ояли
аккуратные росчерки  трех  учителей иностранных языков: "Му" -- что  значило
Муллер, "Цбк"  --  Цубанек  и "Фен"  --  так подписывался  мой отец, фамилию
которого -- Фендрих -- я ношу.
     Наиболее ясно вспоминались мне темные пятна на доме Муллера: на зеленой
краске  вплоть  до окон первого этажа  виднелись черные, похожие на  облака,
подтеки сырости, которая подымалась от земли; фантастические узоры  казались
мне  похожими  на карты из  какого-то  таинственного  атласа; к  лету  пятна
подсыхали по краям  и  их окружали белые,  как плесень,  разводы, но  даже в
летний  зной в этих облаках можно было различить  темно-серое ядро.  Зимой и
осенью  сырость  --  черная  и кислая --  переползала  через  белые,  словно
плесень, края и  расплывалась, как чернильная клякса на промокашке. Я хорошо
помнил также самого Муллера, неряшливого, в  домашних  шлепанцах, помнил его
длинную трубку, кожаные корешки его книг и фотографию в передней, где Муллер
был  снят молодым  человеком  в пестрой  студенческой  шапочке,  а  под этой
фотографией было  витиеватым почерком написано,  кажется, "Тевтония" или  же
название  какой-то  другой  корпорации  на  "...ония".  Иногда я видел  сына
Муллера; он был на два  года моложе меня и когда-то учился  со мной в  одном
классе, но уже давно меня обогнал. Ширококостный,  коротко подстриженный, он
походил на  молодого  буйвола; со мной он старался пробыть не  более минуты;
этому  доброму малому были, очевидно, неприятны  наши встречи,  потому что в
разговоре со  мной ему  с трудом  удавалось избежать всего того, что, по его
мнению,  могло  меня  задеть:   сострадания,  высокомерия  или   неприятной,
неестественной  фамильярности. Поэтому  он ограничивался  тем, что, встретив
меня, хриповатым, но  бодрым голосом  говорил "добрый день"  и показывал мне
дорогу  в  комнату отца. Всего лишь дважды я  видел  маленькую  девочку  лет
двенадцати-тринадцати; в  первый раз она играла в саду  с пустыми цветочными
горшками; она построила башню из сухих светло-красных горшков у зеленой, как
мох,  стены  и испуганно вздрогнула, когда женский голос крикнул: "Хедвиг!";
казалось, ее страх передался башне  из цветочных горшков -- горшок, стоявший
на самом верху, скатился вниз и разбился на мокром темном цементе двора,
     В другой раз  я встретил  девочку в коридоре,  который  вел  в  комнату
Муллера: она устроила в бельевой .корзине постель для куклы;  светлые волосы
рассыпались по ее худой детской шейке, которая в сумраке коридора показалась
мне  зеленоватой.  И  я  слышал, как,  склонившись над невидимой куклой, она
мурлыкала себе под нос  какую-то не известную мне песенку,  в  которой через
определенные   промежутки   времени  повторялось  одно-единственное   слово:
"Зувейя... зу... зу...  зузувейя",  -- и когда я проходил мимо нее в комнату
Муллера, она  взглянула на  меня, и я различил  ее лицо:  оно было бледное и
худое, и на него свисали прямые пряди светлых волос Должно быть,  это и была
она, Хедвиг, для которой я снял комнату.
     Комнату, какую я  должен был разыскать для дочери Муллера, ищут в нашем
городе не менее двадцати тысяч человек; однако таких комнат бывает раз-два и
обчелся, и сдает их тот безвестный  ангел, что изредка блуждает среди людей;
у меня  как  раз такая комната, я  нашел  ее  в то время, когда просил  отца
забрать меня из общежития. Моя комната большая, мебели в ней немного,  и все
вещи хотя  и старинные, но удобные;  четыре года, что  я  уже  прожил в этом
доме, кажутся  мне вечностью:  при  мне  родились дети  хозяйки,  и  я  стал
крестным  самого  младшего  из них  --  потому  что  именно  я привел  ночью
акушерку. В течение  многих недель, когда  мне приходилось  рано вставать, я
грел  для  Роберта  молоко и кормил  его из  бутылочки, потому  что хозяйка,
измотанная ночной работой, просыпалась поздно, а будить ее у меня не хватало
духу.  Ее  муж принадлежит  к  числу людей,  которые  в глазах  света слывут
артистическими   натурами,  его,  как  и   многих  других,  считают  жертвой
обстоятельств; часами он жалуется на свою загубленную  молодость, которую  у
него будто бы украла война.
     -- Нас обманули, -- говорит он, -- нас обманули, лишив самых лучших лет
в жизни человека -- от двадцати до двадцати восьми!
     И  эта  загубленная молодость служит  ему  оправданием  для  глупостей,
совершаемых им,  а жена  не  только прощает ему все, но  и  потворствует; он
рисует, набрасывает эскизы домов, сочиняет музыку...
     Ничего он не делает по-настоящему --так мне, по  крайней  мере кажется,
-- хотя  время  от времени его  работы приносят  деньги.  По  всей  квартире
развешаны   его  наброски:  "Писательский  домик  в  горах  Таунуса",   "Дом
скульптора",  --  и  на  всех  набросках  тьма  деревьев,  какие  изображают
архитекторы; а я  ненавижу деревья,  изображаемые  архитекторами, потому что
вот уже  пятый  год вижу их ежедневно. Я глотаю его советы, как люди глотают
лекарства, прописанные знакомым врачом.
     -- В этом городе, --  говорит он, например,  -- я в  вашем возрасте жил
один, как и вы, и мне пришлось преодолевать опасности, каких я не пожелал бы
вам.  --  Я  знаю,  что,  говоря об  опасностях,  он намекает  на  кварталы,
населенные проститутками.
     Муж моей хозяйки весьма любезен, но, по-моему, глуп; он обладает только
одной  способностью  --  сохранять  любовь своей  жены,  которой  он  делает
прелестных детей. Моя хозяйка -- высокая блондинка, и долгое время я был так
страстно  влюблен в  нее,  что  тайком  целовал ее  фартук и перчатки,  и от
ревности к этому дурню, ее мужу, не мог спать по ночам. Но она его любит, и,
по-видимому,  мужчине вовсе не обязательно быть энергичным и  преуспевающим,
чтобы его  любила такая женщина,  как она,  женщина, которой  я не  перестаю
восхищаться. Часто  он  перехватывает у меня  несколько марок, чтобы пойти в
одно из тех кафе,  куда ходит богема, и,  нацепив дикий галстук и взлохматив
волосы,  он разыгрывает из себя невесть что, выпивая при этом целую  бутылку
водки; я даю ему деньги, потому что не хочу огорчать его жену, унижая его. И
он знает, почему я даю ему деньги, ибо он наделен той хитростью, без которой
бездельники умерли  бы  с голоду.  Он принадлежит к категории  бездельников,
умеющих  делать вид, будто они великие импровизаторы, но я не верю в то, что
он действительно умеет импровизировать.
     Мне всегда казалось,  что вторую такую комнату, как моя, не сыщешь, тем
более я поразился, когда подыскал для долери Муллера почти такую  же хорошую
комнату а  самом  центре,  в  одном  доме  с прачечной, где  мне  приходится
наблюдать  за работой стиральных  машин  -- я  проверяю  прочность резиновых
частей, меняю передачи,  пока они еще не износились, закрепляю винты,  чтобы
они не  разболтались.  Я люблю центр города  --  эти кварталы, сменившие  за
последние  пятьдесят лет своих  хозяев и жильцов; они напоминают  мне  фрак,
который  впервые  одели на  свадьбу,  а  потом  отдали обедневшему  дядюшке,
подрабатывающему  в  качестве  музыканта;  его  наследники заложили  фрак  в
ломбард,  да  так  и  не  выкупили, и  он достался  старьевщику;  старьевщик
приобрел  его на аукционе  и по сходной  цене отдает на  прокат разорившимся
аристократам,  нежданно-негаданно  приглашенным  на  прием  к  какому-нибудь
министру,  чье  государство  они тщетно пытаются  разыскать в географических
атласах своих младших сыновей.
     В доме,  где теперь  находится прачечная,  я снял  для  дочери  Муллера
комнату,  удовлетворяющую  почти  всем   его  требованиям:  она  просторная,
обставлена  отнюдь не  безобразно, и большое  окно выходит  в старый барский
сад; после пяти здесь -- в центре -- тихо и спокойно.
     Я снял комнату с  первого февраля.  Но  потом начались недоразумения: в
конце  января  Муллер  написал,  что его дочь  заболела  и приедет  только к
пятнадцатому марта и нельзя  ли  так  устроить, чтобы комната  оставалась за
нею, но не оплачивалась. Я написал ему гневное письмо, где разъяснил, каковы
жилищные  условия  в нашем  городе, на устыдился, получив от него  смиренный
ответ, в  котором он выражал согласие внести квартирную плату  за эти  шесть
недель.
     О девушке я  вообще  почти не  вспоминал,  я только  удостоверился, что
Муллер действительно  внес плату. Он прислал деньги, и, когда я справился об
этом у хозяйки, она не преминула спросить  меня о  том же, о чем  спрашивала
раньше, когда я смотрел комнату.
     -- Это не ваша подружка, это в самом деле не ваша
     подружка? 30
     --  Боже  мой,  -- ответил  я сердито,  -- говорю вам, что  я вообще не
знаком с этой девушкой.
     -- Я не допущу, -- произнесла она, -- чтобы...
     -- Я знаю, -- ответил я, -- чего вы не допустите, но говорю вам: с этой
девушкой я не знаком.
     --  Хорошо,  -- сказала хозяйка, и я  возненавидел ее уже  за  одну  ее
усмешку.  -- Ведь я спрашиваю  потому,  что для жениха с невестой  я  иногда
делаю исключение.
     --- Боже мой, -- проговорил я,  -- этого еще недоставало.  Успокойтесь,
пожалуйста... -- Но, кажется, она так и не успокоилась.
     На вокзал я пришел с опозданием на несколько минут и, бросая монетку  в
автомат, чтобы получить перронный билет, попытался представить себе девушку,
которая пела  "Зувейя", когда  я  проходил  по  темному  коридору в  комнату
Муллера с тетрадями по иностранным языкам. Остановившись у лестницы, ведущей
на  перрон,,я  размышлял: блондинка, двадцати лет, приезжает  в город, чтобы
стать учительницей; и когда я разглядывал людей, проходивших мимо меня,  мне
казалось, что весь мир  населен белокурыми двадцатилетними девушками, -- так
много  их сошло с поезда; и все они несли в руках чемоданы и выглядели  так,
будто приехали  в город, чтобы стать учительницами. Я  слишком  устал, чтобы
заговорить  с  кем-нибудь из  них;  закурив сигарету, я  перешел  на  другую
сторону лестницы и увидел за  барьером девушку, сидевшую  на своем чемодане,
девушку, которая все это  время, видимо, находилась позади меня: у  нее были
темные волосы, а одета она  была в  пальто,  зеленое, как трава, выросшая за
одну теплую дождливую  ночь; оно было такое зеленое, что  от него, казалось,
должно пахнуть травой;  волосы девушки были темные, как шиферная крыша после
дождя, а  лицо --  ослепительно белое,  почти такое  же  белое,  как  свежая
штукатурка,  сквозь  которую  еще  просвечивает  охра.  Я подумал,  что  она
накрашена, но ошибся. Глядя в  упор на это кричаще зеленое  пальто, глядя на
ее,  лицо,   я  вдруг  почувствовал  страх,   --  страх,  какой   испытывают
путешественники,  когда  вступают на  открытую ими землю,  зная,  что другая
экспедиция уже в пути и, быть  может, успела водрузить свой флаг и завладеть
этой землей; путешественники, которые боятсял как бы "е оказались напрасными
все тяготы их долгого пути, все трудности, борьба не на жизнь, а на смерть.
     Лицо этой  девушки проникло в самую глубь моего существа, прошло сквозь
меня, как штамп для чеканки серебра прошел бы сквозь воск, и мне показалось,
словно я пронзен насквозь, но не истекаю кровью; в какой-то безумный миг мне
вдруг  захотелось уничтожить  это лицо,  как художник уничтожает оригинал, с
которого успел снять один-единственный оттиск.
     Я  бросил  сигарету  и   пробежал  шесть  шагов,  составлявших   ширину
лестничной площадки. Но  страх мой  пропал,  лишь только  я очутился рядом с
девушкой. Я произнес:
     -- Не могу  ли я вам чем-нибудь помочь? Она улыбнулась, кивнула головой
и ответила:
     -- О да, вы можете сказать мне, где находится Юден-гассе.
     -- Юденгассе? -- удивился я, у меня было такое чувство, будто я услышал
свое имя во сне, но еще не осознал, что это действительно мое имя; я был  не
в себе, и мне казалось, я понял, что значит быть не в себе.
     -- Юденгассе, -- повторил я, -- да, Юденгассе. Пойдемте.
     Я видел, как она встала и с некоторым удивлением взяла тяжелый чемодан;
я был слишком потрясен и не подумал, что чемодан полагается нести мне;  в ту
минуту  я был  очень далек от привычной вежливости.  Мысль о том, что она  и
есть Хедвиг Муллер, -- в то мгновение еще не полностью осознанная мною, хотя
эта мысль должна была  со всей очевидностью возникнуть у меня, когда девушка
произнесла  слово "Юденгассе",  -- чуть  не  свела  меня с  ума.  Здесь была
какая-то путаница, неразбериха; я был настолько уверен, что дочь  Муллера --
блондинка, одна из тех многочисленных блондинок, будущих учительниц, которые
проходили мимо меня, что не мог сразу отождествить эту девушку с ней; до сих
пор я часто  сомневаюсь, что  она и есть Хедвиг Муллер, и произношу это  имя
неуверенно, ибо мне кажется, что ее настоящее имя мне еще предстоит узнать.
     --  Да,  да,  --  сказал  я в ответ на  ее  вопросительный  взгляд,  --
пойдемте!
     Пропустив девушку с тяжелым  чемоданом вперед,  я  последовал за  ней к
выходу.
     В те полминуты, пока я шел за ней, я думал о том. что буду  ею обладать
и ради этого готов разрушить  все,  что могло бы мне  помешать. Я уже видел,
как  разрушаю  стиральные  машины,  разбивая  их десятифунтовым  молотом.  Я
смотрел на спину Хедвиг, на ее шею и руки, побелевшие от того, что она несла
тяжелый  чемодан.  Я  ревновал ее к  железнодорожному  чиновнику, который на
секунду дотронулся до ее руки, когда она протянула ему  билет; я ревновал ее
к полу вокзала, потому что по нему  ступали ее ноги. Мы были почти  у самого
выхода, когда я сообразил, что мне надо взять чемодан.
     --  Простите,  --  произнес  я, подскочил  к  ней и взял у нее  из  рук
чемодан.
     -- Очень мило, -- сказала она, -- что вы пришли меня встретить.
     -- Боже мой, -- пробормотал я, -- разве вы меня знаете?'
     --  Конечно, -- ответила  она,  смеясь, -- ведь  ваша карточка стоит на
письменном столе у вашего отца.
     -- Вы знакомы с моим отцом?
     -- Да, -- сказала она, -- я училась у него.
     Я засунул чемодан в багажник,  поставил рядом ее сумку и помог ей сесть
в машину, и тогда я в  первый раз  дотронулся до ее руки и локтя. У нее  был
круглый, крепкий  локоть, а рука большая,  но легкая; в ту  минуту  эта рука
была сухой и прохладной. Обойдя машину, чтобы сесть за руль, я остановился у
радиатора, открыл  капот и сделал вид, будто разглядываю что-то в моторе; но
я смотрел  на  девушку через  переднее  стекло,  и  мне стало страшно уже не
потому, что ее может открыть и завоевать кто-то другой, -- этого я больше не
боялся, -- ибо все  равно я ее никогда не оставлю,  ни сегодня, ни во все те
дни, что наступят потом, во все дни, совокупность которых называется жизнью.
Нет, я боялся другого -- боялся того,  что произойдет потом;  поезд, куда  я
хотел сесть, готовился  к отправлению,  он стоял под парами,  пассажиры  уже
вошли -, семафор был  открыт, и человек в  красной  фуражке поднял жезл; все
ждали только  меня, потому что я уже стоял на подножке  и вот-вот должен был
войти  в  вагон,  но  в  эту  секунду  я   соскочил  вниз.  Я  думал  о  тех
многочисленных  откровенных  объяснениях,  которые  мне  придется  пережить;
теперь  я  понял,  что  всегда  ненавидел  откровенные   объяснения  --  эту
бесконечную,  бессмысленную  болтовню,  бесплодные  рассуждения о  том,  кто
виноват и кто прав, упреки,  ссоры, телефонные  звонки, письма,  я ненавидел
вину, которую  должен буду взять  на себя, --  вину, уже лежащую  на мне.  Я
видел,  как моя прежняя вполне сносная жизнь катилась дальше, словно сложная
машина, построенная для человека, которого уже нет, -- меня  уже не  было; и
машина разрушалась:  винты развинчивались, поршни накалялись, железные части
летели во все стороны, пахло гарью.
     Я давно уже закрыл капот и, упершись локтями в радиатор, смотрел сквозь
переднее стекло на ее лицо, разделенное дворником на две неравные части; мне
казалось непостижимым, что до  сих  пор ни  один мужчина  не  понял, как она
красива, что никто ее не разглядел, а может быть, она стала такой лишь в тот
миг, как я увидел ее?
     Когда я вошел в машину и сел рядом с ней, она взглянула на меня, и в ее
глазах  я  заметил страх перед тем, что  я  мог бы сказать или сделать, но я
ничего не  сказал,  молча включил  мотор и  поехал в город; только  изредка,
поворачивая направо, я смотрел на нее сбоку, изучая ее  профиль,  и она тоже
разглядывала  меня. Я  поехал на Юден-гассе  и  уже затормозил  было,  чтобы
остановиться перед ее домом, но  я  еще не знал, как вести себя потом, когда
мы  остановимся, выйдем из машины и войдем  в  квартиру, и поэтому я проехал
всю  Юденгассе  и,  поколесив по  городу,  опять  вернулся к вокзалу,  снова
проделал тот же путь до Юденгассе и на этот раз остановился.
     Не говоря ни слова,  я помог ей выйти из машины, снова взял ее  большую
руку  в  свою  и почувствовал, как  ее  круглый локоть коснулся  моей  левой
ладони. Взяв немо-дан,  я пошел  к парадному, позвонил и, когда  она нагнала
меня  с сумочкой  в  руках,  не обернулся.  Я побежал  с  чемоданом  вперед,
поставил  его наверху  перед  дверью квартиры и встретил  Хедвиг,  когда она
медленно  поднималась  по  лестнице, держа свою сумочку. Я не знал,  как  ее
назвать; мне казалось, что имена  Хедвиг и фрейлейн  Мул-лер  не  подходят к
ней, и поэтому я просто сказал:
     -- Через полчаса я зайду за вами и мы пойдем обедать, ладно?
     Она слегка кивнула  мне в ответ, задумчиво  глядя куда-то мимо меня,  и
казалось,  будто она что-то глотает. Больше  я не произнес ни слова,  сбежал
вниз, сел в машину и поехал сам не зная куда.  Не помню,  по каким  улицам я
проезжал и о чем думал, помню только, что моя машина казалась мне бесконечно
пустой, машина, в которой я почти всегда ездил один и лишь изредка  с Уллой;
и я пытался представить себе, как было  час назад, когда я ехал без Хедвиг к
вокзалу.
     Но я уже не мог вспомнить, что было раньше; и хотя я представлял  себе,
как еду в своей машине на вокзал, мне казалось, что то был мой брат-близнец,
похожий на меня, как две капли воды, но в остальном не имеющий ничего общего
со мной.
     Я  пришел  в себя,  только подрулив  к  цветочному  магазину; остановив
машину, я  вошел  в  магазин.  Там  было  прохладно, сладко  пахло цветами и
никого,  кроме  меня,  не  было.  Я  подумал о  том,  что  на  свете  должны
существовать зеленые розы, розы  с  зелеными  цветами,  и потом в зеркале  я
увидел, как  вынимаю  бумажник и  ищу  деньги,  но  не  сразу  узнал  себя и
покраснел, потому что,  произнеся вслух  "зеленые розы", почувствовал, будто
кто-то подслушал меня. И только в этот миг я узнал себя по краске, покрывшей
мое  лицо, и  подумал: значит, это действительно  я, у меня и впрямь  весьма
благородная внешность. Откуда-то сзади вышла старуха, и я уже издали увидел,
как  она  улыбалась,  сияя  своими  вставными  зубами;  она  еще  дожевывала
последний  кусок  и,  проглотив  его,  заулыбалась  снова,  и  все  же   мне
показалось, что вместе с едой она проглотила улыбку. По ее лицу я видел, что
она причислила меня к тем, кто покупает красные розы, улыбаясь, она  подошла
к большому  букету красных роз, стоявшему  в серебряном кувшине; она ласкала
цветы, чуть прикасаясь к ним пальцами, но мне это показалось непристойным; я
вспомнил публичные дома, от которых предостерегал меня герр Бротиг, муж моей
хозяйки, и вдруг понял, почему мне было  так неприятно: здесь  было,  как  в
публичном доме, я знал это, хотя никогда не бывал там.
     ---  Они восхитительны, не  правда ли?--сказала женщина. Но я не  хотел
красных роз, я никогда не любил их.
     -- Белых, -- сказал я хрипло; и, улыбаясь, она направилась к бронзовому
кувшину, где стояли белые розы.
     -- Ах, так,-- сказала она, -- для свадьбы!
     -- Да, -- ответил я, -- для свадьбы.
     В кармане пиджака у меня  лежали две бумажки и ме-' лочь; я выложил все
деньги на прилавок и  сказал, как говорил, будучи  ребенком,  когда клал  на
прилавок всю свою наличность, требуя "конфет на все деньг