тогда-то  и  возникает
беспокойство. Не скажу, чтобы я беспокоился всерьез, но меня это раздражало,
да,  раздражало. Ибо я не знал  толком,  на  какую ногу мне ступать, когда я
шествовал на костылях. Попробуем вместе разобраться в моей проблеме. Следите
за  мной внимательно.  Как известно, боль мне причиняла негнущаяся  нога,  я
имею в виду  старую  негнущуюся  ногу, а другая нога обычно служила мне, так
сказать,  точкой  вращения или  опоры. Но вот и  другая  нога,  в результате
окостенения, надо думать, и последующего смещения нервов и сухожилий,  стала
беспокоить меня, и даже больше, чем первая. Какая ужасная история, только бы
не запутаться. Дело в том, что к старой боли я привык, до некоторой степени,
да, до  какой-то  степени.  А вот  к  новой  боли,  хотя она  и  из того  же
семейства, я приноровиться еще не успел. Не следует забывать, что, имея одну
ногу больную, а  другую более или менее  здоровую, я имел возможность щадить
первую  и уменьшать  ее  страдания до минимума,  стараясь при ходьбе ступать
исключительно на здоровую ногу. И вот я лишился этой возможности! Не стало у
меня  больше  одной  ноги больной,  а  другой более или  менее здоровой, обе
теперь больны  одинаково. И тяжелее больна, по моему мнению,  та, которая до
сих  пор  была здорова,  по крайней мере,  сравнительно  здорова,  и  к чьей
перемене к худшему я  еще не  привык.  Так  что в некотором смысле, если вам
угодно, у меня по-прежнему одна нога больная, а другая здоровая или не такая
больная, с той, однако, разницей, что не такой больной стала не та нога, что
раньше. И потому я все чаще норовил теперь опереться на старую больную ногу,
между двумя взмахами  костыля. Ибо, по-прежнему чрезвычайно чувствительная к
боли,  она была к ней менее чувствительна, чем другая, или была к ней так же
чувствительна, если  угодно, но таковой мне не казалась из-за своего в  этом
старшинства.  Но  я  все  равно  не мог!  Что?  Опираться  на  нее.  Ибо она
становилась все  короче, не забывайте этого, в  то время как другая, хотя  и
костенела, но не  укорачивалась, а если и укорачивалась,  то  отставала  при
этом от своей сестрицы до такой степени,  до  такой степени, черт  с ней, не
важно. Если бы  мне удалось согнуть  ее в колене или  хотя  бы в  паху и тем
самым сделать ее на  время такой же короткой, как и другая, тогда я сумел бы
ступать на более короткую ногу. Но я этого не мог! Чего? Согнуть ее. Ибо как
бы я мог согнуть ее, раз она окостенела? И потому я вынужден  был ступать на
ту  же ногу, что и прежде,  несмотря на то, что она стала, по крайней мере в
отношении чувствительности, худшей из двух и больше другой нуждалась в  том,
чтобы ее  щадили.  Впрочем, иногда мне везло,  и, шагая по в  меру ухабистой
дороге  или  воспользовавшись не слишком глубокой канавой или  любой  другой
неровностью земли,  я  ухитрялся  временно  удлинять  свою  короткую ногу  и
опираться  на  нее, а не  на другую. Но  в  последнее время она  столь редко
служила опорой, что просто уже разучилась  это делать. Думаю, стопка тарелок
поддержала  бы меня  лучше, чем эта бесполезная  нога,  а  ведь когда я  был
младенцем,  она  неплохо  меня  поддерживала.  И  еще  один  фактор  нарушал
равновесие в этом процессе,  то есть в приспособлении к характеру местности,
я говорю  о  своих  костылях,  им тоже следовало  бы быть неравными,  одному
коротким, другому длинным, чтобы я не отклонялся от вертикали. Нет? Впрочем,
не  знаю.  Как  бы там  ни было, дороги, которые  я выбирал,  были,  большей
частью, узкими лесными тропами,  и вполне понятно почему, из-за  перепадов в
уровне,   но,  хотя  перепадов   хватало,  они  были  столь  беспорядочны  и
разноплановы,  что  особой помощи мне оказать не могли. Да  и  так ли велика
разница, в конце концов, в том, что касается боли, пребывала  ли моя нога  в
покое или вынуждена была опираться?  Думаю, нет. Ибо страдания бездеятельной
ноги  были  постоянны  и  однообразны.  В  то  время  как  трудящаяся  нога,
приговоренная  работой к  усилению  боли, знала  и  ослабление  боли,  когда
опираться  ей  временно  не  приходилось,  на  протяжении  мгновения.  Ничто
человеческое мне не  чуждо, так я  полагаю, и продвижение мое, мучительное в
силу описанного положения дел  и потому, что оно и всегда было  медленным  и
трудным, что бы кто  вопреки этому ни утверждал,  превращалось, извините  за
выражение,  в бесконечное  восхождение на  Голгофу,  без  всякой надежды  на
распятие, пусть  это  говорю  я,  а  не Симон,  и  вынуждало  меня  к частым
остановкам. Да, мое продвижение  вынуждало меня останавливаться все  чаще  и
чаще,  и  наконец  единственным  способом  моего  перемещения  стала  череда
остановок.  И  хотя в мои шаткие  намерения не входит подробный разбор, даже
если они того заслуживают, этих  коротких незабываемых мгновений искупления,
я,  тем не  менее,  вкратце  опишу  их, от  доброты своего сердца, дабы  моя
история, такая ясная  до сих пор, не пресеклась вдруг в потемках,  в сумраке
этих  вздымающихся надо мной лесов, этих гигантских ветвей,  среди которых я
ковылял,  прислушивался,  падал,  поднимался,  снова прислушивался  и  снова
ковылял,  размышляя  иногда,  стоит  ли  об  этом  говорить,  если  я  увижу
когда-нибудь снова этот ненавистный свет, во всяком случае нелюбимый, бледно
маячащий сквозь последние стволы, и мою мать, чтобы уладить с ней наше дело,
и не лучше ли будет, по крайней мере не  хуже, вздернуть себя  на суку, лоза
вокруг шеи. Ибо,  признаться, свет не  значил для меня  ничего тогда,  и моя
мать уже вряд ли ждала меня, прошло столько времени. И мои ноги, о мои ноги.
Но мысль о  самоубийстве недолго  владела  мной, не знаю почему,  тогда  мне
казалось, что  знал,  а теперь  вижу, что  нет. В частности, как  бы ни была
соблазнительна идея удушения, мне всегда  удавалось,  после короткой борьбы,
ее отбросить. И пусть  это останется  между нами, но мой  дыхательный  тракт
всегда был в порядке, не считая,  конечно, недугов, ему присущих. Да, я могу
пересчитать  по пальцам  те  дни, когда  я  не  мог  вдохнуть  в  себя  этот
благословенный воздух,  а вместе  с  ним, кажется, кислород,  а  когда  вдох
удавался,  чтобы не  выдохнуть из  себя сгусток крови. О да, моя  астма, как
часто овладевал мной соблазн положить  ей, перерезав себе горло, конец. Но я
так ему  и не поддался. Выдавал меня хрип, я становился багровым.  Случалось
это чаще  всего по ночам, к счастью или к  несчастью, разобраться я так и не
сумел. Ибо если неожиданные изменения в цвете менее заметны ночью, то всякий
непривычный шум слышен ночью лучше, по причине  ночной тишины. Но  это  были
обычные  приступы,  а  что  такое  приступы  по  сравнению  с  тем,  что  не
прекращается никогда  и не знает ни приливов, ни течений, в адских глубинах,
под свинцовой поверхностью.  Но нет,  ни  слова, ни слова  против приступов,
которые  охватывали  меня,  выворачивали  наизнанку  и,  наконец,  покидали,
безжалостно  оставив без помощи. Я  прятал голову в пальто,  чтобы заглушить
неприличный  хрип  удушья,  или  выдавал его  за приступ кашля,  повсеместно
принятого и одобренного, но обладающего одним недостатком - он может вызвать
к вам жалость. Возможно, настал момент заметить, лучше поздно,  чем никогда,
что, говоря о своем продвижении, постоянно, вследствие дефекта моей здоровой
ноги, замедлявшемся,  я открываю, тем самым, лишь  ничтожную долю правды.  А
правда состоит в том, что у меня были и другие слабые места, разбросанные по
всему телу, и они становились все слабее  и слабее, что, впрочем, можно было
предвидеть. Но чего предвидеть было нельзя, так это той быстроты,  с которой
они слабели после того, как я покинул побережье.  Ибо, пока я пребывал возле
моря, мои  слабые  места, допускаю, слабевшие все больше,  чего, впрочем,  и
следовало  ожидать,  слабели почти  незаметно.  Так  что я  не  решился  бы,
например, воскликнуть, засунув палец в задницу: Черт побери, стало еще хуже,
чем  вчера, я не могу поверить, что это та же самая дыра!  Приношу извинения
за мое  обращение к этому неприличному отверстию, то  прихоть музы повелела.
Не исключено, что воспринимать эту дыру следует не как нечто, оскорбительное
для  глаз, а скорее как символ того, о чем я умалчиваю,  и признавать за ней
достоинство, проистекающее, вероятно, из ее центрального положения, и особое
значение, связанное  с  исполнением роли связующего звена между  мной и всем
прочим дерьмом.  Мы недооцениваем, на  мой взгляд, это  небольшое отверстие,
называем  его грубым словом  и  делаем вид, что презираем. Но разве не оно -
истинный портал нашего  существа, тогда как  наши  прославленные  уста -  не
более  как  кухонная дверца? Оно ничего  не  пропускает,  почти ничего,  все
отвергает на месте, почти  все. Да, почти  все, что  поступает  снаружи, оно
отталкивает, да  и то, что достигает его изнутри, тоже, кажется, не получает
теплого приема. Разве факты эти  не  существенны?  Время покажет. И,  тем не
менее, я сделаю все возможное, чтобы скрыть его в тени, в будущем. И это тем
легче,  что  будущее  никак  не есть  несказуемое.  И  когда  наступит черед
пренебречь  самым существенным, думаю,  мне  это  дастся  без труда, и более
того, я приму  его за второстепенное. Но, возвращаясь к моим слабым  местам,
позвольте мне  еще раз  повторить, что на взморье они развивались нормально,
ничего патологического  я  не замечал. Или  потому,  что не  обращал на  них
должного  внимания,  поглощенный метаморфозами моей выдающейся  ноги, или  в
самом деле ничего достойного записи  не случилось, в этом отношении. Но едва
я  покинул  берег моря,  с  мучительным  страхом предчувствуя,  как  в  один
прекрасный  день, находясь  вдали от матери, я проснусь и обнаружу, что  мои
ноги совсем  не  сгибаются,  словно  костыли,  как  мои  слабые  места резво
понеслись, и слабость их стала буквально смертельной, со всеми неудобствами,
отсюда  проистекающими,  в  том  случае, когда эти слабые места не  являются
жизненно  важными.  Свидетельствую, что  именно  в этот  период  меня  подло
предали и дезертировали пальцы ноги, так  сказать, на поле боя. На это можно
возразить,  что  их предательство -  часть общей истории моих  ног, и особой
важности  оно  не представляет, поскольку в любом  случае  я  не мог ставить
обсуждаемую ступню на землю. Можно, все можно. Но, может быть, вам известно,
о какой ноге идет речь? Нет, не известно. Мне тоже. Дайте подумать. Конечно,
вы  правы, в строгом  смысле слова пальцы  ноги не были моим слабым  местом,
по-моему,  они  чувствовали себя  превосходно,  если  не  считать нескольких
мозолей, опухолей, вросших ногтей и  общей  склонности  к судорогам. Да, мои
истинно слабые места были где-то в  другом месте. И если я не составляю  тут
же, немедленно, их впечатляющего списка, то лишь потому, что не составлю его
никогда. Да, не составлю его никогда; нет,  может быть, составлю. И потом, я
не  хотел бы создать ложное представление о моем здоровье,  которое не было,
так сказать,  блестящим  или  фантастическим,  но обладало,  тем  не  менее,
изрядным запасом прочности. Ибо как, в противном случае, смог  бы я  достичь
того  преклонного возраста, в котором  пребываю и ныне?  Благодаря моральным
качествам?  Гигиене? Свежему воздуху? Голоданию?  Недосыпанию?  Одиночеству?
Гонениям? Протяжным немым воплям  (вопить вредно)? Ежедневной мольбе к земле
поглотить меня? Давай, давай. Судьба,  конечно, зловредна, но не до такой же
степени.  Возьмем, к  примеру, мою мать.  Что избавило меня от нее,  в конце
концов? Иногда  мне  интересно это  узнать. Возможно, ее похоронили  заживо,
меня бы это  не удивило. Ах, старая сука, хорошенький же подарок всучила она
мне,  она  и  ее паршивые непобедимые гены. Уже в младенчестве я был  весь в
прыщах,  а  толку  что?  Сердце  пока бьется,  но  как  оно  бьется.  А  мои
мочеточники?  - нет, о них ни слова. А мочевой пузырь? А  мочеиспускательный
канал? А головка? Матерь Божья! Даю вам честное слово, я не могу как следует
выссаться, слово  джентльмена. Но моя крайняя плоть,  мудрый поймет, из  нее
сочится моча, днем и ночью, во всяком  случае, я  считаю, что  это моча, она
пахнет почками. Что происходит,  мне казалось, я  давно утратил обоняние. Но
можно ли в  моем случае говорить, что я ссу? Сомневаюсь. А пот  мой, потею я
почему-то  непрерывно, какой  странный запах.  Возможно, это  пахнет  слюна,
слюны у  меня тоже много. Таковы  мои выделения, утечки; от уремии я вряд ли
умру. Если в этом мире есть  справедливость, то меня тоже похоронят  заживо,
потеряв  всякое  терпение. А  список моих слабых  мест я так  никогда  и  не
составлю,  из  страха, что он  меня  доконает, но, может быть,  и  составлю,
однажды,  когда  придет  время  провести  опись  всего  моего   движимого  и
недвижимого  имущества. Ибо в  тот день,  если он  наступит,  я буду  меньше
бояться, что меня что-либо доконает, меньше, чем боюсь сегодня.  Сегодня же,
хотя я  определенно не чувствую себя новичком на жизненном пути, у меня  нет
оснований полагать, что я близок к его концу. Потому  я и  берегу свои силы,
для финишного рывка.  Ибо оказаться неспособным рвануть, когда  пробьет час,
это  все  равно,  что выбыть  из игры.  Но  выбывать из игры запрещено,  как
запрещено останавливаться, хотя бы на мгновение. Вот я и жду,  легкой рысцой
продвигаясь вперед,  когда прозвучит  колокол, и, значит,  последнее усилие,
Моллой,  и  финиш.  Именно  так, призывая  на помощь малоподходящие  к моему
положению метафоры, я рассуждаю. Не могу избавиться от предчувствия, не знаю
почему,  что наступит день, когда мне придется рассказать о том, что  у меня
осталось из всего того, что я когда-то имел. Но этого дня надо еще дождаться
и  убедиться  наверняка,  что я ничего больше не приобрел,  не  потерял,  не
выбросил и не подарил. И  тогда уж, не боясь ошибиться, я объявлю о том, что
у меня осталось, в конечном итоге, из  того, чем я  владел. Ибо в  этот день
будут подведены итоги. А до тех пор я, возможно, еще обеднею или разбогатею,
о нет, не настолько, чтобы мое нынешнее положение изменилось, но достаточно,
чтобы помешать мне объявить, тут же на месте, что у  меня  осталось из того,
что я имел, ибо сейчас я не имею всего  того,  что  буду  иметь тогда. Смысл
этого предчувствия я не понимаю, но, насколько  мне  известно,  смысл верных
предчувствий зачастую  понять невозможно. Наверняка это предчувствие верное,
в  будущем  оно  подтвердится.  Но  разве  смысл  ложных  предчувствий более
понятен? Думаю, что да, думаю, что  все, что ложно, можно без труда свести к
ясным  понятиям, отличным от всех других понятий.  Возможно, я и ошибаюсь. К
тому же я не склонен  к предчувствиям, скорее уж просто к чувствам или даже,
позволю себе так выразиться, к  послечувствиям. Ибо я  все  знал наперед  и,
следовательно,  в предчувствиях не нуждался. Я  пойду еще дальше (терять мне
нечего) и признаюсь, что все, что я знал, я знал исключительно наперед, зато
о происходящем  не знал  ничего, возможно, вы это и сами заметили, или  знал
лишь ценой  невероятных усилий, о  прошедшем  же  вообще  не  имел  понятия,
полностью обретая  неведение.  Все это, вместе взятое,  если  это  возможно,
способно  многое  объяснить,  в  частности,  мои на  удивление  старые годы,
сохраняющие  молодость лишь кое-где,  местами, при допущении,  что состояние
моего здоровья, несмотря на все о нем сказанное, не способно ответить на все
вопросы.  Простое допущение,  ни к чему  меня не  обязывающее.  И  хотя  мое
продвижение, на  этой  стадии,  становилось все медленнее  и мучительнее,  я
подчеркиваю, что причиной этого  были не только мои ноги, но  и бесчисленные
так называемые слабые места, не  имеющие с ногами ничего общего. Если только
необоснованно не предположить,  что  как они,  так и  ноги  являются  частью
одного и того же  синдрома, который в этом случае был  бы чертовски сложным.
На самом  деле, и я  сожалею  об этом, но  исправлять что-либо уже поздно, я
сделал слишком  большой  упор на  ноги, на всем протяжении моего рассказа, в
ущерб  остальному.  Ибо  я  был не обычным  калекой, отнюдь  не  обычным,  и
случались дни, когда мои  ноги работали лучше  всего остального,  не считая,
конечно, мозга, способного формулировать подобные суждения. Итак, я вынужден
был останавливаться все чаще и чаще, я  не устану это повторять, и ложиться,
вопреки всем правилам приличия, то ничком,  то навзничь,  то на один бок, то
на другой, стараясь при этом как можно выше поднять  ноги над головой, чтобы
разогнать  тромбы. А  лежать с ногами, высоко  поднятыми  над головой, когда
ноги не сгибаются, нелегко.  Но  не  волнуйтесь, мне это удавалось. Когда на
карту  поставлен мой уют, я готов на любые жертвы.  Лес окружал меня со всех
сторон,  и ветки, переплетаясь на  невероятной высоте,  по сравнению с  моей
высотой,  надежно  укрывали  меня от  света  и непогоды.  В отдельные  дни я
продвигался не  больше,  чем на тридцать-сорок шагов,  клянусь вам. Сказать,
что я ковылял в кромешной тьме, нет, этого я сказать не могу. Я  ковылял, но
тьма была  не  кромешная. Вокруг царил  лиловый  сумрак, для моих зрительных
нужд этого было вполне достаточно. Я был удивлен тем, что сумрак не зеленый,
а лиловый,  но  я  видел  его именно лиловым,  и, вероятно,  так оно и было.
Краснота  солнца,  смешиваясь с зеленью  листвы, давала лиловый цвет, так  я
рассуждал. Но время  от времени.  Время от времени.  Какой нежностью напоены
эти слова, какой  жестокостью. Но  время от времени я  выходил на распутье в
виде лучистой  звезды, такие распутья  встречаются даже в самых непроходимых
лесах. И тогда, методично поворачиваясь лицом к убегающим от меня тропинкам,
к каждой по очереди, надеясь сам не знаю на что, я описывал полный круг, или
меньше чем  круг, или больше  чем круг, столь одинаковыми казались тропинки.
Но сумрак  здесь был не  таким густым,  и я  спешил покинуть распутье.  Я не
люблю, когда сумрак проясняется,  есть в  этом  что-то двусмысленное. В этом
лесу  у  меня  случилось  несколько встреч,  вполне естественно,  где  их не
бывает, но ничего существенного. В частности, я встретил угольщика и полюбил
бы его,  мне  кажется, будь я на семьдесят лет моложе.  Но поручиться за это
нельзя.  Ибо  тогда  и он  был бы моложе на столько  же,  нет,  не совсем на
столько же, но гораздо моложе. Лишней любви у меня не было, и тем не менее я
получил свою крохотную долю, когда был маленьким, и эта доля предназначалась
старикам,  преимущественно.   Я   подозреваю   даже,   что  успел   полюбить
разок-другой, о  нет,  не истинной любовью, ничего  похожего на любовь к той
старухе, опять забыл ее имя, кажется, Роза,  впрочем,  вы понимаете,  кого я
имею в виду, но все же любовью, как бы сказать, нежной, так любят стоящих на
пороге лучшего  мира.  О-о, я  был  скороспелый  ребенок  и  рано созрел как
мужчина.  Теперь-то мне все  осточертело: и зрелое, и недозрелое, и сгнившее
на корню.  Он прямо-таки наседал на меня, умоляя разделить с ним его хижину,
хотите верьте,  хотите  нет.  Совершенно  незнакомый мне человек.  Вероятно,
устал от одиночества. Я говорю угольщик, но точно не знаю. Где-то там вьется
дымок.  Что-что, а дымок я всегда  замечу. Последовал продолжительный диалог
вперемежку с тяжкими вздохами. Я не мог спросить, как дойти до моего родного
города, название  которого все еще  не мог  вспомнить. Тогда я спросил,  как
дойти до ближайшего  города, найдя для  этого необходимые слова и интонации.
Он не знал.  Вероятно, он родился в лесу  и провел в нем всю  свою жизнь.  Я
попросил  его   объяснить,  как  побыстрее   выйти  из  леса.  Я  становился
красноречивым. Его ответ был совершенно невразумителен.  То ли я не понял ни
слова из того, что он сказал, то ли он не понял ни слова из того, что сказал
я, то ли он не  знал, что сказать, то ли он хотел, чтобы я остался  с ним. Я
скромно  склоняюсь к четвертой гипотезе, ибо, как только я двинулся с места,
он схв