хотел  дать ей мелочь на  чай,  но
молодая женщина улыбнулась и вложила  монетки  обратно в его большую сильную
руку; покачав  головой, он сунул их в кошелек. Разламывая  вторую булочку, я
чувствовал, что взгляд Вольфа скользнул по  моему  затылку, волосам и лицу и
остановился на моих руках.
     --  Между прочим,  --  сказал  он, --  дело  выгорело. Я  вопросительно
взглянул на него.
     -- Разве Улла не рассказала тебе вчера о заказе для "Тритонии"?
     -- Конечно, -- проговорил я тихо, -- она вчера рассказала мне об этом.
     --  Мы  получили заказ, --  заявил Вольф,  сияя.  -- Сегодня  утром нам
сообщили о решении. Надеюсь, что; к тому дню, когда мы начнем, к пятнице, ты
уже будешь вполне вменяем. Что сказать отцу? Что мне вообще сказать отцу? Он
в ярости; со времени той глупой истории с ним еще такого не случалось.
     Отложив булочку в сторону, я встал.
     -- Со времени какой истории? -- спросил я.
     По  лицу  Вольфа  я видел, что  он уже  жалеет  о начатом разговоре, но
разговор был начат -- и  я расстегнул задний карман брюк, где были  спрятаны
мои деньги, потрогал сложенные бумажки и вдруг вспомнил, что все  бумажки по
сто или по пятьдесят марок; тогда я сунул деньги обратно, застегнул пуговицу
и полез  в карман пиджака, где лежали деньги, которые я забрал с прилавка  в
цветочном магазине.  Я  вытащил бумажку  в двадцать  марок,  двух,  марковую
бумажку и пятьдесят пфеннигов  мелочью, взял правую руку Вольфа, разжал ее и
вложил в нее деньги.
     -- Это  за тогдашнюю историю, -- произнес  я, -- электрические  плитки,
украденные мной, стоили по две марки двадцать пять пфеннигов за штуку. Отдай
твоему отцу эти деньги, плиток было ровно десять штук.
     -- Эта история, -- прибавил я тихо, -- случилась шесть лет назад, но вы
ее не забыли. Я рад, что ты мне о ней напомнил.
     -- Я сожалею, -- сказал Вольф, -- что упомянул о ней.
     -- И все же ты упомянул о ней сегодня  на этом  самом месте, и вот тебе
деньги, отдай их твоему отцу.
     -- Возьми деньги, -- попросил он, -- так не поступают.
     -- А почему бы и нет? -- проговорил я спокойно. -- Тогда  я  воровал, а
сейчас хочу оплатить украденное мной. Ну как, теперь мы в расчете?
     Он  молчал,  и  мне стало его  жаль, потому  что  он  не знал,  как ему
поступить  с деньгами; он держал их  в руке,  и я видел, что на его сжатой в
кулак  руке и на  его лице выступили капельки пота. Лицо у него стало таким,
каким оно бывало,  когда мастера орали на него или  рассказывали неприличные
анекдоты.
     --  Когда эта  история  случилась,  нам  обоим  было по шестнадцать, --
сказал я, -- мы начали вместе учиться, а теперь тебе уже двадцать три, но ты
не забыл о ней; отдай  деньги обратно, если это тебя мучает.  Я могу послать
их твоему отцу по почте.
     Я опять  раскрыл  его руку, горячую и влажную от пота,  а  всю мелочь и
бумажки положил снова в карман пиджака.
     --  А теперь иди, -- сказал я  тихо, .но он продолжал стоять и смотреть
на меня точно так же, как смотрел в тот день, когда кража выплыла наружу: он
не поверил,  что  я  виноват,  и  защищал  меня  своим  звонким,  энергичным
юношеским  голосом; хотя  мы  были ровесники, он  казался мне  тогда намного
моложе меня, моим младшим братом, готовым вытерпеть порку, предназначавшуюся
мне; старик рычал на него,  а под  конец влепил ему  пощечину, и я отдал  бы
тысячу буханок хлеба, лишь бы мне не  пришлось сознаться в воровстве. Но мне
пришлось сознаться; это произошло во дворе перед мастерской, уже погруженной
во  мрак,  при  свете  жалкой  пятнадцатисвечовой  лампочки  в  проржавевшем
патроне,  которая  раскачивалась  от  ноябрьского ветра. И все слова,  какие
Вольф произнес своим  звонким протестующим  детским  голосом, рассыпались  в
прах перед крохотным словечком "да", которым я ответил на вопрос  старика; и
оба они пошли через двор к себе домой.  Вольф всегда видел во  мне то, что в
его детской душе определялось понятием "хороший парень",  и ему было  тяжело
лишать  меня этого титула. Возвращаясь на трамвае в  общежитие, я чувствовал
себя глупым и несчастным;  я ни на секунду не ощущал угрызений совести из-за
сворованных плиток,  которые  обменивал на  хлеб  и  сигареты;  я уже  начал
задумываться о ценах.  Для меня мало значило  то,  что  Вольф  считает  меня
"хорошим  парнем", но  я  не хотел, чтобы он  несправедливо перестал считать
меня таковым.
     На  следующее  утро  старик позвал  меня  в свою контору;  он выслал из
комнаты Веронику и смущенно вертел сигару в темных руках, потом он снял свою
зеленую фетровую шляпу, чего никогда не делал раньше.
     --  Я позвонил капеллану  Дерихсу, -- сказал  он,  -- и  только от него
узнал, что у тебя недавно умерла мать. Мы больше не будем говорить  об этом,
никогда не будем, слышишь? А теперь иди.
     Я ушел, и  когда  вернулся  обратно в мастерскую,  то  подумал:  о чем,
собственно, мы не  будем  говорить? О смерти  матери? Я возненавидел старика
еще сильней, чем прежде; причины этого я не знал, но был уверен, что причина
есть. С  тех пор об этой  истории никогда не говорили, никогда, и  я никогда
больше не воровал  -- и  не потому, что считал воровство нехорошим  делом, а
потому, что боялся, что они еще раз простят меня из-за смерти матери.
     -- Уходи, -- сказал я Вольфу, -- уходи.
     -- Мне  жаль, -- пробормотал он, --- мне... я...  Он посмотрел на  меня
такими глазами, словно  до  сих  пор  сохранил  веру  в хороших парней,  и я
произнес; -- Ладно, не думай больше об этом, иди.
     Вольф  напоминал  теперь людей, которые в сорок лет  теряют то, что они
называют своими идеалами; он стал уже  несколько  рыхлым, был приветлив, и в
нем самом  было  некоторое  сходство  с  тем,  что  разумеют под  выражением
"хороший парень".
     -- Что же мне сказать отцу?
     -- Это он послал тебя?
     --  Нет, -- ответил Вольф,  --  но  я  знаю,  что  он очень сердится  и
постарается разыскать тебя, чтобы поговорить о заказе для "Тритонии".
     -- Я еще не знаю, что будет дальше.
     -- Действительно не знаешь?
     -- Да, -- повторил я, -- действительно не знаю.
     --  Верно  ли  то,  что  говорят  работницы фрау Флинк,  ты бегаешь  за
какой-то девушкой?
     -- Да, -- ответил я,  -- это верно, что говорят  работницы:  я бегаю за
девушкой.
     --  О  господи, -- произнес он, -- тебя не  следует оставлять одного со
всеми твоими деньгами в кармане.
     -- Это как раз необходимо,  -- сказал я  очень  тихо. -- Теперь  иди и,
пожалуйста, -- прибавил я еще тише,  --  не спрашивай меня больше,  что тебе
говорить отцу.
     Он ушел;  я  видел, как он  проходил мимо витрины, опустив руки, словно
боксер,  который  отправляется  на безнадежную  схватку. Я обождал,  пока он
скроется за углом Корбмахергассе, а потом остановился в открытых дверях кафе
и ждал до тех пор,  пока не увидел,  что  виквеберов-ская машина проехала по
улице по  направлению к вокзалу.  Вернувшись в заднюю  комнату, я стоя выпил
свою чашку кофе и  сунул третью булочку  в карман. Я посмотрел на  часы,  но
теперь уже на верхнюю  часть циферблата,  где беззвучно и медленно двигалось
время; я надеялся, что сейчас уже половина шестого или  шесть часов, но было
всего  только  четыре.  Сказав  молодой женщине за  стойкой "до свидания", я
пошел назад, к машине; из щелки между передними  сиденьями выглядывал кончик
записки: утром я записал всех клиентов, к которым должен был попасть. Открыв
дверцу машины, я вытащил записку, разорвал  ее и выбросил клочки в  сток для
воды. Больше всего  мне хотелось опять перейти  на противоположный тротуар и
глубоко, глубоко погрузиться в воду, но,  представив себе  это, я покраснел,
подошел к двери дома, в котором жила Хедвиг, и нажал кнопку звонка; я  нажал
два-три раза подряд, а потом еще раз и стал ждать,  пока за дверью раздастся
звонок, но звонка  не было слышно, и я нажал кнопку  еще два раза и снова не
услышал  звонка; мне опять стало страшно, так же  страшно, как  было, прежде
чем  я перешел  на другую сторону  вокзальной лестницы  к Хедвиг, но потом я
услышал  шаги,  шаги,  которые  никак  не  могли  принадлежать фрау  Гролта,
торопливые шаги по  лестнице и  по парадному;  Хедвиг открыла мне дверь; она
была выше, чем  я предполагал, почти  одного  роста  со мной,  и, очутившись
внезапно  так близко друг к другу,  мы  оба испугались. Она отступила назад,
придерживая дверь:  я  знал, как тяжела эта дверь, потому  что нам  пришлось
держать  ее, когда мы вносили  стиральные машины к  фрау Флинк, пока она  не
явилась сама и не заложила дверь на крючок.
     -- На двери есть крючок, -- сказал я.
     -- Где? -- спросила Хедвиг.
     --  Здесь, -- ответил  я, постучав  по двери с наружной стороны, повыше
дверной  ручки; на несколько секунд левая  рука  и  лицо  Хедвиг  скрылись в
темноте за  дверью.  Потом яркий свет  с  улицы осветил  Хедвиг, и  я  начал
внимательно разглядывать ее; я знал, как ей было страшно, ведь я разглядывал
ее, словно картину,  но она  выдержала мой  взгляд,  только слегка  опустила
нижнюю  губу;  она  смотрела на  меня так же внимательно, как я  на нее, и я
почувствовал, что  мой страх пропал. Я снова ощутил боль оттого, что ее лицо
так глубоко проникало в меня.
     -- Тогда, -- проговорил я, -- вы были блондинкой.
     -- Когда это? -- спросила она.
     -- Семь лет назад, незадолго до того, как я уехал из дома.
     --  Да,  --  сказала  она,  улыбаясь,  --  тогда  я  была  белокурой  и
малокровной,
     -- Сегодня утром я искал  белокурую девушку,  --  сказал я, -- а вы все
это время сидели позади меня на чемодане.
     -- Не так уж долго, -- возразила она, --  я уселась  как раз перед тем,
как вы подошли. Я вас сразу узнала, но не хотела заговаривать первой. -- Она
опять улыбнулась.
     -- Почему? -- спросил я.
     --  Потому,  что у вас  было  такое  сердитое лицо,  и  потому,  что вы
показались мне очень взрослым и важным, а я боюсь важных людей.
     -- Что вы подумали? -- спросил я,
     -- Да ничего, -- сказала она, -- я подумала: так вот, значит, какой он,
этот молодой Фендрих; на карточке у вашего отца вы выглядите гораздо моложе.
О вас нехорошо говорят. Кто-то рассказывал мне, что вы совершили кражу.
     Она покраснела, и я ясно  увидел, что теперь она совсем не малокровная:
лицо у нее стало таким пунцовым, что мне было невыносимо смотреть на нее.
     -- Не надо, -- проговорил  я тихо, -- не надо краснеть. Я действительно
украл, но это было шесть лет назад, и я... я бы сделал это снова. Кто вам об
этом рассказал?
     -- Мой брат, -- ответила она, -- а он совсем не плохой парень.
     -- Да, он совсем не  плохой парень, -- повторил я, -- и когда я ушел от
вас, вы думали о том, что я совершил кражу.
     -- Да, -- сказала она, -- я думала об этом, но недолго.
     -- А все же сколько? -- спросил я.
     -- Не  знаю, -- ответила она, улыбаясь, -- я думала еще о других вещах.
Мне хотелось есть, но я боялась сойти  вниз, потому что знала -- вы стоите у
двери.
     Я вытащил булочку из кармана пиджака; улыбнувшись, она взяла ее, быстро
разломила  пополам,  и  я  увидел, как  ее  большой  палец, белый и крепкий,
глубоко вошел в  мякиш,  как в подушку. Она съела кусочек булки, но,  прежде
чем она успела откусить еще один, я проговорил:
     -- Вы не знаете, кто рассказал вашему брату о моей краже?
     -- Ва'м это очень важно знать?
     -- Да, -- проговорил я, -- очень важно.
     -- Должно быть, люди, которых вы... -- онд покраснела, -- у которых это
произошло.  Брат сказал мне:  "Я знаю  об этом из  первых уст". -- Она съела
второй кусочек хлеба и,  глядя в сторону, тихо прибавила: -- Мне жаль, что я
вас прогнала  тогда,  но  я испугалась. И в тот момент я вовсе не  думала об
истории, которую мне рассказывал брат.
     -- Мне даже хочется, -- сказал я, --  чтобы та кража была настоящей, но
самое скверное заключается  в  том, что это  я  просто  по-дурацки вел себя.
Тогда я был еще слишком молод, слишком робок,  теперь у  меня получилось  бы
лучше.
     -- Вы ни капельки  не раскаиваетесь?  Да? -- спросила она, кладя себе в
рот еще кусочек хлеба.
     --  Нет,  --  сказал я,  --  ни капельки;  только  после  того, как это
обнаружилось, получилась некрасивая история, и я не мог защищаться. Они меня
простили,  а. знаете ли вы, как это приятно, когда вам прощают что-нибудь, в
чем вы вовсе не чувствуете себя виноватым?
     -- Нет, --  сказала она,  -- не знаю, но могу себе представить, как это
скверно. Нет ли у вас, -- спросила она,  улыбаясь,  -- нет ли у вас случайно
еще хлеба в кармане? А что вы, собственно, с ним делаете? Кормите птиц, или,
может быть, вы боитесь голода?
     -- Я постоянно боюсь голода, -- ответил я. -- Хотите еще хлеба?
     -- Да, -- сказала она.
     -- Пойдемте, -- предложил я, -- я куплю вам.
     -- Можно подумать, что ты находишься в пустыне,  -- сказала она, -- уже
семь .часов, как я не держала во рту ни крошки.
     -- Пойдемте, -- повторил я.
     Она умолкла и перестала улыбаться.  -- Я  пойду с вами, --  проговорила
она  медленно, -- если вы дадите сло" во,  что никогда  больше не войдете ко
мне в комнату так неожиданно и с такой массой цветов.
     -- Обещаю вам это, -- сказал я.
     Она нагнулась  за дверью  и  отбросила кверху крючок, и я  услышал, как
крючок ударился о стенку.
     -- Это недалеко, -- сказал я, -- сразу за углами, пойдемте.
     Но  она  по-прежнему стояла,  придерживая спиной закрывающуюся дверь, и
ждала,  пока  я  не  пройду вперед. Я пошел немного  впереди  нее, время  от
времени  оборачиваясь, и только теперь я заметил, что она захватила  с собой
сумочку.  На этот раз в  кафе за  стойкой  стоял мужчина, нарезавший большим
ножом свежий яблочный пирог; коричневая решетка из теста на зеленом яблочном
джеме  была  совсем мягкой, и, боясь повредить ее,  мужчина осторожно вонзал
нож  в пирог.  Мы  молча  стояли  рядышком около стойки  и наблюдали за  его
движениями.
     -- Здесь бывает, -- сказал я тихо Хедвиг, -- еще куриный бульон и суп с
мясом.
     --  Да,  -- произнес мужчина, не поднимая  глаз.  --  Это у  нас  можно
получить. -- Из-под его белой шапочки  выбивались  черные  густые волосы, от
него пахло хлебом, каг; от крестьянки -- молоком.
     -- Нет, -- сказала Хедвиг, -- не надо супа. Лучше пирог.
     --  Сколько  порций? -- спросил  мужчина.  Отрезав последний  кусок, он
одним движением вытащил нож из пирога и с улыбкой оглядел свою работу.
     -- Спорим?  --  предложил он,  и его  узкое смуглое  лицо  сморщилось в
улыбке. -- Спорим, что все куски совершенно одинаковы по величине и по весу.
Самое  большее,-- он отложил нож  в сторону,  --  самое большее -- разница в
два-три грамма, этого не избежишь. Спорим?
     -- Нет, -- ответил я, улыбаясь,  -- не стану спорить, ведь в этом споре
я наверняка проиграю.
     Пирог был похож на круглое решетчатое окошечко собора.
     -- Наверняка, -- сказал  мужчина, --  вы наверняка  проиграете. Сколько
вам порций?
     Я вопросительно взглянул на Хедвиг. Улыбаясь, она произнесла:
     -- Одной будет слишком мало, а двух -- слишком много.
     -- Значит, полторы, -- сказал мужчина.
     -- А так можно заказать? -- спросила Хедвиг.
     -- Ну, конечно, -- ответил он, схватил нож и разрезал один кусок пирога
точно посередине.
     -- Значит, каждому по полторы порции, -- сказал я, -- и кофе.
     На столике, за которым мы сидели с Вольфом, еще стояли чашки, а на моей
тарелке лежали хлебные крошки. Хедвиг села на стул, где сидел Вольф; я вынул
из кармана пачку сигарет и протянул ей.
     -- Нет, спасибо, -- сказала она. -- После, может быть.
     --  Об  одной  вещи,  --  произнес я, садясь, --  я все же  должен  вас
спросить, я собирался спросить об этом еще  вашего отца, но, конечно, у меня
не хватило духу.
     -- О чем же? -- спросила она.
     --  Как получилось,  --  сказал я,  -- что  ваша фамилия Муллер,  а  не
Мюллер?
     -- Ах, -- ответила она. -- Это глупая история, из-за нее я часто злюсь.
     -- Почему? -- спросил я.
     -- Моего дедушку  звали Мюллер, но он был богат, и его фамилия казалась
ему слишком обычной, он заплатил бешеные деньги, чтобы превратить "ю" в "у".
Я ужасно сердита на него.
     -- Почему?
     -- Потому что я  предпочла бы называться Мюллер, лишь  бы иметь деньги,
которых ему стоило это  превращение ни  в чем не повинного  "ю"  в "у". Я бы
хотела иметь сейчас эти деньги, тогда мне не пришлось бы стать учительницей.
     -- Вы не хотите быть учительницей? --спросил я.
     -- Нельзя сказать,  что не  хочу,  -- сказала она. -- Но и  не жажду. А
отец  говорит,  мне  надо   стать  учительницей,  чтобы   иметь  возможность
прокормить себя.
     -- Если хотите, -- проговорил я тихо, -- я буду вас кормить.
     Она покраснела, и я был рад, что наконец  произнес эти слова  и что мне
удалось  сказать их именно в такой форме.  Но все же  я обрадовался,  что  в
комнату вошел мужчина и подал нам кофе. Он поставил кофейник на  стол, убрал
грязную посуду и спросил:
     -- Не хотите ли сбитых сливок к пирогу?
     -- Да, -- сказал я, -- дайте нам сливок.
     Он ушел, и Хедвиг налила кофе; краска еще не сошла  с ее лица, и, минуя
ее  взглядом, я смотрел на картину, висевшую  на стене над ее головой, -- то
был  снимок мраморного памятника  какой-то женщине;  я часто  проезжал  мимо
этого памятника, но  никогда не знал, кого он изображает,  и  я обрадовался,
прочитав под фотографией: "Памятник императрице Августе"; теперь я знал, кто
была эта женщина.
     Хозяин принес  нам  пирог.  Я налил себе молока в кофе, размешал,  взял
ложечкой кусок пирога и обрадовался, что Хедвиг тоже начала есть. Теперь она
уже не была красной; не поднимая глаз от тарелки, она произнесла:
     -- Странный  способ кормить: много цветов  и  одна булочка --  и та  на
ходу.
     --  А потом,  -- возразил я, -- пирог со сливками и кофе, а вечером то,
что моя мать называла приличной едой.
     -- Да, -- сказала она, -- и моя мать говорила, что хотя бы раз в день я
должна прилично поесть.
     -- Часов в семь, ладно? -- сказал я.
     -- Сегодня? -- спросила она. - Да.
     --  Нет, -- проговорила  она, -- сегодня  вечером  я не могу. Я  должна
пойти в  гости  к одной родственнице отца, она живет на окраине  и уже давно
ждет, что я переселюсь в город.
     -- Вам хочется идти к ней? -- спросил я.
     --  Нет, -- ответила Хедвиг, --  она  из тех женщин, которые с  первого
взгляда определяют, когда вы в последний раз стирали свои занавески, и самое
скверное,  что она  всегда  угадывает. Если бы она увидела  нас  с вами,  то
сказала бы: этот человек хочет тебя соблазнить.
     -- И на этот раз она угадала бы, -- сказал я, -- я хочу вас соблазнить.
     -- Знаю, -- ответила Хедвиг, -- нет, мне не хочется идти к ней.
     -- Не ходите, -- попросил я,  -- мне бы хотелось еще раз  встретиться с
вами сегодня вечером. И вообще лучше не ходить к людям, которые не нравятся.
     -- Хорошо,  -- согласилась она, -- я не пойду, но, если я не пойду, она
явится ко мне и захватит меня с собой. У нее своя машина, и она поразительно
деятельная женщина, или нет -- решительная, так про нее говорит отец.
     -- Я ненавижу решительных людей, -- сказал я.
     -- Я тоже, --  ответила Хедвиг. Она доела свой пирог и ложкой подобрала
сливки, которые сползли на тарелку.
     -- Я  никак  не решусь пойти туда, где мне  надо быть в шесть часов, --
сказал я. -- Я хотел встретиться с  девушкой, на которой  когда-то собирался
жениться, и сказать ей, что не женюсь на ней.
     Она  взялась  было  за  кофейник,  чтобы  налить  еще  кофе,  но  вдруг
остановилась и сказала:
     -- Это зависит от меня, скажете вы ей это сегодня или нет?
     --  Нет,  --  ответил  я,   --  только   от  меня   одного.   При  всех
обстоятельствах я должен ей это сказать.
     -- Тогда пойдите и скажите. А кто она?
     --  Это  та  девушка, --  начал  я, -- у  отца которой