я  воровал,  и,
наверное, она же рассказала обо мне человеку, говорившему с вашим братом.
     -- О, значит, вам будет легче! -- воскликнула Хедвиг.
     --  Даже  слишком  легко,  --  сказал  я, -- почти так  же  легко,  как
отказаться от подписки  на газету, если тебе жаль не самой газеты, а  только
почтальоншу, которая из-за этого получит меньше чаевых.
     -- Идите, -- проговорила она, -- а я не  пойду к знакомой  отца.  Когда
вам надо уходить?
     -- Около шести, -- сказал я, -- но сейчас нет даже пяти.
     -- Я посижу одна, -- предложила Хедвиг, --  а вы разыщите писчебумажный
магазин и купите мне открытку: я обещала писать домой каждый день.
     -- Хотите еще кофе? -- спросил я.
     --  Нет, -- ответила  она, -- лучше дайте  мне сигарету. Я  протянул ей
пачку,  и она  взяла сигарету. Я дал ей прикурить и,  расплачиваясь в другой
комнате, видел,  как  она сидит  и  курит;  я заметил, что она  курит редко,
заметил  это  по  тому,  как она держала  сигарету и  пускала дым, и когда я
возвратился к ней, она подняла глаза и произнесла:
     -- Идите же.
     И  я опять вышел; напоследок я увидел, как она открывала свою  сумочку;
подкладка в сумочке была такая же зеленая, как ее пальто.
     Пройдя через всю  Корбмахергассе, я свернул  за угол на Нетцмахергассе;
стало прохладно,  и в некоторых витринах уже горел свет. Мне пришлось пройти
всю Нетцмахергассе, пока я не нашел писчебумажный магазин.
     На старомодных  полках в магазине были беспорядочно навалены товары, на
прилавке лежала колода карт; кто-то, очевидно, взял ее, но обнаружил  брак и
положил рядом с разорванной оберткой колоды испорченные карты: бубновый туз,
на котором  немного  стерлась  большая бубна в середине карты, и надорванную
девятку  пик.  Тут же валялись шариковые ручки,  а  рядом лежал  блокнот, на
котором покупатели их пробовали. Опершись локтями о прилавок,  я разглядывал
блокнот.  Он  был  испещрен  росчерками  и  диковинными закорючками,  кто-то
написал название улицы: "Бруноштрассе",  -- но  большинство  изображало свою
фамилию,  и  в  начальных буквах нажим был сильнее, чем в конце; я явственно
различил  подпись  "Мария Келиш",  написанную твердым  округлым  почерком, а
кто-то другой подписался так, словно он воспроизводил речь заики: "Роберт Б-
Роберт Бр-  Роберт Брах";  почерк был угловатый и трогательно старомодный, и
мне казалось, что это писал старик. "Хейнрих" -- нацарапал кто-то,  и дальше
тем же почерком  -- "незабудка", а еще кто-то вывел толстым пером  авторучки
слова: "старая халупа".
     Наконец пришла  молодая  женщина;  приветливо кивнув  мне,  она  сунула
колоду с двумя бракованными картами обратно в коробку.
     Сперва я попросил  у  нее  открыток с видами, пять  штук,  п взял  пять
верхних  открыток,  из целой  пачки, которую  она положила передо  мной;  на
открытках были изображены парки и церкви и на одной --  не известный мне па™
мятник,  он  назывался  "Памятник Нрльдеволю": отлитый  из  бронзы мужчина в
сюртуке разворачивал свернутую трубочкой бумагу, которую он держал в руках.
     -- Кто  был  этот Нольдеволь?  -- спросил я молодую женщину, подавая ей
открытку, которую она вместе с  остальными вложила в конверт. У женщины было
очень дружелюбное румяное лицо и темные  волосы с проборем посередине, и она
выглядела так, как выглядят женщины, которые хотят уйти в монастырь.
     -- Нольдеволь, -- ответила она, -- построил северную часть города.
     Северная  часть  города  была мне знакома. Высокие дома, где  сдавались
квартиры внаем, до сих пор пытались  сохранить  свой облик бюргерского жилья
1910  года; по улицам здесь кружили трамваи: широкие зеленые вагоны казались
мне  такими же романтичными, какими моему отцу,  наверное,  казались  в 1910
году почтовые кареты.
     --  Спасибо, --  сказал я  и про себя подумал:  "За это, значит, раньше
ставили памятники".
     -- Не желаете ли еще чего-нибудь? -- спросила женщина.
     -- Да, дайте мне, пожалуйста, еще коробку почтовой бумаги, ту, большую,
зеленую.
     Она открыла витрину и, вынув коробку, смахнула с нее пыль.
     Я наблюдал  за  тем, как  она  сматывала  оберточную бумагу с  большого
рулона,  висевшего  позади  нее  на  стене,  и  меня  поразили  ее  красивые
маленькие, очень белые руки; и вдруг я вынул из кармана авторучку, открыл ее
и  написал  свое  имя  под  именем Марии Келиш  в  блокноте,  где покупатели
пробовали шариковые  ручки. Не знаю,  зачем я  это сделал, но мне показалось
необычайно заманчивым увековечить свое имя на этом листке. 64
     -- О, -- заметила женщина, -- может быть, вы хотите наполнить ручку?
     -- Нет, -- пробормотал я, чувствуя, что краснею, -- нет, спасибо, я  ее
совсем недавно наполнил.
     Она  улыбнулась, и мне  показалось даже, что  она поняла, почему  я это
сделал.
     Я положил  деньги  на прилавок,  вынул из  кармана пиджака свою чековую
книжку, заполнил на  прилавке  чек на сумму  в двадцать две марки  пятьдесят
пфеннигов, надписав  наискосок  "В  порядке  расчета",  вытащил из  конверта
открытки,  вложенные  женщиной, сунул их в карман, а в конверт  положил чек.
Конверт  был  самый  дешевенький,  из  тех,  что  получаешь  от   налогового
управления или от полиции. Пока я надписывал конверт, адрес  Виквебера начал
расплываться; я перечеркнул его и медленно написал снова.
     Взяв одну марку из сдачи, поданной мне  женщиной, я подвинул ее обратно
и сказал:
     -- Дайте мне, пожалуйста, почтовых марок: одну десятипфенниговую и одну
"В помощь нуждающимся".
     Она открыла ящик, вынула из маленькой тетрадки марки и подала их мне, а
я наклеил марки на конверт.
     Мне хотелось истратить побольше  денег; я оставил сда-.чу на прилавке и
окинул испытующим  взглядом полки: там  лежали еще общие  тетради,  такие, в
каких мы писали в  техникуме; я выбрал тетрадь в переплете из мягкой зеленой
кожи и подал ее через прилавок женщине, чтобы она завернула. Она снова стала
раскручивать рулон оберточной бумаги, и, взяв в  руки  маленький  сверток, я
понял, что Хедвиг никогда не использует эту тетрадь для записывания лекций.
     Пока я  шел по Нетцмахергассе,  мне казалось, что этот день никогда  не
кончится;  только лампы  в витринах горели  чуть ярче.  Я бы с удовольствием
истратил  еще  больше  денег, но ни  одна  из  витрин не привлекала  меня; я
немного  задержался  только  перед  лавкой  гробовщика,  посмотрел на  слабо
освещенные темно-коричневые и черные ящики и пошел дальше; свернув опять  на
Корбмахергассе, я вспомнил об Улле. С ней вовсе не будет  так легко, как мне
только что казалось. Я это понял; она уже давно и хорошо  знала меня, но и я
знал ее:  целуя  Уллу, я  видел иногда за ее гладким красивым девичьим лицом
мертвый череп,  в  который превратится когда-нибудь голова ее отца;  череп в
зеленой фетровой шляпе.
     Вместе с ней я обманывал старика  значительно более хитрым и прибыльным
способом, нежели во время той истории  с электрическими плитками; спекулируя
железным ломом,  который добывала целая бригада рабочих,  обшаривая под моим
началом развалины  домов,  предназначенных  на слом, мы  зарабатывали весьма
неплохо, и впрямь большие деньги; часть комнат, куда  мы влезали  по высоким
приставным лестницам,  осталась  совершенно  цела,  и  мы находили ванные  и
кухни,где все было как новое: колонки  и бачки для горячей  воды сохранились
вплоть  до последнего  винтика,  на эмалированных крючках иногда  еще висели
полотенца  и  на  стеклянных  полочках  лежали  рядышком  губная   помада  и
бритвенный прибор; в ваннах еще была вода, а мыльная пена, похожая на хлопья
извести, осела на  дно; в  чистой воде  плавали резиновые зверушки, которыми
играли  дети,  задохнувшиеся  в подвалах; я  смотрелся  в  зеркала,  куда  в
последний раз в жизни  смотрелись  люди,  погибшие несколько минут спустя, в
зеркала, в которых я от злости  и отвращения разбивал  свое собственное лицо
молотком;  серебряные осколки осыпали бритвенные приборы и  трубочки  губной
помады; я вытаскивал  пробки из ванн, и вода падала вниз через четыре этажа,
а резиновые зверушки медленно опускались на известковое дно ванны.
     Однажды  мы  нашли  швейную  машину; иголка  была еще воткнута в  кусок
коричневой  материи, из которой шили штанишки какому-то  мальчугану; и никто
не  понял,  почему  я сбросил  швейную машину  вниз в открытую  дверь,  мимо
лестницы, чтобы она разбилась о  каменные  глыбы и обломки стен;  но охотнее
всего  я   уничтожал  свое  собственное  лицо  в  найденных  нами  зеркалах;
серебряные осколки рассыпались, как звонкие каскады воды. И так продолжалось
до тех пор,  пока  Виквебер  не  стал  удивляться,  почему  среди добычи  от
мародерских набегов никогда  не встречалось  ни  одного  зеркала; и  бригада
рабочих для обследования руин была передана другому подмастерью.
     Но они послали меня, когда разбился один из учеников, забравшийся ночью
в разрушенный дом, чтобы вытащить  оттуда  электрическую  стиральную машину.
Никто  не мог понять,  как ему удалось  попасть на третий этаж;  но он попал
туда  и начал спускать на веревке большую, как  комод, стиральную машину, но
сорвался  вместе  с  ней. Когда  мы пришли, его тачка еще  стояла  на улице,
освещенная солнцем.  Прибыла  полиция, и  кто-то  уже мерил длину веревки и,
качая головой, смотрел наверх  в открытую кухонную  дверь, через которую был
виден  веник,  прислоненный к  выкрашенной синей  краской стене.  Стиральная
машина раскололась, как орех, барабан выкатился наружу;  но мальчик, упавший
на  груду полусгнивших матрасов, погребенный  среди морской травы, казалось,
даже не был ранен; его горько сжатый рот был таким же, как всегда, -- то был
рот голодного человека,  который не  верит в справедливость на  этой  земле;
звали его Алоис Фруклар, и к  Виквеберу он поступил  всего три дня назад.  Я
отнес  его  тело  в машину из морга, и какая-то  женщина, стоявшая на улице,
спросила меня:
     -- Это ваш брат?
     -- Да, это мой брат, -- ответил я.
     А после обеда я видел, как Улла, обмакнув перо в чернильницу с красными
чернилами, вычеркнула с помощью  линейки его фамилию из платежной ведомости;
чер-. та, проведенная ею, была ровной и аккуратной и такой же  красной,  как
кровь,  как  воротник  на  портрете  Шарнгор-ста,  как  губы Ифигении,*  как
изображение сердца на червонном тузе.
     Хедвиг обхватила  голову руками; ее зеленый  джемпер  поднялся  кверху;
руки Хедвиг упирались в стол, словно две бутылки, сжавшие  своими горлышками
ее  лицо;  округлость лица  Хедвиг  приходилась как  раз  на  то  место, где
горлышки суживались; глаза у нее были темно-карие, но в глубине просвечивало
что-то светло-желтое,  почти такого же цвета, как мед; и  я  увидел, что моя
тень упала на ее глаза. Но она  по-прежнему смотрела куда-то  мимо меня: она
видела  ту  переднюю,  где  я  был  ровно  двенадцать  раз  с  тетрадями  по
иностранным   языкам  и  о   которой  сохранил  лишь  неясное,  расплывчатое
воспоминание; видела красноватый  линкруст, а  может быть, темно-коричневый,
потому что  в переднюю всегда  проникало мало света; портрет  своего отца  в
студенческой  шапочке  и диковинную подпись какой-то корпорации, кончавшуюся
на "...ония"; ощущала запах мятного чая и табака, видела полочку для нот; на
одной  из нотных тетрадей,  лежавшей сверху,  я как-то прочел: "Григ. "Танец
Анитры".
     Сейчас  я хотел бы  знать эту  переднюю  так  же хорошо,  как ее  знала
Хедвиг;  я пытался  вспомнить предметы, уже,  быть может,  позабытые мной; я
вспарывал  свою память,  как вспарывают  подкладку пиджака,  чтобы  вытащить
оттуда монетку,  которую удалось обнаружить на ощупь, монетку, ставшую вдруг
бесконечно ценной,  потому  что  она  --  единственная и последняя;  на  эту
монетку можно купить две булочки, одну сигарету  или трубочку мятных конфет;
пряная сладость белых, похожих на  церковные  облатки конфет может заглушить
голод; я. словно накачивал воздух в легкие, отказывающиеся работать.
     А когда  распорешь подкладку, в руках у тебя оказываются пыль и волоски
шерсти и ты нащупываешь пальцем бесценную  монету, и, хотя точно знаешь, что
там всего десять пфеннигов, тебе хочется верить, что ты найдешь целую марку.
Но то были только десять пфеннигов, я обнаружил их, и им не было цены... над
входом висело распятие,  а перед ним -- лампадка, мне было видно это, только
когда я выходил из квартиры.
     -- Идите, -- сказала Хедвиг, -- я подожду вас здесь. Вы недолго? -- Она
говорила, не глядя на меня.
     -- Это кафе, -- заметил я, -- закрывается в семь.
     -- А вы разве придете позже семи?
     -- Нет, -- ответил я, -- наверняка нет. Вы будете здесь?
     -- Да, -- проговорила она, -- я буду  здесь. Идите. Я  положил  на стол
открытки, а рядом с ними марки и вышел;  я пошел обратно на Юденгассе и, сев
в машину,  бросил оба свертка с  подарками для  Хедвиг на  заднее сиденье. Я
понял,  что  все  это  время  боялся  своей машины так же, как боялся  своей
работы, но с ездой  все было в порядке, как  с курением: ведь  я курил, пока
стоял на другой  стороне  улицы, гЛядя  на  входную  дверь;  сев в машину, я
машинально начал делать все, что требовалось: нажимал кнопки, тянул рычажки,
опускал рукоятку и подымал ее кверху. Я вел сейчас машину так, как вел бы ее
во  сне, -- все шло  хорошо, тихо и спокойно,  и мне казалось, что  я еду по
безмолвной земле.
     Проезжая по перекрестку,  там, где Юденгассе пересекала Корбмахергассе,
по направлению к Рентгенплатц, я увидел, что зеленый джемпер Хедвиг мелькнул
и скрылся в сумерках, где-то в глубине Корбмахергассе; и я развернулся прямо
на  перекрестке  и  поехал  за ней. Сперва она  бежала, потом  обратилась  к
какому-то  человеку,  который переходил  через улицу с  буханкой  хлеба  под
мышкой. Я затормозил, потому что  подъехал к ним  вплотную,  и  увидел,  что
мужчина жестами  что-то  ей объясняет. Хедвиг побежала  дальше,  и  пока она
бежала  по   Нетцмахергассе,  до  писчебумажного  магазина,  где  я  покупал
открытки, и  пока  заворачивала за угол  в  незнакомую мне темную  маленькую
улочку,  я  медленно  следовал за  ней. Теперь она  перестала бежать, черная
сумочка болталась у нее на руке, и я на секунду включил дальний свет, потому
что иначе не  мог окинуть взглядом улицу; но когда  яркий свет фар  упал  на
портал маленькой  церковки, куда  как  раз  входила  Хедвиг, я покраснел  от
стыда. Я  почувствовал^ себя  так же, как  должен чувствовать себя  человек,
который снимал кинофильм, и, внезапно прорезав ночную тьму лучом прожектора,
застиг врасплох обнимающуюся парочку.



III

     Я быстро объехал вокруг церкви, развернулся и поехал  на  Рентгенплатц.
Ровно  в  шесть  я был там;  сворачивая  на Рентгенплатц с Чандлерштрассе, я
заметил, что Улла уже стоит около мясной лавки; я видел ее все то время, что
медленно  продвигался по площади, зажатый  между другими  автомобилями, пока
мне  не   удалось  повернуть  и  поставить  машину.  Она  'была   в  красном
непромокаемом плаще и в черной шляпке, и я вспомнил, как однажды сказал, что
она мне  очень нравится в красном  плаще. Я поставил, машину где пришлось, и
когда подбежал к Улле, она прежде всего сказала:
     -- Там нельзя ставить. Это может влететь тебе в двадцать марок.
     По  лицу Уллы  я понял, что она  уже говорила с Вольфом:  на ее розовую
кожу легли черные тени. Над головой Уллы в витрине мясной лавки, между двумя
кусками  сала,  среди ваз  и  мраморных  этажерок, возвышалась  пирамида  из
консервных банок, на этикетках которых  ярко-красными буквами было написано:
"Мясо".
     -- Оставь машину, -- заметил я, -- у нас и так мало времени.
     --  Ерунда, -- возразила  она, --- дай мне ключ.  Напротив освободилось
место.
     Я  дал  ей ключ и наблюдал за тем, как  она села в мою  машину и  ловко
перевела  ее  с того  места, где стоянка не  разрешалась, на противоположную
сторону площади, откуда только что отъехала чья-то машина. Потом я подошел к
почтовому ящику на углу и опустил письмо ее отцу.
     -- Какая ерунда, -- повторила она, возвращаясь и передавая мне ключ, --
будто у тебя есть лишние деньги.
     Вздохнув, я подумал о бесконечно долгом браке  с  Ул-лой, браке  на всю
жизньг в который чуть было не вступил.
     Лет  тридцать-сорок подряд она  бросала бы  мне упреки,  словно  камни,
которые бросают в колодец;  и как  бы  она удивлялась,  что  эхо из  колодца
становится все глуше и короче, и наконец исчезает совсем; как бы удивлялась,
что из  колодца  вырастают камни; и все  то время, что мы шли с Уллой к кафе
Йос за углом, мне неотвязно мерещился колодец, изрыгавший камни.
     -- Ты говорила с Вольфом? -- спросил я. И она ответила: -- Да!
     У входа в кафе я взял ее под руку и сказал: -- Стоит ли нам говорить?
     -- О да,  нам стоит  говорить! -- воскликнула она, втолкнув меня в кафе
Йос, и когда я отбрасывал  в сторону войлочную портьеру, то понял, что  наша
встреча здесь для нее очень много значила: в  этом кафе я часто бывал вместе
с  ней и Вольфом еще в то время,  когда учился  на вечерних  курсах, а после
сдачи  экзаменов  и  окончания техникума  оно по-прежнему  оставалось местом
наших  встреч;  мы  выпили здесь несчетное  количество  чашек  кофе  и съели
несчетное количество порций мороженого; и  увидев, как улыбается  Улла, стоя
рядом со мной и отыскивая глазами свободный столик, я понял, что  она думала
заманить меня в ловушку; все  было здесь  на  ее  стороне: стены и  столики,
стулья, запахи и лица кельнерш; она  хотела бороться со мной на  этой сцене,
где каждая кулиса  была ее  кулисой, но  она не  знала,  что я  вычеркнул из
памяти эти три или четыре последних года, хотя только вчера мы еще сидели  с
ней  здесь  вместе;  я  отбросил эти  годы,  как  человек отбрасывает  вещь,
казавшуюся ему в тот момент, когда он прятал ее, бесконечно важной и ценной;
он поднял камешек на вершине Монблана,  чтобы  сохранить его на память о том
дне, когда  внезапно с  легким головокружением  осознал, чего он  достиг; но
потом вдруг выбросил этот серый камешек из окна движущегося поезда -- совсем
обычный  камешек, величиной со  спичечную коробку, который выглядит  так же,
как миллиарды  тонн  камней на этой земле, --  и камешек полетел на  рельсы,
смешавшись со щебнем на полотне.
     Накануне вечером мы засиделись здесь допоздна: она  привезла  меня сюда
после вечерней мессы; я вымыл в туалете грязные от работы руки, съел пирожок
и выпил  вина, и в одном из карманов моих брюкг в самом низу,  под деньгами,
еще лежал  счет, который мне подала кельнерша. На нем было  написано: "Шесть
марок пятьдесят восемь пфеннигов". И девушку, подавшую счет,  я тоже увидел:
она стояла в глубине кафе, прикрепляя к стенду вечерние газеты.
     -- Сядем?--спросила Улла.
     --- Хорошо, -- ответил я, -- сядем.
     Фрау Йос  стояла за стойкой, раскладывая серебряными щипцами шоколадные
конфеты в хрустальных  вазах.  Я  надеялся,  что  нам  удастся  избежать  ее
приветствия,  --  Фрау  Йос  очень  любит   здороваться  с  нами,  ибо   она
"симпатизирует молодежи",  --  но она вышла  к нам  навстречу  из-за стойки,
протянула обе руки и, пожав мои руки повыше кисти, потому что я держал в них
ключ от машины и шляпу, воскликнула:
     -- Как приятно, что вы опять пришли!
     Я почувствовал,  что  краснею,  и  смущенно  посмотрел  в  ее  красивые
миндалевидные глаза, в которых без труда можно было прочесть, как я нравлюсь
женщинам.  Ежедневная  возня с шоколадными  конфетами,  чьим  хранителем она
является,  придала  фрау  Йос  какое-то  сходство  с  ними:  она  похожа  на
шоколадную конфетку и кажется такой же сладкой, чистенькой, аппетитной, а ее
изящные пальчики,  постоянно  орудующие серебряными  щипцами, всегда немного
растопырены. Она маленького роста, и походка  у нее прыгающая, как у птички,
две  белые пряди волос, зачесанные  с  висков  назад, всегда напоминают  мне
полоски из марципанов на некото