нхена на аэродром и узнали бы, что самолеты уже летают. Но оставим  это.
Не будем играть краплеными картами - не  будь  никакого  тумана  и  вылети
самолет по расписанию, ты бы все равно прибыл слишком поздно,  потому  что
решающая часть допроса давно была закончена и ничему уже  нельзя  было  бы
помешать".
   "Я все равно не могу тягаться с ГАЗЕТОЙ", - сказал Блорна.
   "ГАЗЕТА, - сказал Штройбледер, - не представляет никакой опасности, это
в руках Людинга, но ведь есть еще и другие газеты, и я могу примириться  с
любыми заголовками, но  только  не  с  теми,  где  я  фигурирую  вместе  с
бандитами. Романтическая история с женщиной доставила  бы  мне  в  крайнем
случае семейные неприятности, но не общественные. Даже фотография с  такой
привлекательной особой, как  Катарина  Блюм,  не  причинила  бы  вреда,  в
остальном же теорию о мужских визитах оставят без  внимания,  а  украшение
или письмо - ну да, я подарил ей довольно дорогое кольцо, которое нашли, и
написал несколько писем, от которых нашли лишь один конверт, - все это  не
доставит осложнений. Скверно, что этот Тетгес пишет  для  иллюстрированных
газет под другой фамилией вещи, которые ему нельзя напечатать в ГАЗЕТЕ,  и
что - ну да - Катарина обещала ему интервью. Я  узнал  об  этом  несколько
минут назад от Людинга,  который  тоже  за  то,  чтобы  дать  Тетгесу  это
интервью,  потому  что  на  ГАЗЕТУ  можно  повлиять,  но  не   на   другие
журналистские действия Тетгеса, которые он осуществляет  через  подставное
лицо. Ты что, вообще не в курсе?" - "Понятия ни о чем не имею",  -  сказал
Блорна.
   "Странное состояние для адвоката, чьим мандантом я  как-никак  являюсь.
Вот что происходит, когда бессмысленно транжирят время в тряских и  валких
поездах, вместо того чтобы  вовремя  связаться  с  метеослужбами,  которые
сообщили бы, что туман скоро рассеется. Ты,  по-видимому,  так  еще  и  не
связался с нею?"
   "Нет, а ты?"
   "Нет, непосредственно нет. Я только знаю, что примерно  час  назад  она
звонила в ГАЗЕТУ и договорилась  с  Тетгесом  о  специальном  интервью  на
завтра после обеда.  Он  согласился.  Но  есть  еще  одно  обстоятельство,
которое причиняет  мне  больше,  значительно  больше  огорчений,  вызывает
настоящую боль в желудке, - (тут лицо Штройбледера прямо-таки исказилось и
голос задрожал), - ты можешь  с  завтрашнего  дня  бранить  меня,  сколько
захочешь, потому что я действительно злоупотребил вашим  доверием,  но,  с
другой стороны, мы  ведь  действительно  живем  в  свободной  стране,  где
дозволена и свободная любовная жизнь, и, можешь  мне  поверить,  я  сделаю
все, чтобы ей помочь, я даже поставлю  на  карту  свою  репутацию,  ибо  -
смейся, если угодно, - я люблю эту женщину, но: ей нельзя уже помочь,  мне
еще можно помочь, а она попросту не позволяет ей помочь..."
   "А в отношении ГАЗЕТЫ ты тоже не можешь ей помочь, против этих свиней?"
   "Господи, да не принимай ты так близко к сердцу ГАЗЕТУ, хотя она и  вас
уже взяла в оборот. Не время теперь спорить о  бульварной  журналистике  и
свободе печати. Короче говоря, я хотел  бы,  чтобы  ты  присутствовал  при
интервью в  качестве  моего  _и_  ее  адвоката.  Дело  в  том,  что  самое
щекотливое до сих пор не всплыло ни при допросах,  ни  в  прессе:  полгода
назад я чуть ли не силком навязал ей ключ от  нашего  домика  на  двоих  в
Кольфорстенхайме. Ни при обыске квартиры, ни при личном досмотре ключа  не
нашли, но он у нее _есть_ или по крайней мере был, если она  его  попросту
не выкинула. Пускай это было сентиментальностью, назови как угодно,  но  я
хотел, чтобы у нее был ключ от дома, я не хотел отказываться  от  надежды,
что она приедет ко мне туда. Поверь же мне, я бы ей  помог,  вступился  за
нее, даже пошел бы туда и признался: смотрите, я и есть тот визитер, но  я
ведь знаю: от меня она отречется, от своего же Людвига - никогда".
   Что-то  совсем  новое,  неожиданное  появилось  в  лице   Штройбледера,
вызвавшее у Блорны почти сочувствие, по меньшей мере любопытство: какая-то
чуть ли не покорность -  или  то  была  ревность?  "Что  это  там  было  с
украшениями, с письмами, а теперь вот с  ключом?"  "Черт  побери,  Хуберт,
разве ты все еще не понимаешь? Об этом я не могу сказать  ни  Людингу,  ни
Гаху, ни полиции: я уверен, что она дала ключ своему Людвигу и этот парень
уже два дня там торчит. Я просто боюсь, боюсь за Катарину, за  полицейских
чиновников, да и за этого глупого мальчишку, который, может быть, торчит в
моем доме в Кольфорстенхайме. Мне хочется, чтобы он исчез  оттуда  прежде,
чем его найдут, и в то же время мне хочется, чтобы его  поймали,  лишь  бы
все кончилось. Теперь понимаешь? И что же ты мне посоветуешь?"
   "Ты можешь позвонить туда, я имею в виду - в Кольфорстенхайм".
   "И ты думаешь, если он там, он подойдет к телефону?"
   "Тогда ты должен позвонить в полицию, другого пути  нет.  Хотя  бы  для
того, чтобы предотвратить несчастье. В крайнем  случае  позвони  анонимно.
Если существует хоть малейшая вероятность того, что Геттен в  твоем  доме,
ты должен немедленно известить полицию. Иначе это сделаю я".
   "Чтобы мой дом и мое имя все-таки фигурировали вместе с этим бандитом в
заголовках? Я думал о другом... Я думал, не съездил бы ты туда, я  имею  в
виду - в Кольфорстенхайм, ну, как мой адвокат, чтобы посмотреть, все ли  в
порядке".
   "В такой момент? В карнавальную субботу, когда ГАЗЕТА уже знает, что  я
спешно прервал отпуск - для  того  только,  чтобы  посмотреть,  все  ли  в
порядке на твоей даче? Не испортился ли холодильник, да? Отрегулирован  ли
термостат масляного отопления, не разбиты ли стекла, загружен ли бар и  не
отсырело  ли  постельное  белье?  Ради  этого  и   сорвался   из   отпуска
высокочтимый юрист-консультант, владеющий роскошной виллой с  плавательным
бассейном и женатый на "красной Труде"? Ты  и  впрямь  считаешь  эту  идею
здравой, при том что господа репортеры ГАЗЕТЫ наверняка следят  за  каждым
моим шагом, - едва, так сказать, выйдя из спального вагона, я еду на  твою
виллу, чтобы поглядеть, скоро ли пробьются крокусы  и  показались  ли  уже
подснежники? Ты и впрямь считаешь это хорошей идеей, не говоря уже о  том,
что этот милый Людвиг доказал, что умеет неплохо стрелять?"
   "Черт возьми, ну к чему сейчас твоя ирония и шуточки? Я прошу тебя  как
адвоката  и  друга  оказать  мне  услугу  не  столько   личного,   сколько
гражданского  характера,  а  ты  толкуешь  о  каких-то  подснежниках.   Со
вчерашнего дня дело держится в таком секрете,  что  сегодня  мы  не  имеем
оттуда никакой информации. Все, что мы знаем, мы знаем из  ГАЗЕТЫ,  где  у
Людинга, к счастью, есть хорошие связи. Прокуратура и  полиция  не  звонят
даже в министерство внутренних дел, где у Людинга тоже  есть  связи.  Речь
идет о жизни и смерти; Хуберт".
   В этот момент вошла,  не  постучав,  Труда  с  транзистором  в  руке  и
спокойно сказала: "О смерти речь уже не идет, только о жизни, слава  богу.
Они поймали этого парня, он сдуру стрелял и в него стреляли, ранили, но не
смертельно. В твоем саду, Алоиз, в  Кольфорстенхайме,  между  плавательным
бассейном и беседкой. Говорят о роскошной вилле, стоимостью в полмиллиона,
одного из  компаньонов  Людинга.  Кстати,  джентльмены  действительно  еще
существуют: первое, что сказал наш славный Людвиг, - это то, что  Катарина
вообще никакого отношения к делу не  имеет;  это  чисто  личная,  любовная
история, не имеющая ни малейшего отношения к преступлениям, в которых  его
обвиняют, но которые он по-прежнему  отрицает.  Тебе,  наверное,  придется
вставить несколько стекол, Алоиз, - там была хорошенькая пальба. Твое  имя
пока не упоминалось, но, может быть, тебе все-таки  стоит  позвонить  Мод,
которая наверняка волнуется и нуждается в утешении. Кстати, одновременно с
Геттеном в других местах поймали еще трех его  предполагаемых  сообщников.
Все в целом считается триумфальным успехом некоего комиссара Байцменне.  А
теперь, дорогой Алоиз, проваливай-ка отсюда и нанеси,  разнообразия  ради,
визит своей любимой жене".
   В этот момент в кабинете Блорны дело вполне могло бы дойти чуть  ли  не
до рукоприкладства, никоим  образом  не  соответствовавшего  назначению  и
обстановке помещения. Штройбледер якобы - _якобы_  -  попытался  вцепиться
Труде Блорна в горло, но вмешался ее муж: не станет же тот поднимать  руку
на даму. Штройбледер якобы - _якобы_ - на это ответил, что он  не  уверен,
подходит ли определение "дама" к такой  злоязычнице,  и  что  есть  слова,
которые при определенных обстоятельствах, в особенности когда  сообщают  о
трагических событиях, нельзя применять в ироническом смысле, и если он еще
хоть один раз, один-единственный раз услышит то одиозное  слово,  тогда  -
да, что тогда? - тогда все будет кончено. Едва он покинул дом и Блорна еще
не успел сказать Труде, что все-таки она, пожалуй, далековато  зашла,  как
она буквально оборвала его и сказала: "Ночью умерла мать  Катарины.  Я  ее
разыскала - в Куир-Хохзаккеле".



41

   Прежде чем приступить к последним маневрам  по  вы-,  от-,  переведению
потока, следует сделать одно попутное замечание, так сказать, технического
свойства. В этой истории происходит слишком многое. Переизбыток  действия,
с которым трудно совладать, ей во  вред.  Разумеется,  весьма  прискорбно,
когда  работающая  как  человек  свободной  профессии   прислуга   убивает
журналиста, и подобный случай необходимо исследовать или  хотя  бы  как-то
объяснить. Но как быть с популярными адвокатами, которые ради домработницы
прерывают  заслуженный   тяжким   трудом   отдых   в   лыжный   сезон?   С
промышленниками (по совместительству являющимися профессорами и партийными
заправилами), которые в приступе перезрелой сентиментальности чуть  ли  не
силком навязывают именно этой домработнице ключи от домиков  на  двоих  (в
придачу с самим собой); как известно, то и другое - безуспешно; которые, с
одной стороны, жаждут publicity [реклама (англ.)], но, с  другой  стороны,
publicity лишь определенного рода; сплошь вещи и люди, которые попросту не
синхронизируются  и  постоянно  мешают  течению  (иначе  говоря,   ровному
развертыванию действия), потому что они, так сказать, неприкосновенны. Как
быть с чиновниками уголовной полиции, которые постоянно требуют "язычки" и
их получают? Короче говоря, слишком много просачивается и вместе с  тем  в
решающий для автора отчета момент просачивается недостаточно,  потому  что
хотя кое-что и можно узнать (скажем, от  Гаха  или  некоторых  полицейских
чиновников и чиновниц), однако ничего, ну ничегошеньки из  того,  что  они
говорят, не имеет силы, даже тени доказательств, потому что никакой суд не
получал подтверждения, ни перед каким судом не давались показания. Это  не
имеет силы свидетельских показаний! Ни малейшего  общественного  значения.
Например, вся эта  афера  с  "язычками".  Подключение  к  телефонной  сети
помогает, конечно, расследовать, но поскольку подключение производится  не
следственными органами, то при открытом судопроизводстве не только  нельзя
использовать результаты, о них даже упоминать нельзя. Прежде всего: какова
психология человека, подслушивающего телефонные разговоры?  О  чем  думает
безупречный чиновник, который исполняет только свой долг, исполняет  свою,
так сказать, обязанность (возможно, даже неприятную для него) если и не по
чрезвычайной  необходимости,  в  приказном  порядке,   то   наверняка   из
соображений выгоды, - о чем он думает, когда слушает  телефонный  разговор
того незнакомого обитателя дома, которого мы здесь краткости ради  назовем
сулителем нежности, с такой исключительно  милой,  привлекательной,  почти
безупречной  особой,  как  Катарина   Блюм?   Охватывает   его   моральное
возмущение, или половое возбуждение, или  то  и  другое?  Возмущается  он,
сочувствует, получает своеобразное удовольствие,  когда  особу  по  кличке
Монашенка оскорбляют до глубины  души  гнусными  предложениями,  угрожающе
произносимыми с хриплыми стонами? Ну, много чего случается  на  виду,  еще
больше - в тени. О чем думает  безобидный,  тяжким  трудом  зарабатывающий
хлеб свой насущный подслушиватель, когда, например,  некий  Людинг,  здесь
упоминавшийся, звонит в главную редакцию ГАЗЕТЫ и  говорит  приблизительно
следующее: "Немедленно Ш. целиком вынуть, Б. целиком  вставить"?  Конечно,
Людинга не потому подслушивают, что за _ним_ ведется наблюдение, а потому,
что есть  опасность,  как  бы  ему  не  позвонили  -  скажем,  шантажисты,
политические гангстеры и т.п. Откуда  безупречному  подслушивателю  знать,
что под Ш. подразумевается  Штройбледер,  а  под  Б.  -  Блорна  и  что  в
ВОСКРЕСНОЙ ГАЗЕТЕ ничего не доведется прочитать про Ш., зато много  -  про
Б. И тем не менее - кто же может это  знать  или  хотя  бы  подозревать  -
Блорна в высшей степени ценимый Людингом адвокат, множество раз доказавший
свою искусность как в национальных, так и интернациональных масштабах. Что
имеется в виду, когда в другом разговоре  упоминаются  источники,  которые
"не могут встретиться",  как  те  королевские  дети,  для  которых  мнимая
монашенка не поставила свечу, и кто-то там погружается  довольно  глубоко,
тонет? А тут еще госпожа Людинг велит своей кухарке  позвонить  секретарше
мужа и узнать, чего бы Людинг хотел в воскресенье на  десерт:  блинчики  с
маком? клубнику с мороженым _и_ взбитыми сливками, или только с мороженым,
или только со взбитыми сливками? - в ответ на что секретарша,  которая  не
желает докучать своему шефу, но знает  его  вкус  и,  возможно,  не  прочь
создать повод для  раздражения  или  неприятностей,  довольно  язвительным
тоном говорит кухарке, что она совершенно уверена, господин Людинг  в  это
воскресенье предпочел бы карамельный пудинг с миндальным соусом;  кухарка,
которая, конечно, тоже знает вкус Людинга, возражает и  говорит,  что  это
новость для нее, и не перепутала ли секретарша собственный вкус со  вкусом
Людинга,  и  пусть  она  переключит  аппарат   и   даст   ей   возможность
непосредственно с самим  господином  Людингом  обсудить  его  пожелания  в
отношении десерта. На это  секретарша,  которая  при  случае  сопровождает
господина Людинга в поездках на конференции и питается  с  ним  во  всяких
палас-отелях или интербазах, заявляет, что, когда _она_ с ним в  поездках,
он всегда ест карамельный  пудинг  с  миндальным  соусом;  кухарка:  но  в
воскресенье-то он не будет с ней, секретаршей, в поездке, и разве не может
быть так, что пожелания Людинга в отношении десерта зависят от общества, в
котором он находится? И т.д. И т.д. После чего  идет  еще  долгий  спор  о
блинчиках  с  маком,  и  весь   этот   разговор   записывается   за   счет
налогоплательщиков на пленку! Не думает ли тот, кто прослушивает пленку и,
разумеется,  должен  внимательно  следить,  не  применен  ли   здесь   код
анархистов, не означают ли блинчики, скажем, ручные гранаты, а мороженое с
клубникой - бомбы; или же: ну и заботы у них; или: мне бы ваши заботы, ибо
возможно, у него только что дочь сбежала, или  сын  стал  наркоманом,  или
опять повысилась квартирная плата, - и все  это,  эти  записи  на  пленку,
из-за того  только,  что  когда-то  Людингу  пригрозили  бомбой;  таким-то
образом какой-нибудь невинный чиновник или служащий  узнает  наконец,  что
такое блинчики с маком, он, у которого они - даже  один  такой  блинчик  -
сошли бы за целый обед.
   Слишком многое случается на виду, и мы  ничего  не  знаем  о  том,  что
случается в тени. Если бы  можно  было  прослушать  пленки!  Чтобы  что-то
узнать наконец - ну, например,  как  осуществляется,  если  таковая  имеет
место,  интимная  связь  Эльзы  Вольтерсхайм  с  Конрадом  Байтерсом.  Что
означает слово  "друг",  когда  речь  идет  об  отношениях  этой  парочки?
Называет она его своим сокровищем, миленьким или просто говорит ему Конрад
или Конни; какого рода словесными нежностями они обмениваются, если вообще
обмениваются? Не поет ли он ей по телефону песни - ведь  известно,  что  у
него хороший,  почти  концертный,  по  меньшей  мере  годящийся  для  хора
баритон?  Какие  именно?  Серенады?  Шлягеры?  Арии?  А  может  быть,  они
обсуждают ядреными словами прошлые или предстоящие интимные дела? Ведь так
хочется  знать  про  это,  а  поскольку  большинству  людей   в   надежных
телепатических свойствах отказано, они прибегают к телефону  как  к  более
надежному средству. Отдают ли руководящие органы себе отчет в  том,  какие
психические нагрузки  они  взваливают  на  своих  чиновников  и  служащих?
Предположим,  временно  находящаяся  под  подозрением  особа   вульгарного
склада,  которая  взята  на  "язычок",  звонит  своему   нынешнему,   тоже
вульгарному, партнеру по любовной игре. Поскольку  мы  живем  в  свободной
стране и можем свободно и открыто разговаривать друг с другом, также и  по
телефону, - что тут вспорхнет с пленки и влетит в ухо скромному, а то даже
и строгих правил, человеку, все равно какого пола?  Разве  это  допустимо?
Разве это обеспечивает психологическую безопасность? Что говорит по  этому
поводу   профсоюз   общественных   служб,   транспорта   и   движения?   О
промышленниках, анархистах, о банковских директорах, грабителях и служащих
всячески   заботятся,   а   кто   позаботится   о    наших    национальных
магнитофонно-пленочных вооруженных силах? Неужели церкви нечего сказать по
этому поводу? Неужели не может ничего предпринять конференция епископов  в
Фульде или центральный комитет немецких католиков? Почему  молчит  римский
папа? Неужели  никто  не  догадывается,  что  тут  приходится  выслушивать
невинным ушам - от обсуждения карамельного пудинга  до  грубейшего  порно?
Молодых людей призывают на поприще чиновников, - а в чьи руки их отдают? В
руки телефонных нарушителей морали. Вот область, где церковь  и  профсоюзы
могли бы наконец сотрудничать. Можно было бы по  меньшей  мере  выработать
своего рода программу просвещения подслушивателей. Пленки  с  лекциями  по
истории. Стоит недорого.



42

   Только-только вернувшись покаянно к  событиям,  происходящим  на  виду,
снова занявшись неизбежной работой в каналах, приходится сразу же начать с
заявления. Здесь было обещано, что кровь  больше  течь  не  будет,  причем
можно обратить внимание, что смертью госпожи Блюм,  матери  Катарины,  это
обещание впрямую не нарушается. Ведь речь идет не  о  кровавом  злодеянии,
хотя и о не совсем нормальном смертном случае. Смерть  госпожи  Блюм  была
вызвана насильственным путем, хотя и  непреднамеренно  насильственным.  Во
всяком случае - это надо подчеркнуть, - вызвавший смерть не имел намерения
ни умерщвлять, ни убивать, ни даже причинять  телесные  повреждения.  Речь
идет, как было не только установлено, но даже им самим подтверждено, о том
Тетгесе, которого и самого постиг кровавый, насильственный  конец.  Еще  в
четверг Тетгес разыскивал в Геммельсбройхе адрес госпожи Блюм, узнал  его,
но тщетно пытался пробраться  к  ней  в  больницу.  Привратник,  медсестра
отделения Эдельгард и заведующий отделением д-р Хайнен предупреждали  его,
что госпожа Блюм нуждается в полном покое после тяжелой, хотя  и  удачной,
операции по поводу рака, что любые волнения могут губительно сказаться  на
ее выздоровлении и ни о каком интервью не может быть и речи. На  замечание
о том, что благодаря связи дочери с Геттеном госпожа Блюм тоже  становится
"действующим лицом современной истории", врач возразил, что и  действующие
лица современной истории для него в первую очередь пациенты. Но  во  время
этой беседы Тетгес приметил, что в доме работают маляры, и  потом  хвастал
перед коллегами, что посредством "простейшей  из  всех  уловок,  а  именно
уловки мастерового", ему удалось, раздобыв халат, ведро с краской и кисть,
в пятницу утром пробраться к госпоже Блюм, ибо ничто так не обогащает, как
матери, в том числе и больные. Он изложил госпоже Блюм факты,  хотя  и  не
был уверен, что до нее все дошло, и