Генрих Белль
   Хлеб ранних лет


     OCR, Spellcheck: Илья Франк, http://franklang.ru (мультиязыковой проект
Ильи Франка)



I

     Хедвиг  приехала  в  понедельник, и  в  то  утро,  если  бы хозяйка  не
подсунула мне под дверь письмо отца, я с удовольствием накрылся бы с головой
одеялом, как часто делал прежде, когда жил еще в общежитии для учеников.
     Но хозяйка закричала мне из коридора:
     -- Вам письмо из дому!
     И  когда белоснежный конверт,  просунутый под дверь, скользнул  в серую
мглу,  еще  окутывавшую мою  комнату, я в испуге  соскочил с постели, ибо на
конверте вместо обычного круглого  почтового штемпеля была  овальная  печать
железнодорожной почты.
     Мой отец ненавидит телеграммы, и  за все семь лет, что я живу в  городе
один,  он  только дважды послал  мне  письма  с  овальной  печатью: в первом
сообщалось  о смерти матери, во втором -- о  несчастье, случившемся  с самим
отцом, -- он тогда сломал себе  обе ноги; это письмо было  третье, я  вскрыл
его и, прочтя, вздохнул с облегчением.
     "Не  забудь, -- писал отец, -- что дочь  Муллера Хедвиг, для которой ты
снял  комнату, приезжает  сегодня  с поездом 11.47. Будь  добр встретить ее;
постарайся  купить букетик  цветов и обращайся  с  ней полюбезней. Представь
себе,  в  каком состоянии  будет эта девушка: она впервые  приезжает  одна в
город и не знает ни улицы, ни  района,  где  ей  придется жить; все ей у вас
чуждо, ее напугает большой вокзал и сутолока среди дня. Подумай, ей двадцать
лет и она едет в  город, чтобы  стать учительницей.  Жаль, что ты больше  не
имеешь возможности регулярно навещать меня по воскресеньям, очень жаль.
     С сердечным приветом, отец".
     Позже  я  нередко думал  о  том, как бы  все сложилось, если  бы  я  не
встретил  Хедвиг на  вокзале:  я  бы вошел в совсем иную жизнь, как  люди по
ошибке входят не  в  тот поезд;  я  бы вошел  в  жизнь,  которая раньше,  до
знакомства с Хедвиг,  казалась мне вполне  сносной. Так, во всяком случае, я
называл  ее,  рассуждая  сам с собою,  но эта  жизнь, ожидавшая меня, словно
поезд  на  другой стороне платформы, куда я  чуть было  не сел, эта жизнь --
теперь   я  мысленно  переживаю  ее  --   стала   бы  для  меня  адом,  хотя
представлялась мне прежде вполне  сносной;  в своем воображении я  вижу себя
улыбающимся и разговаривающим в той жизни, как видишь  иногда во сне  своего
брата-близнеца, которого  никогда не было на свете;  видишь, как улыбается и
разговаривает  этот  брат,  существовавший,  быть может, всего какую-то долю
секунды, пока не погибло семя, из которого он мог бы зародиться.
     А тогда я просто удивился, что отец послал мне письмо спешной почтой, и
не знал, смогу ли выбрать  время, чтобы встретить Хедвиг,  потому что  с тех
пор,  как  я  занимаюсь  ремонтом  и проверкой стиральных машин,  субботы  и
понедельники  •--  для  меня  самые  хлопотливые  дни.  По  субботам  и
воскресеньям в  свободные от  работы  часы над  стиральными машинами  мудрят
мужчины;  они хотят сами испытать  качество и  действие этого дорогостоящего
приобретения, а  я  сижу у телефона и жду вызовов,  часто  на самые  далекие
окраины.  Стоит  мне только  войти  в дом,  и  я  уже чувствую  запах  гари:
перегорели контакты  и  провода;  или же  я вижу  машины, извергающие  такие
потоки мыльной  пены,  словно  дело происходит  в мультипликационном фильме.
Меня встречают  совершенно измочаленные  мужчины и плачущие женщины; им надо
было нажать несколько  кнопок,  но они либо забыли  об одной из них, либо по
ошибке нажали  ее дважды; наслаждаясь  собственной небрежностью, я  открываю
сумку  с инструментами,  выпятив  губы, осматриваю  неисправности,  спокойно
орудую со  всякого рода  рычажками, выключателями и  контактами  и.  разводя
мыльный порошок, как  требуется  по  инструкции, с  любезной  улыбкой  снова
разъясняю  хозяевам устройство стиральной машины, а  потом включаю ее и, моя
руки, вежливо выслушиваю беспомощный лепет хозяина о технике, а он счастлив,
полагая, что  я принимаю всерьез его технические познания. Зато потом, когда
я подаю ему на подпись бумажку, где значится,  сколько времени я потратил на
ремонт и сколько километров мне пришлось проделать до места аварии, хозяин в
большинстве случаев не очень  вникает в суть дела, и  я преспокойно сажусь в
машину и отправляюсь по новому вызову.
     Я работал  по  двенадцать часов в  сутки, включая  воскресенья;  иногда
встречался с  Вольфом  и с Уллой  в кафе  "Йос";  по воскресеньям  ходил  на
вечернюю мессу,  обычно опаздывая,  и с тревогой старался угадать по  жестам
священника, не приступили ли уже к освящению даров, облегченно вздыхал, если
оно еще не начиналось, затем  устало опускался на первую попавшуюся скамью и
порою  засыпал, просыпаясь лишь тогда,  когда звонил  причетник. Временами я
ненавидел себя самого, свою работу, свои руки.
     В тот понедельник  я с утра чувствовал себя усталым;  меня  ожидало еще
шесть вызовов  с воскресенья, и я слышал, как хозяйка ответила в передней по
телефону: --  Хорошо,  я  передам ему! Сидя на  постели, я курил и думал  об
отце. Я  представлял себе,  как он шел вечером по  городу,  чтобы  отправить
письмо с  поездом, который останавливался в Кнохта в десять часов; я  видел,
как он проходил по площади мимо церкви, потом мимо дома Муллера, через узкую
аллею,  обсаженную  кривыми  деревьями;  как,  чтобы  сократить  себе  путь,
открывал большие ворота  и  темной подворотней  проходил  во двор  гимназии,
подымая взгляд к окнам своего класса на желтой  стене школьного  здания; как
он  обходил дерево  посредине двора, от которого всегда несло  мочой  собаки
швейцара; я видел, как отец отпирал маленькую калитку, -- ее обычно отворяли
по утрам  от семи  пятидесяти  пяти  до  восьми,  когда  к  ней устремлялись
иногородние ученики  с вокзала  напротив  школы. У калитки в это время стоял
швейцар Гоншейд, наблюдая за  тем, чтобы  никто из  гимназистов,  живущих  в
городе,  не  проскочил  вместе  с  иногородними;  и   Альфреду  Грусу,  сыну
начальника станции, приходилось совершать длинный кружной путь по пустынному
кварталу только потому, что он не жил за городом.
     В летние вечера  красное солнце повисало на сверкающих окнах классов. В
тот последний год,  что я провел в Кнохта, мне часто приходилось проделывать
по вечерам весь этот путь  вместе с отцом; мы  относили письма и посылки для
матери к поезду,  который  шел в  противоположном направлении  и в  половине
одиннадцатого останавливался в Брохене, где мать лежала в больнице.
     Возвращаясь домой, отец чаще всего выбирал ту же дорогу, через школьный
двор,  ибо  таким образом  ему удавалось сократить путь  на четыре минуты  и
миновать квар-.тал с уродливыми домами; и  еще потому, что  он в большинстве
случаев прихватывал в своем  классе  то книгу, то стопку тетрадей. Вспоминая
эти  летние воскресные вечера в  гимназии, я  как бы впадаю в  оцепенение: я
вижу  коридоры, потонувшие в серой мгле; вешалки перед  классными комнатами,
где одиноко висят  две-три  фуражки; свеженавощенный пол; тусклые отсветы на
серебристой бронзе  памятника  павшим солдатам  и рядом  большой  белый, как
снег,  четырехугольник на  стене,  где раньше висел портрет Гитлера; а возле
самой учительской светится кроваво-красный воротник Шарнгорста.
     Однажды я хотел стянуть бланк аттестата с печатью, лежавший на столе  в
учительской, но бланк был таким па-радножестким и так сильно зашуршал, когда
я попытался сложить его и спрятать под рубашку, что отец, стоявший у  шкафа,
обернулся, сердито выхватил его у меня из рух и кинул обратно на стол. Он не
стал разглаживать  смятую бумагу и даже не отчитал  меня, но  с тех  пор мне
приходилось  дожидаться  его  в  коридоре,  наедине  с  красным,  как кровь,
воротником Шарнгорста  и красными губами  Ифигении,  чье  изображение висело
возле  дверей  старшего класса; я  должен был  довольствоваться  темно-серой
мглой в коридоре да еще беглыми  взглядами через глазок в  классную  комнату
старших гимназистов. Но через втот глазок была тоже видна только темно-серая
мгла. Однажды я нашел на свеженавощенном полу червонного туза: он был такого
же красного цвета, как  губы Ифигении и  воротник  Шарнгорста;  сквозь запах
свежей  мастики  на  меня  вдруг пахнуло запахом школьных завтраков.  Я ясно
различал  круглые  следы  от  горячих  котлов на  линолеума  перед классными
комнатами,  ощутил  запах  супа,  и  мысль о  котле, который  в  понедельник
поставят  перед нашим классом,  пробудила во мне такой голод, что его  не  в
силах  были  заглушить  ни  красный  воротник Шарнгорста,  ни  красные  губы
Ифигении, ни красный  червонный туз. Когда мы пускались  в обратный  путь, я
просил отца,  чтобы  он заглянул к булочнику  Фундалю,  пожелал  ему доброго
вечера и как  бы между прочим  попросил  у него буханку  хлеба  или  остаток
темно-серого  пирога с начинкой из красного повидла, такого же красного, как
воротник Шарнгорста. Возвращаясь домой по тихим темным улицам,  я разыгрывал
весь диалог, который отец должен был вести с Фунда-лем, чтобы придать нашему
визиту видимость случайности. Я сам удивлялся своей изобретательности, и чем
ближе  мы  подходили  к  булочной Фундаля,  тем  сильнее  разыгрывалось  мое
воображение и тем совершенней становился вымышленный мною диалог между отцом
и  Фундалем.  Отец энергично  качал головой, потому  что сын Фундаля был его
учеником и учился плохо,  но, когда мы подходили к самому дому булочника, он
в  нерешительности  останавливался.  Я знал,  как  тяжело ему  все  это,  но
продолжал долбить свое, и каждый раз, сделав у двери Фундаля резкий поворот,
словно  солдат  из кинокомедии, отец входил  в дом и звонил к Фундалям;  это
происходило по  воскресеньям,  в  десять часов вечера, и всегда  в это время
разыгрывалась одна и та  же немая сцена: кто-нибудь,  только не сам Фундаль,
открывал дверь --  и отец  был слишком смущен и взволнован, чтобы произнести
хотя бы "добрый  вечер"; тогда сын  Фундаля,  его дочь или жена, словом тот,
кто открывал дверь, кричал, повернувшись лицом к темной передней:
     -- Отец, это господин учитель!
     И мой отец  молча ждал, а я, стоя позади него,  мысленно отмечал запахи
ужина Фундалей: пахло тушеным  мясом  или жареным салом; когда была  открыта
дверь в погреб, до меня доносился запах хлеба. Потом  появлялся Фундаль,  он
проходил  в лавку и выносил оттуда незавернутую буханку хлеба, протягивал ее
отцу, и отец не  говоря ни слова брал хлеб.  В первый  раз мы не захватили с
собой ни портфеля,  ни бумаги, и отец понес хлеб под мышкой, а я молча шагал
рядом с ним, наблюдая за выражением его лица:  оно было таким же, как всегда
--  радостным и  гордым,  и никто бы не сказал,  как тяжело отцу все это.  Я
попытался  взять  у  отца  хлеб  и понести  его сам,  но он  ласково покачал
головой.  И потом,  когда воскресными  вечерами мы  снова ходили  на  вокзал
отправлять матери письма,  я всегда следил  за тем,  чтобы у нас был с собой
портфель. Наступили  месяцы, когда я уже со вторника начинал мечтать об этом
добавочном хлебном пайке, пока  однажды в воскресенье  сам Фундаль не открыл
нам дверь, и по его лицу я сразу понял, что на этот раз мы не получим хлеба:
большие  темные глаза булочника  жестко  смотрели на нас, тяжелый подбородок
напоминал каменные подбородки статуй; еле шевеля губами, он произнес:
     -- Я отпускаю хлеб только по карточкам, но и по карточкам я не отпускаю
его в воскресенье вечером.
     Он захлопнул дверь у нас  перед носом, ту самую дверь, что ведет сейчас
в его  кафе, где собираются члены местного джаз-клуба. Я  сам видел на  этой
двери  кроваво-красный  плакат:  сияющие  негры  прижимают  губы  к  золотым
мундштукам труб.
     А тогда понадобилось  несколько секунд, прежде чем мы смогли взять себя
в руки и пойти домой; я нес  пустой портфель, и его кожа совсем опала, как у
хозяйственной  сумки.  Лицо  отца  было  таким  же,  как  всегда:  гордым  и
радостным. Он сказал:
     -- Вчера мне пришлось поставить его сыну единицу.
     Я  слышал, как хозяйка  мелет  на кухне  кофе,  слышал, как  она тихо и
ласково  увещевает  свою  маленькую  дочурку, и  мне все еще  хотелось  лечь
обратно в  постель и закутаться с головой  одеялом; я вспоминал,  как хорошо
было  раньше:  в  общежитии  для учеников мне прекрасно удавалось  состроить
такую несчастную мину, что  наш начальник капеллан Дерихе  приказывал подать
мне в  кровать чай и грелку, и, пока другие ученики спускались и завтраку, я
засыпал  и  просыпался  только около одиннадцати, когда  приходила  уборщица
убирать спальню.  Ее фамилия была  Витцель,  и я боялся сурового взгляда  ее
голубых глаз,  боялся  ее  рук -- честных  и  сильных; заправляя простыни  и
складывая одеяла, она обходила  мою постель, словно постель прокаженного,  и
произносила угрозу, которая до сих пор звучит устрашающе  у меня в ушах: "Из
тебя толку не выйдет! Ничего из тебя не выйдет!"
     Ее  сочувствие после смерти матери, когда все  стали обращаться со мной
ласково, -- ее сочувствие было для меня еще тягостней. Но стоило  мне, после
того  как  умерла мать,  спять  переменить профессию и  место учения --  мне
пришлось тогда целыми днями торчать в общежитии,  пока капеллан не  подыскал
для меня новую  работу, и я либо чистил картошку, либо слонялся  со щеткой в
руках  по  коридорам,  -- ее сочувствия как  не бывало, и  лишь  только фрау
Витцель замечала меня, как снова произносила свою сакраментальную фразу: "Из
тебя толку не выйдет.  Ничего из  тебя не выйдет!"  Я боялся ее, как  боятся
птицу, которая с карканьем преследует тебя, и удирал на кухню под крылышко к
фрау Фехтер, где чувствовал себя в безопасности; я помогал ей солить капусту
и  в награду за это получал добавочные порции пудинга; убаюкиваемый сладкими
песнями,  которые  распевали  служанки,  я  рубил  капусту  большой  сечкой.
Некоторые строчки песен, которые фрау Фехтер  считала неприличными, например
такие,  как  "И  оя  любил  ее  всю  ночку  темную",  служанки  должны  были
пропускать, мурлыкая себе  что-то  под  нос.  Однако  гора капусты на  кухне
убывала быстрее, чем  я предполагал, и целых два страшных дня  мне  пришлось
еще провести  со щеткой в руках под началом  фрау Витцель. А  потом капеллан
нашел  мне место у  Виквебера, и,  после того как я уже  побывал  учеником в
банке, помощником продавца и  подмастерьем  у столяра,  я  начал  учиться  у
Виквебера на электромонтера.
     Недавно, то есть через семь лет после отъезда из общежития, я  встретил
фрау  Витцель  на  трамвайной остановке;  затормозив,  я  вышел из машины  и
предложил подвезти  ее  в город,  она  согласилась, но,  когда  я  высаживал
Витцель у ее дома, она сказала мне весьма дружески:
     -- Большое спасибо... Но если у человека есть своя машина, это вовсе не
значит, что из него вышел толк!..
     Я так и не укрылся с головой одеялом и не стал решать вопроса, права ли
фрау Витцель, ибо мне было безразлично, вышел из меня толк или нет.
     Когда хозяйка принесла мне завтрак, я все еще сидел на краешке кровати.
Я дал  ей письмо  отца  и,  пока  она читала  его, налил себе  кофе и сделал
бутерброды.
     --  Конечно, -- сказала  она, --  вы должны пойти, --  и  она  положила
письмо  на поднос рядом с сахарницей. -- Вы должны быть  к ней внимательны и
пригласить ее поесть. Имейте в  виду,  эти молоденькие девушки в большинстве
случаев гораздо сильней хотят есть, чем они показывают...
     Она вышла, так  как  в передней зазвонил телефон, и я  услышал, как она
говорила:  "Хорошо,  хорошо,  я передам  ему.  Ладно".  --  И, вернувшись  в
комнату, она произнесла:
     -- Звонила какая-то женщина с Курбельштрассе, она  плакала в телефон, у
нее не ладится со стиральной машиной. Просит вас немедленно приехать.
     --  Не могу, --  ответил я, --  мне еще нужно разделаться со вчерашними
вызовами.
     Пожав плечами, хозяйка  вышла;  я позавтракал и умылся, думая о  дочери
Муллера, которую совсем  не  знал.  Она должна  была приехать  в город еще в
феврале, и я смеялся тогда над письмом ее отца -- над его почерком, знакомым
мне еще по отметкам на  моих неудачных работах по английскому  языку,  и над
его манерой выражаться.
     "Моя дочь Хедвиг, -- писал Муллер, -- переедет в феврале в город, чтобы
поступить  в  Педагогическую  академию. Буду  весьма  признателен,  если  Вы
поможете .подыскать ей комнату.  Вероятно, Вы  лишь  смутно помните  меня: я
директор школы имени Гофмана фон Фаллерсле-бена, где Вы в течение нескольких
лет  проходили курс наук",  --  таким  весьма  благородным  способом  Муллер
изобразил нижеследующий факт моей биографии: так и  не окончив гимназию, я в
возрасте шестнадцати лет выбыл из восьмого класса, предварительно просидев в
нем два года.
     "Но, быть может,  -- писал Муллер  далее, -- Вы еще помните обо мне, и,
надеюсь, моя просьба, не слишком обременит Вас. Помещение для дочери  должно
быть не  чересчур роскошным, но и не безобразным; хорошо, если комната будет
поблизости  от  Педагогической  академии и  вместе с тем -- если  это  можно
устроить -- не  в той части города,  которая напоминает окраину; кроме того,
позволю  себе  подчеркнуть,  что  комната должна  быть,  во  всяком  случае,
недорогой".
     Образ Муллера, возникший у меня  при чтении этого письма, был совсем не
похож  на того Муллера, которого я помнил. В воспоминаниях  Муллер рисовался
мне человеком уступчивым и  забывчивым, даже  несколько опустившимся, а этот
Муллер был педант и скряга, что никак  не вязалось  с моим представлением  о
нем.
     Уже одного слова "недорогой" было достаточно, чтобы я возненавидел его,
--  хотя  раньше   не  питал  к  нему  ненависти,--  ибо  я  ненавижу  слово
"недорогой". Отец тоже может порассказать кое-что о тех временах, когда фунт
масла стоил всего марку, меблированная комната с завтраком  -- десять марок,
и  когда  с  тридцатью  пфеннигами  в кармане  можно было пойти  с  девушкой
потанцевать.  Рассказывая об  этих  временах, люди всегда  произносят  слово
"недорогой"  с  оттенком   обвинения,   словно   человек,   с   которым  они
разговаривают,  виноват  в  том,  что  масло подорожало  в.четыре раза.  Уже
шестнадцатилетним  мальчишкой, очутившись в  городе один-одинешенек, я узнал
цену на все  товары,  ибо не  мог  заплатить ни за один из них; голод научил
меня разбираться в-  ценах, мысль о  свежем  хлебе сводила меня с ума, и  по
эечерам я часами бродил  по улицам, думая только об  одном  -- о хлебе.  Мои
глаза горели, а  колени подгибались, и я чувствовал, как  во мне  появляется
что-то волчье.  Хлеб. Я стал хлебоманом, как люди  становятся наркоманами. Я
был страшен самому  себе,  и из  памяти у  меня не выходил  человек, который
как-то читал у нас  в  общежитии лекцию  с диапозитивами  об  экспедиции  на
Северный  полюс; он рассказывал нам, что люди на  полюсе  разрывали на части
только что пойманную живую рыбу  и проглатывали ее сырой. Даже сейчас, когда
я, получив жалованье, иду по городу с бумажками и мелочью в кармане, на меня
часто  нападает  волчий страх  тех дней: завидев  свежий  хлеб в витрине,  я
покупаю  в  булочной   несколько  хлебцев,  которые   кажутся  мне  особенно
аппетитными,  в  следующей  --  еще  один,  а  затем  целую  гору  маленьких
поджаристых, хрустящих  булочек,  которые  отношу потом  хозяйке  на  кухню,
потому что самому мне не справиться и с четвертой  частью  всего  купленного
хлеба, а мысль о том, что он может пропасть, приводит меня в ужас.
     Тяжелее всего были  первые месяцы после  смерти матери;  мне больше  не
хотелось  учиться  на  электромонтера,   но  до  этого  я  уже  перепробовал
достаточно  профессий:  был  учеником в  банке,  продавцом,  подмастерьем  у
столяра, --  и  каждый  раз  меня хватало  ровно на два  месяца; свою  новую
профессию я  тоже  ненавидел,  а хозяина возненавидел так, что у меня  часто
кружилась  голова,  когд