иязни. Да-да,  я обвиняю  ее,  без  всякой
вражды,  в том,  что она подмешивала в  мою пищу и питье  вредные  порошки и
зелья, лишенные запаха и вкуса. Но даже если бы они пахли и имели  вкус, это
ничего  бы  не изменило - я глотал  бы их так же  беспечно.  И прославленный
аромат миндаля, например, не перебил бы мой аппетит. Мой аппетит! Прекрасная
тема для разговора. Вряд ли он у меня был. Я ел  как птичка. Но то немногое,
что ел, я пожирал с жадностью, приписываемой нередко  гурманам, что неверно,
ибо гурманы, как правило,  едят  не  спеша и смакуя, что следует  из  самого
понятия -  гурман.  Я же  буквально набрасывался на  тарелку,  давясь, в два
глотка отправлял  в рот половину или  четверть того,  что  в ней  лежало, не
пережевывая (да  и  чем бы я мог жевать?), и с отвращением  отталкивал ее от
себя. Со стороны можно было подумать, что  я наелся  на всю жизнь. Пил я так
же. Мог влить в себя  пять-шесть  кружек пива сразу  и не  пить  потом целую
неделю.  Другого  нельзя  и  ожидать,  человек  остается тем,  что он  есть,
частично,  по  крайней  мере.  Ничего не поделаешь,  или  почти  ничего. Что
касается  тех веществ, которые  она  понемногу вводила в  разные части моего
организма, то я не могу  сказать,  какое  действие  они на меня оказывали  -
стимулирующее или успокаивающее. Дело в том, что с точки  зрения синестетики
я  чувствовал себя более или менее как обычно, то есть,  если  мне позволено
будет в этом признаться, был обуреваем таким ужасом, что я поистине был  без
чувств,  не  говоря уже  о  сознании,  и погружен  в глубокое и спасительное
оцепенение, прерываемое изредка отвратительными проблесками, даю вам честное
слово. Против такой гармонии  было бессильно жалкое зелье  Лусс,  даваемое в
самых ничтожных дозах, вероятно, чтобы продлить ей удовольствие. Не то чтобы
оно совсем не действовало, сказать  так было бы преувеличением. Ибо время от
времени я  ловил себя на том, что делаю прыжок вверх, отрываясь  от земли на
два-три фута,  не меньше, да, не меньше, а я никогда до этого не прыгал. Это
напоминало  левитацию. А  иногда  случалось, но это менее  удивительно, что,
когда я шел или даже стоял, прислонившись к чему-нибудь, я внезапно падал на
землю, как марионетка, у которой ослабли  нити, и долго  лежал на том месте,
где упал, буквально бескостный. Да, падения не казались мне чем-то странным,
рушиться на землю я привык, с той лишь разницей, что  приближение крушений я
чувствовал  и к ним готовился, как эпилептик готовится к припадку. Чувствуя,
что падение приближается, я добровольно  ложился  на землю или с такой силой
упирался в  то  место,  где  стоял,  что сдвинуть меня  смогло бы разве  что
землетрясение,  и  ждал.  Но  эти  предосторожности  я  принимал не  всегда,
предпочитая  падение  труду  по  укладыванию или  упиранию.  Что же касается
падений,  которым я подвергался у  Лусс, то перехитрить их мне не удалось ни
разу.   И  тем  не  менее  они  не  так  меня  удивляли  и  больше  со  мной
гармонировали,  чем прыжки. Ибо я  не помню, чтобы прыгал даже в детстве, ни
гнев, ни боль не могли заставить меня  прыгнуть  в  детстве,  при всей  моей
неправомочности говорить о том времени. Что касается пищи, то я принимал ее,
мне  кажется,  в то  время  и в том  месте,  которое  мне  больше подходило.
Требовать  ее не приходилось. Мне приносили  ее, где бы  я ни  оказался,  на
подносе. Поднос я могу вызвать в памяти и сейчас, почти когда угодно, он был
круглый, окаймлен низким бортиком, чтобы не падали стоящие на  нем предметы,
и  покрыт  красным  лаком,  кое-где  потрескавшимся.  Кроме   того,  он  был
маленьким,  как и  подобает  подносу,  на котором  стоит всего-навсего  одна
тарелка  и лежит один  кусок хлеба, ибо то немногое, что я ел, я запихивал в
рот руками,  а бутылки, которые я опорожнял прямо из горлышка, приносили мне
отдельно,  в  корзине. Эта  корзина,  впрочем, не произвела на меня никакого
впечатления,  ни  плохого,  ни хорошего,  и  описать ее я не могу.  Не  раз,
удалившись по той  или иной причине от места, куда мне приносили пищу, я  не
мог, почувствовав желание есть, найти его снова. Тогда я пускался на поиски,
порой успешные, ибо я неплохо  знал те места, в которых оказался, но нередко
и тщетные. Или  я вовсе не искал, предпочитая голод и жажду трудным поискам,
не будучи уверен заранее, что найду его, или  хлопотам, связанным с просьбой
принести другой  поднос  и другую  корзину  или  те  же  самые туда,  где  я
находился. В то время  я сожалел о своем камне для сосания. Когда  я говорю,
допустим, о  предпочтении  или о сожалении,  то  не следует  думать,  что  я
выбирал наименьшее зло или  предпочитал его, это было  бы  ошибкой. Не  зная
наверняка, что  я делаю и чего избегаю, я что-то делал и чего-то избегал, не
подозревая,  что  наступит  день,  много времени спустя, когда мне  придется
вернуться и снова пройти через  все мои действия и бездействия, потускневшие
и выдержанные временем, и дотащить их до помойки гедонизма. Должен признать,
что за  время, проведенное у Лусс, мое здоровье не ухудшилось или ухудшилось
незначительно,  то   есть  те  болезни,  которые  у  меня  были,  продолжали
прогрессировать, что и  следовало ожидать, но новых очагов боли или инфекции
не вспыхнуло,  кроме  тех, разумеется, которые возникают  при  развитии  уже
имеющихся излишков и недостатков. Но об этом, честно говоря, трудно говорить
наверняка. Что касается моих грядущих  недугов, таких, например,  как потеря
всех пальцев на левой ноге, нет, ошибаюсь, на  правой, то кто способен точно
определить время, когда в мою немощную плоть проникли гибельные семена. Все,
что я могу, следовательно,  сказать, и  я изо всех  сил  стараюсь не сказать
более того, это что за время моего пребывания у Лусс новых симптомов, я имею
в виду  патологического характера, не появилось,  ничего подозрительного или
мне  неизвестного,  ничего,  что  я  не   смог  бы  предусмотреть,  если  бы
предусматривал, ничего  сравнимого с  внезапной  потерей половины пальцев на
ногах. Ибо предвидеть  эту потерю мне было не под силу, и смысла ее я  так и
не постиг,  то есть  не  постиг  ее связи  с  другими  моими  недугами,  что
проистекало,  полагаю, из  моего невежества  в  вопросах  медицины. Ибо  все
связано  воедино - в затянувшемся  безумии тела, я так чувствую.  Но незачем
затягивать  эту часть  моего,  как бы  сказать, существования, смысла она не
несет, по моему  мнению. Только пузыри  и брызги,  как из пустого вымени, за
которое я тщетно дергаю. Так что ограничусь добавлением нескольких  коротких
замечаний,  первое  из  которых  следующее:  Лусс  была  невероятно  плоская
женщина,  я имею в виду, естественно, ее внешность; настолько плоская, что и
сегодня, в этот вечер,  в относительной тишине моего последнего прибежища, я
не уверен, не была ли она мужчиной или, по крайней мере, гермафродитом. Лицо
у   нее  было  слегка  волосатое,  или  я   это   придумываю,   в  интересах
повествования?  Бедная женщина, я  так  мало ее видел,  так редко смотрел на
нее. Но разве ее голос  не был подозрительно низким?  Сегодня он кажется мне
таким. Не мучь себя,  Моллой, мужчина или  женщина, какая разница?  Но я  не
могу удержаться  и не задать  себе следующий вопрос. Смогла бы  какая-нибудь
женщина остановить меня в  моем  стремлении к  матери? Наверняка. Спрошу еще
проницательнее:  была ли  возможна  такая встреча  между  мной  и  женщиной?
Нескольких мужчин  я припоминаю, в  свое  время  я  отирался среди  них,  но
женщин?  Хорошо,  хорошо,  согласен,  скрывать  не  буду,  одну  женщину   я
припоминаю.  Я не имею в виду свою мать,  если  вы  не возражаете,  мы  пока
вообще  оставим ее в покое.  Я говорю  о  другой, которая  могла быть мне не
только  матерью,  но   и  бабушкой,  если  бы   случай   не  пожелал  иного.
Послушайте-ка,  он  рассуждает  о случае.  Та, другая,  познакомила  меня  с
любовью. Она  была  известна под мирным именем  Руфь,  кажется,  так, но  не
уверен.  Возможно,  ее звали  Юдифь.  Между ног  у нее была Дыра, о  нет, не
скважина, как я всегда предполагал, а  узкая  щель, и в эту щель я,  вернее,
она  вставляла мой так называемый  мужской член, не без труда; и, мучаясь, я
проделывал  утомительную работу,  пока  все  не  выпускал,  или  не отступал
бессильно, или пока она не просила меня прекратить. Забава для идиота, так я
считаю, и  изрядное утомление вдобавок, если забавляться слишком долго. Но я
охотно  забавлялся,  зная,  что   это  любовь,  так  она  мне  сказала.  Она
перегибалась  через  кушетку, у нее был ревматизм,  а  я заходил сзади.  Она
могла вынести только эту позу, из-за своего люмбаго.  Мне эта  поза казалась
естественной, ибо  я видел,  как ее принимали  собаки, и был крайне удивлен,
когда она поведала  мне по секрету, что это можно делать иначе. Я так до сих
пор и  не знаю, что она  имела в  виду. Возможно, она впускала меня в прямую
кишку.  Мне  было абсолютно все  равно,  не стоит  об  этом и  говорить.  Но
истинная ли это любовь, в прямую кишку? Именно это меня беспокоит. Неужели я
так и не познал истинной любви? Она тоже была поразительно плоская женщина и
передвигалась,  опираясь  на палку  черного  дерева,  короткими  шажками, на
негнущихся ногах. Возможно,  она тоже была мужчиной, еще одним. Но нет, наши
яйца стукались бы, пока  мы корчились. А может быть, она крепко сжимала их в
руке  именно  для  того, чтобы они  не стукались. Она любила носить  широкие
шуршащие нижние юбки, оборки и прочие  предметы туалета, названия которых не
помню. Они взметались  над нами, пенясь и  шелестя,  а потом,  когда слияние
достигалось, опускались  на нас медленными  каскадами. Единственное,  что  я
видел у нее, была напрягшаяся желтая шея, в которую я то и дело вонзал зубы,
забывая, что зубов у меня нет, так могуч инстинкт. Встретились мы на свалке,
я  узнаю  ее  среди тысячи, и,  однако же,  все свалки похожи.  Что  она там
делала, не знаю. Прихрамывая, я бродил  среди отбросов  и приговаривал, в то
время  я еще  способен был  на обобщения: Такова жизнь. Она не хотела терять
времени, мне терять было нечего, я вступил бы в сношения даже с козой, чтобы
познать любовь. Квартирка у нее была изящная, нет, не изящная, в ее квартире
хотелось  лечь в  углу и  уже никогда  не вставать. Мне она нравилась. В ней
полно  было изысканной мебели,  кушетка на колесиках носилась по комнате под
нашими отчаянными ударами, мебель вокруг падала и грохотала, ад кромешный. В
нашем общении  находилось  место  и  для  нежности. Трясущимися  руками  она
подстригала мне  ногти на  ногах, я  натирал ей зад кремом  от морщин.  Наша
идиллия длилась недолго. Бедная Юдифь,  возможно,  это я ускорил  ее  конец.
Впрочем, начало  положила она, на той  свалке, когда протянула  руку к  моей
ширинке. Скажу  более точно. Я стоял,  перегнувшись над  кучей  отбросов,  в
надежде отыскать что-нибудь  такое, что  навсегда отвратило бы меня  от еды,
когда она, подкравшись сзади, просунула мне свою палку между ног и принялась
щекотать  мои  органы.  После  каждой  встречи  она давала мне  деньги, мне,
который  готов был познать любовь,  исследовать самые ее глубины, бесплатно.
Практичности ей явно недоставало. Я предпочел бы,  пожалуй, отверстие  менее
сухое и  не столь просторное,  тогда о  любви  я  был  бы,  вероятно,  более
высокого  мнения.  И   все  же.  Пальцы  доставили   бы  мне  куда   большее
удовольствие.   Но  истинная  любовь,   безусловно,   выше   этих  низменных
случайностей. И не  в комфорте, возможно, дело,  но когда твой жаждущий член
ищет  обо  что  бы  потереться, и находит влажную слизистую оболочку, и,  не
встречая  преграды,   не  отступает,  а  продолжает  разбухать,  тогда,  без
сомнения, истинная любовь выше плотной  или свободной пригонки, она взлетает
надо  всем этим  и парит.  А если добавить сюда несколько  минут  педикюра и
массажа, не имеющих,  строго говоря, к блаженству  прямого отношения, тогда,
мне   кажется,  всякое  сомнение  на  этот  счет   становится  беспочвенным.
Единственное, что меня здесь беспокоит, - это безразличие, с которым я узнал
о  ее  смерти  одной  беззвездной  ночью,  когда полз  к  ней,  безразличие,
смягченное, правда, болью от  утраты  источника дохода. Она  умерла, сидя  в
тазу с теплой  водой,  обычные омовения перед тем, как принять  меня. Теплая
вода ее расслабляла. Подумать только, она могла умереть у меня на руках. Таз
перевернулся, грязная вода  залила  пол и просочилась на нижний этаж,  жилец
которого и поднял  тревогу. Ну  и ну, мне и в голову не приходило, что я так
хорошо знаю всю  эту  историю. В конце концов, она  была, конечно,  женщина,
если бы  нет, об  этом прознали бы все соседи.  Впрочем, люди в  моей  части
света были  необычайно замкнуты и  сдержанны в  вопросах  пола. С  тех  пор,
возможно,  все  переменилось. Вполне вероятно, что обнаружение мужчины  там,
где ожидали  обнаружить женщину,  было  тут же замято теми немногочисленными
соседями,  которым  довелось  узнать  об этом,  замято  и забыто.  Не  менее
вероятно и то, что все были в курсе и все об этом говорили, кроме меня. Лишь
одно мучает меня, когда я размышляю обо всем этом, - желание узнать, была ли
моя жизнь лишена любви или  я обрел ее в Руфи. Наверняка я знаю лишь то, что
больше уже не пытался  подвергать  себя новому испытанию;  видимо,  интуиция
подсказывала,  что  пережитый  мною  опыт  -  единственный  в  своем роде  и
неповторимый и что необходимо хранить память о нем в своем сердце, не унижая
ее пародиями, даже если бы  для этого пришлось то и  дело предаваться утехам
так называемого самоудовлетворения. Не говорите  мне о крошке-горничной, зря
я о  ней  упомянул,  она была  задолго до того,  я был  нездоров,  возможно,
никакой  горничной  в моей  жизни  вообще не  было.  Моллой,  или  Жизнь без
горничной. И это доказывает, что сам факт моей встречи с Лусс и мои  частые,
до некоторой степени, посещения ее  не  могут  удостоверить ее пол. Я  готов
продолжать думать о ней как о старой женщине, вдове, уже высохшей, а  о Руфи
как о другой старухе, ибо и она часто рассказывала мне  про своего покойного
супруга и про его неспособность утолить ее  законную жажду. А случаются дни,
такие, как этот вечер, когда они путаются в  моей памяти, и у меня возникает
соблазн  представить  их  обеих  в  образе  одной  карги,  совсем   дряхлой,
сплющенной под ударами жизни, выжившей из ума. И да простит мне Господь  то,
что я открою вам ужасную истину: образ моей матери то и дело примешивается к
образам  этих старух,  и  становится  буквально  невыносимо,  как будто тебя
распинают на  кресте, я  не знаю за что, я не  хочу быть распят.  Наконец  я
покинул Лусс, теплой безветренной ночью, не попрощавшись,  что, впрочем, мог
бы  и сделать, с  ее  стороны  попыток  удержать  меня  не  было,  но  были,
наверняка, заклинания. Она, конечно же, видела, как я поднялся, взял костыли
и удалился,  перебрасывая себя на них  в воздушном пространстве. И, конечно,
слышала, как хлопнула за мной калитка, калитка закрывалась сама по себе, она
была на пружине, и поняла, что я ушел, ушел  навсегда. Она  прекрасно знала,
как я обычно  ходил  к калитке, - выглядывал за нее  и  тут  же  возвращался
назад. Она не пыталась  удержать  меня, но наверняка отправилась  на  могилу
своей собаки, которая (собака)  до некоторой степени была и  моей, и которую
(могилу) она  засевала,  к слову сказать,  не травой, как я  думал раньше, а
всевозможными  разноцветными  цветочками,  подобранными, полагаю,  так,  что
когда одни  отцветали,  другие  как  раз  распускались.  Я  оставил  ей свой
велосипед, который невзлюбил, подозревая, что он стал проводником некой злой
силы  и,  возможно, причиной моих последних неудач. Тем не  менее, я взял бы
его с собой, если бы знал, где он находится и что он на ходу. Но ни того, ни
другого  я не знал. К тому же я  боялся, что, если  начну искать его,  тихий
голос устанет повторять:  Уходи отсюда, Моллой, забирай свои костыли и уходи
отсюда, - а я долго не мог  разобрать, что он  говорит, ибо давно уже его не
слышал. Возможно, я понял его неверно, совсем неверно, но я его понял, а это
уже нечто новое. И  мне представилось, что  я  ухожу отсюда не  навсегда  и,
возможно,  вернусь однажды,  блуждая окольными  путями, в то место,  которое
сейчас покидаю. И что не  весь путь еще пройден. На  улице дул ветер,  здесь
был другой мир. Не зная, где я нахожусь и, следовательно, какой  дорогой мне
идти, я пошел вместе с  ветром. Когда костылям удавалось  хорошенько метнуть
меня  и я отрывался от земли,  ветер помогал  мне, я это  чувствовал, слабый
ветерок, веющий не могу сказать с какой части света. И не говорите со мной о
звездах, я плохо их  вижу, да и читать по ним не могу несмотря на свои былые
занятия астрономией. Я забрался в первое же укрытие, к которому приблизился,
чтобы  пробыть  в нем  до  утра,  ибо понимал,  что  первый  же  полицейский
непременно остановит  меня и спросит,  что я здесь делаю, вопрос, на который
мне  никогда  не  удавалось  правильно   ответить.   Но   укрытие  оказалось
ненадежным, и до утра я в  нем не находился,  ибо  следом  за  мной появился
какой-то  мужчина и вытолкал меня прочь, хотя места  здесь  хватило  бы и на
двоих. По-моему,  он  принадлежал к  разряду  ночных сторожей, в том, что он
мужчина, не было никаких  сомнений, вероятно, его использовали  для  надзора
над  общественными  работами, допустим, над земляными. Я увидел  жаровню. Уж
небо осенью  дышало, как  говорится.  И потому я  пошел дальше и укрылся  на
лестничном марше скромного жилого дома, без двери, или дверь не закрывалась,
не знаю. Задолго до рассвета дом  начал опустошаться. По лестнице спускались
люди, мужчины  и  женщины. Я  прижался к  стене.  Никто  не обратил  на меня
внимания, никто меня не толкнул. Потом, когда счел это благоразумным, ушел и
я и принялся бродить по  городу в поисках  хорошо знакомого  мне  монумента,
чтобы я мог, наконец, сказать: Я в своем родном городе и находился в нем все
это время. Город просыпался, двери открывались и закрывались, шум становился
оглушительным. Я  увидел проход между двумя высокими зданиями, огляделся  по
сторонам  и скользнул  в него. С  двух  сторон в проход  выходили  крохотные
оконца,  с  каждого этажа,  симметрично расположенные.  Окна  уборных,  надо
полагать.  Время  от  времени  сталкиваешься  с  такими  явлениями,  которые
вынужден  принимать  с непреложностью аксиом,  неизвестно  почему. Выхода из
прохода не было, это был, пожалуй, не столько проход, сколько тупик. В конце
его находились две ниши, нет, слово неточное, друг против друга,  заваленные
разным хламом и экскрементами  собак и  их  хозяев, одни  совсем сухие и без
запаха, другие еще влажные. О, эти газеты, которых уже не прочтут, возможно,
и  не читали.  Ночью  здесь,  наверное,  лежали  влюбленные  и  обменивались
клятвами.  Я  вошел в один альков,  снова  неверно, и прислонился к стене. С
большим удовольствием  я бы  лег, и нет  доказательств,  что я бы  этого  не
сделал.  Но  в  тот момент я довольствовался  тем, что  прислонился к стене,
отставив ноги  как можно дальше, почти скользя, однако у меня  были и другие
опоры,  наконечники костылей. Постояв  так несколько минут, я  перебрался  в
противоположный придел,  нашел  точное  слово,  где, чувствовал,  мне  будет
лучше, и  поставил себя в ту же позу гипотенузы.  И в самом деле,  на первых
порах  я  почувствовал  себя  немного  лучше, но  постепенно  мною  овладело
убеждение,  что это не так. Начало моросить, я сбросил шляпу, подставив свою
голову под дождь; моя голова, вся в трещинах и  буграх, горела, горела. Но я
сбросил  шляпу и потому, что она  все глубже и глубже  врезалась в шею,  под
давлением стены. Так что у меня было целых две уважительных причины сбросить
ее, что уже немало, одной, чувствую, было бы  недостаточно. И  я  беззаботно
отбросил ее, щедрым жестом,  но  она  вернулась, удержанная верево