Я выждал  несколько  минут  и,  не  услышав вопроса,
повторил  медленно,   слово  за  словом,  это  довольно  длинное  и  сложное
предложение, содержащее не менее трех императивов. Когда он  выходил, поняв,
вероятно, суть сказанного, я шутливо добавил: Ты знаешь, с какой стороны его
вставлять? Я охотно прибегал в разговоре  с сыном к двусмысленным шуткам,  в
интересах его образования. Те, остроумие которых он  не мог вполне оценить в
момент произнесения, а таких было немало, станут предметом его размышлений в
часы  досуга или будут более  или менее правдоподобно  истолкованы компанией
его  друзей.  Что само  по  себе  великолепное  упражнение.  Одновременно  я
подталкивал  его молодой ум на самый плодотворный путь - отвращения к телу и
его функциям. Но  выразился  я не совсем удачно, я имел в виду, каким концом
градусника. Только во время пристального  изучения запеканки с мясом  пришла
мне  в голову  эта запоздалая мысль.  Я приподнял корочку ложкой и  заглянул
внутрь.  Внутренность  исследовал  вилкой. Я позвал  Марту и  сказал: Это  и
собака есть не  будет. С улыбкой вспомнил я  свой письменный стол, в котором
было всего-навсего шесть ящиков,  по три с каждой стороны того пространства,
куда  я ставил  ноги. Поскольку обед ваш несъедобен,  - сказал  я, -  будьте
добры положить в пакет бутерброды с остатками курицы. Наконец вернулся сын и
протянул мне градусник.  Ты  его хотя бы вытер? - спросил я.  Увидев, как  я
всматриваюсь  в ртуть, он подошел к двери и включил  свет.  Как далеко в это
мгновение был Йуди. Иногда зимой,  возвращаясь домой,  измотанный и усталый,
после  целого  дня  бесплодных  блужданий,  я находил свои домашние  туфли у
камина, нутром  к огню. У  него  была  температура. Нормальная, - сказал  я.
Можно я пойду к себе? - спросил он. Зачем? - спросил я. Чтобы лечь, - сказал
он. Не провидение ли послало мне это препятствие? Несомненно, но я ни за что
не  посмел бы прибегнуть к его  помощи. Я не собирался подвергать себя удару
грома среди ясного неба, который мог оказаться смертельным, лишь из-за того,
что  у сына схватило живот.  Если бы он серьезно заболел в пути, это было бы
другое   дело.  Все-таки   не  зря  я  штудировал  Ветхий  Завет.  Ты  ходил
по-большому, сынок?  - спросил я ласково. Я пробовал, - сказал он. И  сейчас
хочешь?  - спросил я. Да, - сказал  он. Но  ничего не  выходит,  - сказал я.
Ничего, - сказал он. Немного газов, - сказал  я. Да, - сказал он. Внезапно я
вспомнил про  сигару отца Амвросия. Я  раскурил ее. Что-нибудь  придумаем, -
сказал я, поднимаясь. Мы пошли наверх. Я  сделал ему клизму с соленой водой.
Он  пытался  сопротивляться,  но   недолго.  Я  вынул  наконечник.  Старайся
подержать, - сказал я, - и не сиди, а ляг на живот. Мы находились в  ванной.
Он  лег на  кафельные  плитки  своим  толстым  задом  вверх. Пусть впитается
поглубже, - сказал  я. Что за день! Я посмотрел  на пепел сигары. Он застыл,
твердый и сизый. Я присел на край ванны.  Фарфор, зеркала и хром вполне меня
успокоили. По крайней мере, я полагаю, что именно они. Впрочем, не вполне. Я
встал, положил  сигару  и почистил  резцы. И гнезда, где раньше  были  зубы,
тоже.  Выпятив губы, обычно  плотно сжатые, я разглядывал себя в зеркале. На
кого я похож? - спросил  я сам  себя.  Вид усов, как всегда, раздражал меня.
Что-то в них было не то. Усы  мне шли, невозможно было  представить меня без
усов. Но мне хотелось, чтобы они шли мне  еще больше. Крохотного изменения в
фасоне стрижки было бы достаточно. Но какого изменения? Они слишком длинные,
недостаточно длинные?  А сейчас, - сказал я, не отрываясь от зеркала, - сядь
на горшок и потужься. Или цвет не тот? Звук опорожнения вернул меня  к менее
возвышенным заботам. Он поднялся, весь дрожа. Мы оба склонились над горшком,
который  я  взял  за  ручку,   наклоняя  из  стороны  в  сторону.  Несколько
волокнистых  кусочков  плавало в  желтой  жидкости.  Как ты думаешь  сходить
по-большому,  если в животе у тебя пусто? Он возразил,  что он завтракал. Ты
ничего не ел, - сказал я. Он ничего не ответил. Удар мой пришелся в цель. Ты
забываешь,  что через час-другой мы отправляемся,  - сказал  я. Я не могу, -
сказал  он. Следовательно, - продолжал я, - тебе придется что-нибудь поесть.
Резкая  боль  пронзила  мое  колено.  Папа,  что  с тобой?  -  спросил он. Я
опустился на табуретку,  закатал штанину  и осмотрел колено,  несколько  раз
согнув  и разогнув его. Йод, быстро, - сказал я. Ты  сидишь на нем, - сказал
он.  Я  встал,  штанина  соскользнула  на  лодыжку.  Инертность тел способна
буквально свести человека с ума. У  меня вырвался рев, который, должно быть,
услышали сестры  Эльснер. Они оторвутся  от своего чтения, поднимут  головы,
переглянутся,  прислушаются.  Тишина.  Еще один  крик в  ночи.  Пальцы  двух
дряхлых  рук,  в  кольцах  и  морщинах,  протянутся  навстречу  друг  другу,
соединятся. Я снова подтянул штанину, с остервенением  закатал  ее до бедра,
поднял  сиденье табуретки, достал  йод и стал втирать его в колено. В колене
необычайно  много мелких,  подвижных  косточек. Пусть впитается  поглубже, -
сказал сын. Он мне за это заплатит, позднее. Кончив втирание,  я положил йод
на место, опустил штанину, снова сел на табуретку, прислушался. Тишина. Если
только не хочешь отведать сильного рвотного, - сказал я, как будто ничего не
произошло. Я  хочу  спать,  - сказал он. Пойди ляг, - сказал я,  - я принесу
тебе  в  постель  чего-нибудь пожевать,  ты  поспишь  немного,  и  тогда  мы
отправимся. Я притянул его к  себе. Что  ты на это  скажешь? - спросил я. На
это он сказал: Хорошо, папа. Любил ли он меня в тот момент, как любил его я?
Имея дело с таким притворщиком,  уверенным быть нельзя. Иди быстро в постель
и хорошенько укройся, я сейчас приду.  Я спустился на кухню, вскипятил чашку
молока, намазал  кусок  хлеба  вареньем  и  поставил  все  это  на  красивый
лакированный поднос. Он требует отчет, он его получит. Марта молча наблюдала
за мной,  покачиваясь в своем кресле.  Как  парка, у которой кончилась нить.
Убрав за собой, я направился к двери. Я могу идти спать? - спросила она. Она
дождалась,  когда  я нагрузил  поднос и взял его в руки, чтобы  задать  этот
вопрос. Я вышел из  кухни, поставил поднос на стул возле лестницы и вернулся
на кухню. Вы сделали бутерброды?  - спросил я. Молоко тем временем остывало,
и  на поверхности  его возникала  отвратительная пленка.  Она  их сделала. Я
пойду спать, - сказала она. Все шли спать. Через час вам придется подняться,
- сказал  я, - чтобы закрыть дверь. Ей предстояло  самой решить, стоит  ли в
таком   случае   идти   спать.  Она  спросила,  как  долго   я   предполагаю
отсутствовать. Понимала  ли  она,  что я отправляюсь  не один? Наверняка да.
Когда она поднялась к сыну  позвать его, она должна  была  заметить  рюкзак,
даже  если он  ничего ей не сказал. Не  имею  понятия, - сказал я  И тут же,
проникшись  ее  старостью,  хуже,   чем  старостью  старением,  печальным  и
одиноким, в ее неизменном углу: Ну, полно, полно, недолго. И посоветовал ей,
в самых  теплых для меня  выражениях, хорошенько  отдохнуть  за время  моего
отсутствия и не скучать,  навещать своих друзей и принимать  их  у  себя. Не
ограничивайте себя в чае и  сахаре,  -  сказал я,  - а если вам  понадобятся
вдруг деньги,  обратитесь  к господину Савори.  Моя внезапная сердечность не
знала  границ,  я  даже пожал  ей руку, которую она,  угадав  мое намерение,
поспешно вытерла о передник.  Но и после рукопожатия я не выпустил  ее руку,
такую слабую и красную. Ухватив за один  палец, я подтянул всю руку к себе и
внимательно на нее посмотрел. И будь во мне  слезы, которые я мог пролить, я
лил  бы их  потоками, часами. Кажется,  ей  пришла  в  голову мысль,  что  я
собираюсь покуситься на  ее невинность. Я  отпустил руку, взял бутерброды  и
покинул ее.
     У меня в услужении Марта находилась давно. Я часто отлучался из дома. И
никогда не прощался с ней так, но всегда небрежно, даже в тех случаях, когда
меня ожидало долгое отсутствие,  которое на этот  раз  не  грозило. Иногда я
отбывал, вообще не сказав ей ни слова.
     Прежде  чем  зайти  в комнату сына, я заглянул в свою. Во рту я все еще
держал сигару, но красивого пепла уже не было, он упал.  Я упрекнул  себя за
это. Насыпал в молоко снотворное. Он требует отчет, он его получит. Выходя с
подносом из комнаты, я заметил на моем письменном столе два альбома. И задал
себе  вопрос,  не отменить  ли мне запрет,  во  всяком случае,  на альбом  с
дубликатами.   Совсем  недавно  он   заходил   сюда   за   градусником.   Не
воспользовался ли он этой возможностью, чтобы взять несколько любимых марок?
Я  не располагал  временем, чтобы проверить  их  все.  Я поставил  поднос  и
поискал  в альбоме несколько марок  наугад. Первая  -  Того, алого  цвета, с
прелестным суденышком, вторая -  Ньяса,  1901 года,  десять  райсов,  и  еще
две-три.  Особенно   мне  нравилась  Ньяса.  Марка  была  зеленого  цвета  и
изображала жирафа, ощипывающего верхушку пальмы. Все марки были на месте, но
это  ничего не  доказывало, кроме того,  что  выбранные мной  марки были  на
месте. И  я окончательно  понял,  что если  отменить свое решение,  принятое
свободно  и объявленное  ясно, то  это нанесет  моему авторитету такой удар,
который  он не в состоянии будет выдержать.  Я  мог только сожалеть об этом.
Сын уже спал. Я разбудил его. Он  ел и пил, морщась от отвращения. Такую вот
благодарность  я  получаю.  Я   дождался,  когда  исчезла  последняя  капля,
последняя крошка. Он повернулся лицом к стене, я подоткнул ему одеяло. Я был
на  волосок от  того,  чтобы поцеловать его. Ни он,  ни я  не  произнесли ни
слова. Слова нам были не нужны, пока. Кроме того,  сын мой редко заговаривал
со мной первым.  Когда я  обращался к нему с вопросом, он  отвечал обычно не
сразу и  как бы  нехотя.  Зато  со  своими  приятелями, в те моменты,  когда
думает,  что  меня  поблизости  нет, он  говорлив  невероятно.  То, что  мое
присутствие портило ему  настроение, меня вовсе не смущало. Едва ли найдется
один человек на сотню, способный  молчать и слушать, это точно, или  хотя бы
представить себе это. А ведь только так удается проникнуть сквозь пустой шум
в то молчание, из которого соткана вселенная. Я  искренне желал, чтобы моему
сыну  это  удалось.  И  чтобы он держался  в стороне  от  тех,  кто гордится
остротой  своего  зрения.  Я  не для того  боролся,  трудился до  изнурения,
страдал, добивался положения, жил как дикарь, чтобы и сын мой жил так же. На
цыпочках я вышел из комнаты. Я охотно играл свою роль до конца.
     И поскольку я уклонялся таким образом  от  спорного вопроса, не следует
ли  мне  принести  извинения за  мои  слова? Я  обронил  эту  мысль довольно
случайно,  не придавая ей особого значения. Ибо, описывая тот  день, я снова
становлюсь  тем,  кто  пережил его, кто наполнил  его  до  отказа ничтожными
заботами с единственной целью - забыть самого  себя, лишить себя возможности
делать то,  что  я должен был  делать. И как мысли мои  тогда замирали перед
Моллоем, так сегодня замирает перед ним мое перо. Это признание терзало меня
уже давно. Высказав его, я не почувствовал облегчения.
     Я подумал,  испытывая при этом горькое удовлетворение, что, если бы мой
сын  умер в  пути, я  был  бы  в  этом не виноват. Каждый  отвечает за свое.
Некоторым это не мешает спать.
     Я сказал: Что-то  в этом доме мне мешает. Я  не из тех, кто забывает во
время бегства, от чего он бежит. Я спустился в сад и прошелся по нему, почти
в потемках. Знай я свой сад  похуже, я непременно заплутал бы в кустарнике и
цветниках или наткнулся бы  на ульи. Я и не заметил, как потухла моя сигара.
Я стряхнул  пепел  и положил  сигару  в карман, намереваясь выбросить  ее  в
пепельницу или в корзину для бумаг, позднее. Но на следующий день, далеко от
Фаха,  я  обнаружил  ее  в кармане и, признаться, не без удовольствия. Ибо я
смог извлечь  из нее  еще  несколько  затяжек. Обнаружить  во  рту  потухшую
сигару, выплюнуть ее, отыскать в темноте, подобрать, задуматься над тем, что
с ней делать, стряхнуть с нее пепел и сунуть в карман, подумать о пепельнице
и корзине  для бумаг, - это  лишь основные вехи того  пути, по  которому моя
мысль следовала  не  менее четверти  часа. Другие вехи касались собаки Зулу,
запахов -  остроту  которых дождь усилил десятикратно и источники которых я,
забавы  ради, отыскивал  в  памяти  и  на ощупь,  - света в  соседнем  доме,
отдаленного шума и т. д.  Окно в комнате моего  сына было слабо освещено. Он
любил  спать  с  ночником.  Кажется,  я зря  потакал  этой его  слабости. До
недавних пор  он не мог уснуть  без  плюшевого медведя,  которого прижимал к
себе. Когда  он  забыл про медведя (по имени  Жанно), мне сразу следовало бы
запретить  ему и ночник. Чем бы занимался я в тот день, если бы мысли о сыне
не отвлекали меня? Своими служебными обязанностями, возможно.
     Выяснив,  что  мое  настроение  в саду  ничуть  не лучше, чем  дома,  я
повернул назад,  говоря себе,  что, одно  из  двух, или  дом  мой  не  имеет
никакого отношения к тому упадку духа,  в котором я оказался, или же во всем
следует винить мое маленькое имение.  Принять второе  предположение - значит
оправдать все то, что я уже  натворил, и, авансом, то, что натворю до своего
отбытия. Оно приносило мне подобие  помилования, краткий  миг  искусственной
свободы. И потому я его принял.
     Издали казалось, что  кухня погружена в темноту. В некотором смысле так
оно  и было. А в некотором не было.  Ибо, пристально вглядевшись  в  оконное
стекло, я различил слабое красноватое мерцание, которое не могло исходить от
печи, ибо печи в кухне не было, только газовая плита. Или печь, если вам так
угодно, газовая печь. Вернее, на кухне была настоящая печь, но ею никогда не
пользовались.  Увы,  в  доме без газовой печи я  чувствовал бы себя неуютно.
Люблю  ночью, прервав  свою прогулку,  подходить  к  окну,  освещенному  или
неосвещенному,  и  заглядывать в  комнату, смотреть,  что там происходит.  Я
закрываю лицо руками и всматриваюсь  сквозь  пальцы. Я до смерти напугал так
не  одного уже соседа. Он  выбегает на улицу и никого там  не находит. Самые
темные  комнаты возникают для меня из темноты, словно  вернулся  исчезнувший
день  или  выключенный секунду  назад свет, по  причине, о  которой лучше не
говорить. Но  мерцание на  кухне было  другого рода и исходило от  ночника с
красным ламповым стеклом, который в комнате  Марты, смежной с  кухней, вечно
освещал стопы деревянной Мадонны на стене. Марте надоело себя укачивать, она
ушла в комнату  и прилегла там на кровать, оставив дверь открытой,  чтобы не
пропустить ни одного звука. А может быть, и уснула.
     Я поднялся на второй этаж. Остановился у двери комнаты сына. Нагнулся и
приложил ухо к  замочной скважине. Некоторые  припадают к  замочной скважине
глазом, я - ухом. Я ничего не услышал, это меня удивило: обычно сын мой спал
шумно,  с открытым  ртом. Я  удержался  от  того, чтобы  открыть  дверь. Ибо
молчание  это могло  занять  мой  ум, на некоторое  время. Я  пошел  в  свою
комнату.
     Это небывалое зрелище надо видеть самому  - Моран собирается в  дорогу,
не  зная,  куда он  идет, не сверившись ни с  картой,  ни  с расписанием, не
наметив маршрут  и привалы, не  вникнув в прогноз  погоды,  имея  лишь самое
смутное  представление  о  походном снаряжении, которое  ему  понадобится, о
возможной продолжительности  экспедиции,  о  сумме  денег, которая могла ему
потребоваться, и даже о самой деятельности, которой ему  предстоит заняться,
и,  следовательно, о средствах, которые для этого необходимы. И однако  же я
насвистывал,  набивая свой  рюкзак  минимумом  содержимого, подобного  тому,
которое я рекомендовал сыну. На себя я надел старую охотничью куртку, бриджи
до колен, гольфы  и черные башмаки на толстой подошве. Ухватившись руками за
ягодицы,  я  нагнулся,  чтобы  осмотреть  свои  ноги.  Тощие,  с  узловатыми
коленями, они  плохо  соответствовали  моему  спортивному  наряду,  подоб