рых сортах шоколадных конфет; в ее голЪве  --
в этом узком  яйцевидном черепе  --  хранится вся топография распространения
шоколадных конфет в нашем городе: она точно знает, кто из наших женщин какие
конфеты  любит, и чем можно особенно порадовать любого, поэтому фрау Йос  --
постоянная   советчица  всех   наших  кавалеров,   доверенное  лицо  больших
магазинов, которые  по праздникам преподносят подарки  женам  своих  богатых
клиентов. Ей известно, кто из мужей  и  жен  собирается нарушить супружескую
верность и кто ее нарушил, судя по тому, какие наборы конфет  потребляют эти
ее клиенты; она сама составляет новые наборы и очень ловко вводит их в моду.
     Фрау Йос подала руку Улле и улыбнулась  ей; я  сунул  ключ  от машины в
карман, и тогда, оставив Уллу, она еще раз протянула мне руку.
     Посмотрев   в  ее  красивые   глаза  более  внимательно,  я  постарался
представить себе, как  бы она разговаривала со мной, если  бы я пришел к ней
семь  лет назад  и  попросил  кусок  хлеба,  -- и я  увидел,  что  ее  глаза
суживаются, становятся жесткими и колючими, как глаза гусыни; увидел, что ее
очаровательные,  изящно растопыренные  пальчики судорожно сжимаются,  словно
когти;  увидел, как  эти маленькие  холеные ручки  сморщиваются и желтеют от
скупости,  и  я  так резко  выдернул  свою  руку из  ее рук,  что  фрау  Йос
испугалась и, качая головой, вернулась к  стойке: теперь ее лицо походило на
шоколадную  конфету,  которая упала  в  грязь и  из которой начинка медленно
вытекает в канаву -- совсем не сладкая, а кислая начинка.
     Улла потянула меня прочь, и по ржаво-красной ковровой дорожке мы прошли
мимо  людей  за  столиками  в  глубь  кафе,  туда, где  она заприметила  два
незанятых  стула. Ни одного свободного столика не было, только эти два стула
за столиком на три человека. Там  сидел  какой-то мужчина с  сигарой и читал
газету; при каждом выдохе сквозь пепел сигары пробивался тонкий светло-серый
дымок и частички пепла сыпались на его темный костюм.
     -- Здесь? -- спросил я.
     -- Все остальное занято, -- ответила Улла.
     -- По-моему,---сказал я, --все же лучше было бы пойти в другое кафе.
     Она  бросила  взгляд,  полный  ненависти,   на  мужчину   за  столиком,
огляделась  вокруг;  и  я заметил, что в  ее  глазах вспыхнул  торжествующий
огонек, когда какой-то мужчина за угловым  столиком встал, чтобы подать жене
голубое пальто.  Для Уллы -- я еще раз почувствовал это, идя за ней, -- было
необычайно важно,  чтобы наш  разговор произошел именно  здесь. Она  бросила
сумочку на стул, где еще лежала коробка  с туфлями, принадлежавшая женщине в
голубом пальто, и,  покачав головой, женщина  в  голубом пальто, взяла  свою
коробку  и  пошла к  выходу,  вслед за мужем, который остановился в  проходе
между столиками, чтобы расплатиться с кельнершей.
     Улла сдвинула грязную посуду и села на стул в углу, я сел  рядом с ней,
вынул из кармана пачку сигарет  и протянул ей; она взяла сигарету, я  дал ей
прикурить, закурил  сам  и взглянул на грязные тарелки со следами сливочного
крема и косточками  от вишен, на остаток серовато-молочной жидкости в  одной
из кофейных чашек.
     -- Я должна была это предвидеть, --  сказала Улла, --  уже тогда, когда
наблюдала  за  тобой  через  стеклянную  стену,  отделявшую  бухгалтерию  от
фабрики.  Как  ты  обхаживал  молодых  работниц,  чтобы  получить  часть  их
завтрака;  одна из них  -- она  обматывала  якоря  -- была такая  маленькая,
уродливая девица, немного рахитичная, с нездоровым  лицом, вся в прыщах; она
давала  тебе  половину своего бутерброда  с повидлом, и я  наблюдала, как ты
запихивал его в рот.
     -- Ты еще не все знаешь: я ее целовал и ходил с ней  в кино и в темноте
держал ее руки в своих; она умерла, когда я  сдавал экзамены на подмастерье.
Чтобы  принести  цветы на  могилу, я  истратил всю  свою  недельную получку.
Надеюсь, она простила мне кусок хлеба с повидлом.
     Улла  молча  посмотрела на меня, потом отодвинула  грязную  посуду  еще
дальше, а я опять придвинул  ее, потому что одна тарелка чуть было не  упала
на пол.
     -- Вы,  -- сказал я, -- даже не нашли нужным послать венок на ее могилу
или хотя бы отправить ее родителям открытку с соболезнованием, но я полагаю,
что ты перечеркнула ее  фамилию  в  платежной ведомости красными  чернилами,
аккуратной прямой чертой.
     К  нам  подошла  кельнерша,  составила  тарелки  и  чашки  на поднос  и
спросила:
     -- Кофе, конечно?
     --  Нет, -- ответил  я, -- спасибо,  мне не  надо. --  А  мне  надо, --
сказала Улла.
     -- А вам что? -- спросила девушка.
     -- Все равно, -- проговорил я устало. '
     -- Дайте герру Фендриху чашку мятного чаю, -- сказала Улла.
     -- Да, -- согласился я, -- дайте мне чаю.
     -- Боже мой, -- воскликнула девушка, -- но ведь у  нас нет мятного чая,
только черный!
     --  Хорошо,  принесите, пожалуйста, черного,  -- произнес я, и  девушка
отошла.
     Я посмотрел на Уллу и поразился, как уже  часто поражался прежде, когда
ее полные красивые губы становились такими  узкими и тонкими, словно  линии,
которые она проводила по линейке.
     Сняв с руки часы, я положил их рядом с.собой на стол; было десять минут
седьмого, а я должен был уйти без четверти семьг и ни минутой позже.
     -- Я бы с  удовольствием уплатил те двадцать  марок, чтобы поговорить с
тобой на две  минуты  дольше, я  бы охотно  подарил тебе на прощанье эти две
минуты, как два особенно дорогих цветка, но ты сама  себя обокрала. Для меня
эти две минуты стоили двадцать марок.
     -- Да, --  проговорила  она, -- ты стал благородным господином,  даришь
цветы по десять марок за штуку.
     -- Да, -- сказал я, -- я  считал, что так надо, ведь  мы никогда ничего
не дарили друг другу. Никогда, правда?
     --  Да, --  подтвердила она,  --  мы ничего не  дарили друг  другу. Мне
всегда внушали, что подарок надо заслужить, и я ни разу не подумала , что ты
его заслужил, да и я тоже, наверное, не заслужила.
     -- Нет, --  сказал я,  -- и  мой единственный подарок, хотя ты его и не
заслужила,  мой единственный подарок  ты  отвергла. И когда мы вместе ходили
куда-нибудь, -- прибавил  я тихо, -- мы ни  разу не забыли  взять  справку о
том,  что с  нас удержали  налоги, мы брали  ее по  очереди -- один  раз ты,
другой  --  я.  И если  бы  на поцелуи  выдавались счета, ты бы и эти  счета
подшивала в папку.
     -- На поцелуи выдаются счета, -- сказала она, -- и когда-нибудь тебе их
предъявят.
     Девушка  подала  Улле  кофе, а мне чай,  и мне  казалось, что  вся  эта
процедура длится  вечность; прошла целая  вечность, прежде чем она поставила
на стол  тарелки и чашки,  молочники и блюдечки с сахаром, рюмочку для яйца,
полагавшегося к чаю, и еще маленькую  тарелочку, на которой лежали маленькие
серебряные  щипчики,  сжимавшие  своими  зубчиками  микроскопический  ломтик
лимона.
     Улла молчала,  и я  боялся, Что она закричит; однажды я слышал, как она
кричала,  когда  отец  отказался  дать  ей  доверенность.  Время  совсем  не
двигалось: было тринадцать минут седьмого.
     -- К черту, -- тихо произнесла Улла, -- убери хотя бы часы!
     Я закрыл часы карточкой меню.
     Мне  казалось,  что я уже тысячи раз все  это  видел, слышал и  обонял,
словно то была пластинка,  которую люди, жившие этажом выше, заводили каждый
вечер в одно и то же время, словно то был фильм -- один  и тот же  фильм, --
который  всегда показывают  в  аду; и все,  чем пахло здесь  -- кофе, потом,
духами, ликером и  сигаретами, -- и все слова,  которые  произносил я  сам и
произносила  Улла,  уже  повторялись несчетное число раз;  слова  наши  были
лживыми,  от  них  оставался  привкус фальши,  так же  как  от  тех,  что  я
произносил, когда рассказывал отцу о "черном рынке" и о своем голоде: стоило
только произнести их, как все сказанное становилось  неправдой; и внезапно я
вспомнил, как Елена Френкель давала мне хлеб с повидлом; вся эта  сцена  так
явственно возникла  передо  мной,  что,  казалось, я  ощутил  вкус  дешевого
красного повидла; и я затосковал по Хедвиг и по  темно-зеленой тени моста, в
которой исчез Юрген Броласки.
     -- Я еще  не совсем это понимаю, -- сказала Улла,-- ибо, по-моему, все,
что ты делаешь, ты делаешь из-за денег. Или, может, у нее есть деньги?
     -- Нет, -- ответил  я, -- у нее нет денег, и она знает, что я  воровал;
кто-то  из вас рассказал эту историю, а тот человек передал  все брату  этой
девушки. Вольф тоже только что напомнил мне об этом.
     -- Да,  --  произнесла  она, --  и хорошо  сделал, ты теперь стал такой
благородный, что, наверное,  уже  начал забывать,  как  таскал электрические
плитки, чтобы купить себе сигарет.
     -- И хлеб, -- сказал  я, -- и хлеб, которого ни ты, ни твой отец мне не
давали, только Вольф время от времени. Он никогда не знал голода, но если мы
работали вместе, он отдавал  мне свой хлеб. Я думаю,  -- тихо прибавил  я,--
что если бы  ты хотя бы один-единственный раз дала мне хлеба, я  не смог  бы
сейчас сидеть здесь и так говорить с тобой.
     -- Мы всегда платили больше, чем полагалось по расценкам, и каждый, кто
работал у нас, получал паек, а на обед -- суп без карточек.
     --  Да, -- повторил я, -- вы  всегда платили больше, чем полагалось  по
расценкам, и каждый, кто работал у вас, получал паек, а  на обед --- суп без
карточек.
     -- Подлец! -- воскликнула она. -- Неблагодарный подлец!
     Я снял карточку с  часов, но еще не  было половины  седьмого, и я снова
прикрыл часы.
     --  Посмотри еще раз  внимательно платежные ведомости,  -- сказал я, --
ведомости, которые ты сама вела; прочитай еще раз все фамилии,  произнеси их
вслух, громко и  благоговейно, как  читают  молитвы, и после каждой  фамилии
скажи: "Прости нас!",.  -- а потом  сложи все  фамилии  вместе  и полученное
число помножь на тысячу  буханок хлеба,  а произведение -- еще на  тысячу, и
тогда  ты узнаешь,  сколько проклятий накопилось  в банке  на  текущем счету
твоего отца.  Измерить  их  можно только  одной мерой: хлебом, хлебом ранних
лет; эти  годы в моих роспоминаниях окутаны густым  туманом; суп, который вы
нам давали, медленно колыхался в наших желудках и  подымался кверху, горячий
и кислый, когда  мы  по вечерам тряслись в трамвае по дороге к дому,  -- это
была отрыжка  бессилия; и  единственным  удовольствием, доступным нам,  была
ненависть;  моя  ненависть, --  прибавил я тихо,  -- уже  давно улетучилась,
прошла,  как  отрыжка,  давившая когда-то  на мой желудок. Ах, Улла, -- тихо
произнес  я,  в  первый  раз  посмотрев  ей прямо  в  лицо,  --  неужели  ты
действительно хочешь убедить меня, внушить мне, что тарелки супа и небольшой
прибавки к жалованью было  достаточно? Хочешь этого? Вспомни хотя бы большие
свертки в промасленной бумаге.
     Она помешала кофе, снова взглянула на меня  и протянула  мне свою пачку
сигарет; я взял сигарету, дал ей прикурить и закурил сам.
     --  Меня даже  не  трогает  то,  что вы рассказывали  о моей мифической
краже,  но  неужели ты  всерьез  хочешь убедить  меня, что все  мы, все, кто
значился  в ваших платежных  ведомостях,  не имели  права  время  от времени
получить несколько лишних кусков хлеба?
     Она все еще молчала, глядя куда-то в сторону, и я сказал:
     -- Приезжая домой, я тбгда крал у отца книги, чтобы купить себе  хлеба.
Эти книги  он любил  и  собирал,  из-за  них  он сам голодал  в студенческие
годы;-книги, за  которые  он платил столько же, сколько  за двадцать буханок
хлеба, я продавал за полбуханки, -- это те проценты,  которые нам приходится
платить от минус двухсот до бесконечности.
     -- И мы тоже,  -- произнесла Улла тихо,  -- мы  тоже  платим  проценты,
проценты, -- прибавила она еще тише, -- о которых ты даже не знаешь.
     -- Да, -- сказал я, -- вы их платите, и даже сами не предполагаете, как
они  высоки; но я брал книги не  выбирая, вернее,  выбирал какие потолще;  у
отца было так много книг, что я  думал, он не заметит; только потом я узнал,
что он хорошо помнил каждую  книгу,  как пастух  свое  стадо; и одна из этих
книг была крохотная, ветхая и безобразная; за  ту цену, что мне дали за нее,
можно было  купить коробок спичек,  а потом я  узнал, что она стоила столько
же, сколько целый вагон хлеба. После отец попросил меня -- и, говоря со мной
об  этом, он  покраснел -- предоставить продажу книг  ему,  и он продавал их
сам, а деньги посылал мне, и я покупал на них хлеб...
     При слове "хлеб", она вздрогнула, и мне стало жаль ее.
     -- Побей  меня, если хочешь,  -- проговорила она, --  можешь выплеснуть
мне в лицо чай и говори, продолжай говорить, ведь раньше ты никогда не хотел
говорить, но,  прошу тебя,  не произноси ты больше слово "хлеб", избавь меня
от этого, пожалуйста, -- прошептала она, и я тихо ответил:
     -- Извини, больше не буду.
     Я опять взглянул на нее и испугался: та Улла, что сидела рядом со мной,
менялась на  глазах под действием  ыоих слов, моих взглядов,  под  действием
маленькой  стрелки, продолжавшей сверлить внизу под  карточкой; это была уже
не прежняя Улла,  которой я предназначал свои слова. Я думал,  что она будет
много  говорить и окажется правой, на свой,  жестокий лад, но на самом  деле
говорил все время я, и правым, но жестоким оказался тоже я.
     Она  посмотрела  на меня, и я понял, что потом, когда  она пройдет мимо
темной мастерской  к  дому своего  отца,  по дорожке,  усыпанной  гравием  и
обсаж-енной кустами бузины, с ней произойдет то, чего я меньше всего ожидал,
-- она заплачет, а плачущей Уллы я не знал.
     Я думал,  она  будет торжествовать, но торжествовать пришлось мне, и  я
ощутил во рту кислый вкус торжества.
     Так и не притрагиваясь к кофе, она вертела в руках ложечку;  услышав ее
голос, я испугался.
     --  Я бы  охотно дала тебе чек на любую сумму,  лишь  бы ты списал свои
проклятья с нашего счета,  -- сказала она. -- Не так  уже приятно знать, что
все годы ты думал об этих вещах и  подсчитывал проклятья, ни слова не говоря
мне.
     -- Я не думал об этом все время, -- возразил я.  -- Дело обстоит иначе,
лишь сегодня, может быть только  сейчас, я вспомнил о проклятьях; ты сыплешь
красную краску в источник, чтооы узнать, как далеко бежит питаемый им ручей,
но иногда проходят годы, прежде чем ты обнаружишь воду, окрашенную в красный
цвет там,  где вовсе этого  не  ожидал. Сегодня  в ручьях течет  кровь, лишь
сегодня я понял, куда девалась та красная краска.
     -- Возможно, ты прав, -- проговорила она, -- я  тоже лишь сегодня, лишь
сейчас поняла, что мне безразличны  деньги, мне  ничего не стоит  дать  тебе
второй чек. да  еще свою чековую книжку впридачу,  с которой ты мог бы взять
любую  сумму, меня бы это не огорчило; а ведь я всегда думала,  что это меня
огорчит. Может, ты и прав, но теперь уже поздно.
     -- Да, -- ответил я, -- теперь  уже поздно, -- и ты видишь, что лошадь,
на которую хотела  поставить тысячу марок,  пришла  к финишу  первой, ты еще
держишь в руке белый листок, заполненный на  эту  лошадь, он мог бы принести
тебе целое состояние, если  бы  ты  поставила  на нее, но ты не поставила, и
бумажка потеряла всякую цену, и нет смысла хранить ее на память.
     --  Остается лишь тысяча марок, -- сказала  она, -- но ты бы, наверное,
выбросил и эту тысячу вместе с бланком в канаву.
     -- Да, -- согласился я, -- наверно, я бы так и поступил. Я налил молоко
в чашку с холодным чаем и выжал туда
     лимон,   наблюдая   за  тем,  как  молоко   свертывалось  и  опускалось
желтовато-серыми  хлопьями  вниз. Я протянул Ул-ле сигарету, но она покачала
головой, мне тоже  не хотелось курить, и я  убрал сигареты. Слегка приподняв
меню со  своих  часов,  я увидел, что  было без десяти семь, и  опять быстро
прикрыл часы карточкой, но она заметила это и произнесла:
     -- Иди, а я еще останусь.
     -- Подвезти тебя домой? -- спросил я.
     --  Нет, --  ответила  она,  -- я еще  посижу. Уходи. Но я  все еще  не
вставал.
     -- Дай мне руку, -- сказала она, и я дал ей руку. Секунду она подержала
мою руку, не глядя на нее, и вдруг отпустила, прежде чем я успел сообразить,
что она ее отпустит, -- и рука ударилась о край стола.
     -- Прости, -- проговорила она, -- этого я не хотела, нет.
     Я почувствовал острую боль в руке, но поверил,  что  она сделала это не
нарочно.
     --  Я  часто  смотрела на твои  руки,  когдаты  держал инструменты  или
прикасался к приборам, я наблюдала,
     как ты  разбирал машины, совсем не  знакомые  тебе: изучал  их  и снова
собирал. Было видно, что  ты просто-таки создан для своей профессии и что ты
ее  любишь, и лучше было  дать тебе самому заработать свой хлеб,  чем дарить
его.
     -- Я не люблю свою профессию, -- сказал я, -- я ее ненавижу, как боксер
ненавидит бокс.
     -- Теперь иди, -- попросила она. -- Иди! -- И я пошел, не сказав больше
ни  слова, ни разу не  оглянувшись;  так  я  шел  до  самой  стойки, а потом
повернулся  и,  остановившись  в  проходе  между  столиками,  рассчитался  с
кельнершей за кофе и за чай.



IV

     Когда  я  снова  ехал  на  Юденгассе,  стало  темно,   и  все  еще  был
понедельник; я ехал очень быстро. Но  было уже семь часов, и я не подумал  о
том, что  с  семи  часов  закрывается проезд  по  Нуделбрейте; не  зная, что
предпринять   дальше,  я  кружил   неподалеку  от  этой  улицы   по   темным
незастроенным кварталам и снова оказался у церкви, где в последний раз видел
Хедвиг.
     Я вспомнил, что они обе -- и Хедвиг и Улла -- сказали мне: "Иди!"
     Я опять проехал мимо  писчебумажного магазина  и  лавки  гробовщика  на
Корбмахергассе и  очень испугался,  увидев, что в  кафе уже  погашен свет. Я
хотел  было  поехать дальше,  на  Юденгассе, но в последний  момент  заметил
зеленый  джемпер Хедвиг  в  дверях кафе  и так резко  затормозил, что машину
швырнуло вперед и она скользнула по полосе глины, там, где разобрали и опять
засыпали мостовую;  левой рукой  я ударился о  ручку дверцы. Обе руки у меня
болели, когда  я  вылезал из  машины  и в темноте шел навстречу Хедвиг;  она
стояла  одна  в дверях  в  той  же позе,  в  какой  стояли  девушки,  иногда
заговаривавшие со  мной  по  вечерам, когда я проходил по темным улицам; она
была без пальто,  в одном  ярко-зеленом джемпере; темные волосы обрамляли ее
белое лицо, но  еще  белей, ослепительно белой казалась  ее шея в маленьком,
напоминавшем  листок  вырезе  джемпера, а  ее рот  выглядел так, словно  его
нарисовали черной тушью.
     Она не шевелилась, не говорила ни слова, не смотрела на меня, и я молча
взял ее за руку и рывком увлек за собой к машине.
     У машины  уже  собрался народ,  потому что  скрип тормозов  врезался  в
тишину  улицы, подобно  звуку трубы, и  я быстро открыл дверцу и чуть ли  не
силой втолкнул Хед-виг в  машину,  а сам поспешно  сел  с  другой  стороны и
рванул  машину  с  места.  Лишь  через минуту,  когда вокзал остался  далеко
позади,  я  улучил время, чтобы  взглянуть  на  Хедвиг. Она  была бледна как
смерть и держалась прямо, словно статуя.
     Я  подъехал к фонарю и остановил  машину.  На улице было темно,  и круг
света от фонаря падал  в парк, выхватывая из темноты круглый кусок  зеленого
газона; кругом не слышалось ни звука.
     --  Какой-то  человек  заговорил  со  мной,  --  произнесла  Хедвиг;  я
испугался, потому  что  она по-прежнему  смотрела прямо перед собой,  словно
статуя, -- какой-то человек. Он хотел увезти меня или уйти со мной, и на вид
был такой  симпатичный; под мышкой он держал  портфель,  и  зубы у него были
немного желтые от табака,  он был старый -- лет тридцати пяти, не меньше, --
но симпатичный.
     --  Хедвиг! -- воскликнул  я, но она не  глядела  на меня; только после
того, как я схватил ее за руку, она повернула голову и тихо промолвила:
     -- Сейчас  ты  отвезешь меня домой...  --  И  я был  потрясен, с  какой
непреложностью прозвучало это "ты" в произнесенной ею фра