а  по   вечерам   я  ехал  обратно  в   общежитие  в
переполненном  трамвае; но я все же доучился,  потому что  решил доказать им
всем, что способен на это.  Четыре  раза в неделю  мне разрешалось ходить по
вечерам в  госпиталь  святого  Винцента,  где  дальняя  родственница  матери
работала  на кухне:  там  я получал тарелку  супа, а  иногда и  ломоть хлеба
впридачу; на скамейке перед окошком в кухню всегда сидело четверо или пятеро
голодных,  большей частью  старики.  Когда  окошко  приоткрывалось и  в  нем
появлялись полные руки сестры Клары, они протягивали свои дрожащие ладони, а
я с трудом удерживался, чтобы не вырвать у Клары миску  с Супом. Выдача супа
всегда  происходила поздно вечером,  когда  больные уже давным-давно  спали:
нельзя было  возбуждать в  них  подозрение, что  здесь занимаются неуместной
благотворительностью за- их счет; и в коридоре, где мы сидели, горели только
две  пятнадцатисвечовые  лампочки,  освещавшие  нашу  трапезу.  Иногда  наше
чавканье приостанавливалось, окошко открывалось во второй раз и сестра Клара
давала нам по  полной тарелке пудинга. Этот пудинг был такой же красный, как
дешевые леденцы, которые  продаются на ярмарках; когда мы кидались к окошку,
сестра  Клара  качала  головой и  вздыхала,  большей  частью  она  с  трудом
удерживалась от слез.  Потом она говорила "обождите", шла еще раз  обратно в
кухню  и  возвращалась с  полным кувшином  подливки; подливка  была  желтая,
словно сера, такая ослепительно желтая, как  солнце на лубочных картинках. И
мы  съедали все:  и суп и пудинг  и подливку, --  и ждали,  не откроется  ли
окошко в третий раз:  иногда нам перепадал  еще кусок  хлеба,  и раз в месяц
сестра  Клара  раздавала сигареты из  своего пайка, каждый из нас получал по
одной  или  по две  штуки этих  бесценных белых палочек, -- но в большинстве
случаев, открывая окошко, сестра  Клара  говорила, что у  нее  больше ничего
нет. Каждый месяц  группы людей, которых сестра Клара кормила таким образом,
перетасовывались; и  мы  могли  попасть в  группу,  имевшую  право приходить
четыре раза в неделю, причем этот четвертый день падал на воскресенье, а  по
воскресеньям иногда давали картошку  с мясным соусом; т я  с таким страстным
нетерпением ждал  конца месяца, чтобы попасть в другую группу, словно узник,
ожидающий конца своего заключения.
     С тех пор я  ненавижу  слово "недорогой", ибо всегда  слышал его из уст
моего хозяина; Виквебер принадлежит  к числу людей, которых принято называть
"порядочными";  человек  энергичный,  он  знает свое дело и  по-своему  даже
добродушен.  Когда  я  поступил  к  нему учеником,  мне еще  не  исполнилось
шестнадцати. Он держал в  то  время двух подмастерьев и четырех учеников  и,
кроме  того, еще  мастера,  правда,  большей  частью  занятого на  маленькой
фабрике, которую Виквебер  как раз тогда открыл. Виквебер -- видный мужчина,
здоровый и веселый, и даже в его набожности есть что-то вызывающее симпатию.
Вначале  я его просто  невзлюбил, но  спустя два месяца я  ненавидел его уже
только за то, что из его кухни доносились запахи кушаний, которых  я никогда
в  жизни не  пробовал:  свежих пирогов, жареного мяса, горячего сала; голод,
этот зверь, копошившийся в моих внутренностях, не выносил запахов съестного,
он  начинал  бунтовать,  и  что-то кислое  и  горячее подымалось  во мне;  я
ненавидел Викве-бера потому, что с утра приносил с собой на работу всего два
ломтика хлеба, склеенных  красным повидлом, и  кастрюльку с холодным  супом;
предполагалось,  что  я подогрею  его где-нибудь поблизости на  стройке,  но
большей  частью я  проглатывал  суп  уже по  дороге  в  мастерскую.  Когда я
приходил на работу, в моей сумке для инструментов гремела пустая посуда, и я
надеялся лишь на то, что какая-нибудь клиентка даст мне кусок хлеба, тарелку
супа  или  еще  что-нибудь  съедобное.   Обычно  мне  действительно  кое-что
перепадало. Я был  тогда застенчивым парнем, очень тихим,  высоким, худым, и
никто, казалось, знать  не знал  о том, что во мне притаился волк. Однажды в
моем  присутствии  обо  мне говорила  женщина, не  предполагавшая, что я  ее
слышу, она хвалила  меня и под  конец  сказала: "У  него  такая  благородная
внешность!"
     "Хорошо, -- подумал я тогда, -- значит,  у меня благородная внешность",
-- и я начал более внимательно разглядывать себя в зеркале, которое висело в
умывальной нашего общежития; я рассматривал свое бледное продолговатое  лицо
-- то  вытягивая губы вперед,  то опять поджимая их, -- и размышлял: значит,
так   выглядят   люди  с  благородной  внешностью.  И,  обращаясь  к  своему
собственному лицу, смотревшему на меня из зеркала, я громко говорил: "Хорошо
бы пожрать чего-нибудь!.."
     В то время отец всегда писал, что он приедет ко мне,; чтобы посмотреть,
как я живу; но он так и не приехал. Когда я бывал дома, он расспрашивал меня
о  жизни в  городе,  и  я должен  был  рассказывать  о  "черном  рынке",  об
общежитии, о  моей  работе; он беспомощно качал головой, и,  если  я говорил
ему,  что  голодаю,  -- я редко заговаривал на эту  тему,  но  иногда у меня
невольно вырывалось, -- отец бежал на кухню и  приносил все, что у него было
съедобного: яблоки, хлеб/ маргарин, а иногда он становился у плиты и нарезал
на  сковородку холодные картофелины, чтобы угостить  меня жареной картошкой;
однажды он вернулся из кухни растерянныйг с кочаном красной капусты в руках.
     -- Больше я ничего не нашел, -- сказал  он. -- По-моему, из этого можно
приготовить салат.
     Но  кусок  застревал у  меня в горле.  Мне казалось,  будто я  совершаю
несправедливость,  будто  я  все  неправильно  описываю,  казалось,  что мои
рассказы  о жизни в городе не  соответствуют действительности. Я называл ему
также  цены на хлеб, масло и уголь, и каждый раз он ужасался, но,  по-моему,
каждый раз все забывал, хотя  иногда все-таки  посылал мне  деньги  и писал,
чтобы я купил себе хлеба. Когда от отца  приходили деньги, я шел на  "черный
рынок", покупал  двух- или трехфунтовую буханку самого свежего хлеба,  потом
садился на  какую-нибудь скамейку или же  забирался в  развалины, разламывал
буханку пополам и ел, отрывая своими грязными руками куски хлеба и запихивая
их в  рот;  иногда от  мякиша  шел  пар,  внутри хлеб  был совсем  теплый, и
мгновениями мне казалось, будто я держу в руках что-то живое  и разрываю его
на части, и я вспоминал человека, который  читал нам лекцию об экспедиции на
Северный  полюс и  рассказывал,  как люди разрывали на  куски  живую рыбу  и
проглатывали ее сырой. Бывало, что, оставляя немного хлеба, я завертывал его
в газетную бумагу и клал в сумку с инструментами, но стоило мне отойти шагов
на  сто, как я останавливался, снова  вынимал хлеб и, стоя на  улице, съедал
все до  крошки. Если я покупал себе трехфунтовую буханку,  то  так наедался,
что отдавал кому-нибудь свой ужин в общежитии, а сам сейчас же укладывался в
кровать и лежал  совсем  один наверху,  в спальне,  завернувшись  в одеяло и
почти осоловев от сытости,  потому  что  желудок мой был переполнен  сладким
свежим хлебом. Я ложился часов в восемь вечера, и мне предстояло спать целых
одиннадцать часов, ибо сна мне тоже никогда не хватало. Возможно, отец был в
то  время  безразличен ко всему, кроме  болезни  матери;  во  всяком случае,
приезжая  домой,  я  избегал  слова "голод"  и  всяких  упоминаний  о  своих
горестях, так  как  видел воочию, что у отца  было гораздо меньше еды, чем у
меня; лицо  у  него  пожелтело, он исхудал  и  смотрел на  все отсутствующим
взглядом. Потом  мы отправлялись навестить мать;  и когда я  сидел  возле ее
кровати, она тоже обязательно предлагала мне что-нибудь  поесть, все, что ей
удавалось урвать от  своего  больничного  пайка или от передач,  которые  ей
приносили: фрукты, бутылку молока или кусок пирога. Но я не мог ничего есть,
зная, что у матери  туберкулез и ей нужно хорошо  питаться. Мать настаивала,
уверяя, что еда испортится, если  я ее не съем. А  отец говорил:  "Клара, ты
должна есть, ты должна поправиться". Мать плакала, повернувшись к стене, а я
не мог проглотить ни куска из того, что она  мне предлагала. Рядом с матерью
лежала женщина, в глазах которой  тоже  было что-то волчье, я  знал, что эта
женщина  готова съесть все,  что не доест мать;  я  чувствовал прикосновение
горячих ладоней матери к моей руке, видел в  ее глазах страх перед алчностью
соседки. Мать умоляла меня поесть, говоря:
     --  Дорогой мальчик,  ешь,  я ведь знаю,  что ты голоден,  я  знаю, как
живется в городе.
     Но  я только  качал  головой, гладил ее руки и  молча молил,  чтобы она
перестала меня упрашивать; улыбнувшись, она не заговаривала  больше о еде, и
я знал, что она поняла меня. Я говорил ей:
     -- Может, дома тебе было бы  лучше, может, тебе было  бы лучше в другой
палате.
     Но мать отвечала:
     --  Других палат  нет,  а  домой они  меня не пускают,  потому  что моя
болезнь заразная.
     А потом,  когда  отец и я разговаривали с врачом, я  ненавидел врача за
его равнодушие; беседуя  с  нами, он думал  о чем-то постороннем; отвечая на
вопросы отца, о.ч  глядел то  на дверь,  то в окно, и по его красным,  мягко
очерченным губам я видел, что мать умрет. И все же женщина, лежавшая рядом с
матерью,  умерла  раньше. Однажды,  когда  мы  пришли  в  воскресенье  днем,
оказалось,  что она умерла, ее кровать была пуста, и  муж, которого, видимо,
только что известили,  пришел в палату  и  собирал а тумбочке  ее имущество:
шпильки, пудреницу, белье и коробку спичек; он делал это молча и торопливо и
даже  не  поздоровался  с  нами. Он был маленького роста, худой и походил на
щуку -- кожа у него была темная, а глаза маленькие и совсем круглые; и когда
в  палату вошла сестра, он начал  орать на нее из-за банки мясных консервов,
которой не обнаружил в тумбочке.
     --  Где консервы?--закричал он, когда пришла сестра. -- Я принес вчера,
вчера вечером, в десять часов, когда возвращался с работы, и если она умерла
ночью, то уже не могла их съесть.
     Он размахивал шпилькой покойницы у самого лица сестры, а в  уголках его
губ показалась желтоватая пена. Он беспрерывно вопил:
     -- Где  мясо?  Отдайте мне мясо!  Если вы  не вернете мои  консервы,  я
разнесу в щепки всю вашу лавочку!
     Сестра  покраснела  и  тоже  начала  кричать,  и, глядя  на  ее лицо, я
подумал, что она  действительно стащила  мясо. А этот тип бушевал: он бросал
на пол вещи и, топча их ногами, орал:
     -- Отдайте мне мясо, вы, чертовы шлюхи, воры, убийцы!
     Это  продолжалось  всего  каких-нибудь  несколько  секунд,  потом  отец
выбежал в коридор,  чтобы позвать на помощь, а я встал между  сестрой и этим
человеком,  потому что он начал  бить ее, но он  был маленький, проворный  и
гораздо  ловчей  меня, и  ему  удалось несколько  раз ударить сестру в грудь
своими маленькими темными  кулачками. Я заметил, что в  гневе  он все  время
ухмылялся,  скаля зубы,  словно  крысы,  которые  попадались  в  крысоловки,
расставленные сестрой-хозяйкой в нашем общежитии.
     --  Отдай мясо,  шлюха! Мясо!  --  кричал он,  пока отец  не  явился  в
сопровождении двух санитаров, которые схватили его и выволокли в коридор; но
из-за закрытых дверей до нас продолжали доноситься его крики:
     -- Отдайте мясо, воры!
     Когда снаружи все стихло, мы  взглянули друг на друга, и мать  спокойно
сказала:
     --  Каждый раз,  как только он приходил,  они  начинали ссориться из-за
денег, которые она давала ему на питание; он кричал на нее, уверяя, что цены
опять поднялись,  а она  ему  никогда  не  верила; они  говорили друг  другу
ужасные вещи, но она все-таки давала ему деньги.
     Мать помолчала, взглянула на кровать покойницы и тихо прибавила:
     -- Они были женаты двадцать лет, и  в войну  погиб их единственный сын.
Иногда она вытаскивала из-под  подушки карточку сына и плакала. Карточка все
еще лежит  там  и деньги  тоже. Он  их не нашел. А мясо, --  сказала она еще
тише, -- мясо она успела съесть.
     И я постарался представить  себе,  как все это было, как эта мрачная  и
алчная женщина лежала ночью рядом  с матерью и уже в предсмертной агонии ела
мясо из консервной банки.
     В  те  годы,  после  смерти  матери, отец часто писал  мне, его  письма
приходили все  чаще  и  становились все длинней  и  длинней.  В  большинстве
случаев  он  писал,  что приедет  посмотреть,  как я живу;  но он  так  и не
приехал, и  семь  лет  я  прожил  в  городе  один. Тогда  он  предложил  мне
переменить место учения, подыскать себе  что-нибудь  в Кнох-та, но  я  хотел
остаться в городе, потому что  уже начал становиться на ноги и разбираться в
махинациях Викве-бера,  и мне  было важно  закончить учение  именно  у него.
Кроме  того,  я познакомился с  девушкой,  по  имени  Вероника, белокурой  и
сияющей; она работала  у Виквебера в  конторе; мы с ней  часто  встречались;
летними вечерами мы ходили гулять по берегу Рейна  или есть  мороженое, и  я
целовал ее, когда, спустившись  к  самой реке,  мы сидели в темноте на синих
базальтовых плитах набережной, свесив ноги в воду. В светлые ночи, когда вся
река была видна как  на  ладони,  мы подплывали  к разбитому  судну, которое
торчало посреди  реки, усаживались на железную  скамейку, где когда-то сидел
по вечерам шкипер со своей женой; каюта, помещавшаяся  позади скамейки, была
давно разобрана,  и можно было прислониться только к железной штанге. Внизу,
внутри судна,  журчала  вода.  После  того  как в  конторе Виквебера  начала
работать его  дочь^он  уволил Веронику, и мы  стали  встречаться с ней реже.
Через год она вышла  замуж за вдовца, у которого своя молочная неподалеку от
моего  нынешнего  жилья. Когда моя  машина в ремонте и я езжу на трамвае, то
вижу Веронику в лавке; она все еще белокурая и сияющая, но семь лет, которые
прошли с тех пор, уже наложили на нее свой отпечаток.  Она растолстела, а во
дворе  за  лавкой  висит  на  веревке  детское  белье: розовое  принадлежит,
по-видимому, маленькой девочке, а голубое --  мальчику.  Однажды  дверь была
открыта,  и я  видел, как  Вероника,  стоя в  лавке,  наливала молоко своими
большими  красивыми  руками.   Иногда  она  приносила  мне  хлеб  от  своего
двоюродного брата, работавшего на хлебозаводе;  Веронике хотелось непременно
кормить меня самой, и каждый раз, когда она давала мне кусок хлеба, эти руки
были  у самых моих глаз. Но однажды  я показал ей кольцо, доставшееся мне от
матери,  и заметил  в ее взгляде тот же алчный  блеск, какой  был во взгляде
женщины, лежавшей в больнице рядом с матерью.
     За эти семь лет  я слишком хорошо узнал цены, и поэтому не выношу слово
"недорогой"; "недорогих" вещей нет, а цены на хлеб всегда слишком высоки.
     Теперь я  стал на ноги  -- так, кажется, говорят, -- я настолько хорошо
изучил свое ремесло,  что  давно  уже перестал  быть  для  Виквебера дешевой
рабочей  силой, как  первые  три года. У меня  есть маленький автомобиль, за
который  я даже расплатился, и вот уже несколько лет я  коплю деньги, с  тем
чтобы  стать  независимым  от Виквебера и иметь  возможность в любой  момент
внести залог и перейти  к кому-нибудь из его конкурентов. Большинство людей,
с которыми мне приходится иметь дело, приветливы со мной, и  я плачу  им тем
же. Можно сказать, что мои дела обстоят вполне сносно. Я теперь  сам в цене,
в  цене  1йои  руки и  мои технические  знания, накопленный  мною опыт и мое
любезное обращение с клиентами (ибо  меня хвалят за приятное обхождение и за
безупречные манеры, что особенно важно, так как я агент по продаже тех самых
машин, которые могу теперь ремонтировать с закрытыми глазами). Свою цену мне
все еще удается повышать, мои дела идут как по маслу, а за это время цены на
хлеб, как говорят, теперь  успели прийти в норму. Итак, я работал двенадцать
часов в сутки, спал восемь, и у меня еще оставалось  четыре часа на  то, что
называется досугом: я встречался с Уллой, дочерью моего шефа, с которой хотя
и  не  был помолвлен, или, вернее, не был помолвлен, так сказать, формально,
но  которая  считалась  тем  не  менее моей невестой;  об этом,  правда,  не
говорилось вслух, но все были уверены, что я на ней женюсь.
     И все же ни к кому я не испытываю такой нежности, как к сестре Кларе из
госпиталя святого  Винцента, которая  давала  мне  суп,  хлеб,  ярко-красный
пудинг, желтую,  как  сера, подливку  и  подарила  мне  в  общей  сложности,
наверное,  штук  двадцать  сигарет;  ее  пудинг  показался   бы  мне  теперь
невкусным, ее сигареты  я  не стал бы сейчас курить, но к сестре Кларе,  уже
давно покоящейся на монастырском кладбище, и к памяти об ее одутловатом лице
и  водянистых  глазах,  с  грустью  глядевших  на нас, когда ей  приходилось
окончательно захлопывать окошко, я отношусь с большей нежностью, чем ко всем
людям, с которыми мне довелось  познакомиться, гуляя с Уллой: по глазам этих
людей и  по их рукам я читаю цены, которые  мне пришлось  бы им платить, и я
стряхиваю с себя их  очарование,  мысленно разоблачаю  их,  стараюсь  забыть
аромат исходящий от этих людей, -- снимаю с них все их показное достоинство,
которое так  дешево стоит. Встречаясь с ними, я бужу  в себе волка,  все еще
дремлющего во мне.  бужу  голод,  который научил меня разбираться в ценах: я
слышу его рычание, когда, танцуя, кладу голову  на плечо красивой девушки  и
вижу, как хорошенькие  маленькие  ручки, покоящиеся на моей руке и  на  моем
плече,  превращаются в  когти,  готовые  вырвать у  меня  хлеб.  Лишь  очень
немногие люди давали  мне, ничего не требуя взамен: только отец, мать да еще
иногда работниоы с фабрики...



II

     Я вытер лезвие  бритвы бумажной салфеткой;  пачка салфеток всегда висит
рядом  с  моим умывальником. -- мне дарит их агент мыльной фирмы; на  каждом
листке изображен кроваво-красный женский  рот, и  под  этим  кроваво-красным
ртом написано: "Не стирайте помаду полотенцем!" Есть салфетки другого  рода:
на каждой из них нарисована мужская рука с лезвием, разрезающим полотенце, и
на листках напечатано: ."Вытирая бритву, пользуйтесь  этой салфеткой!" -- но
я предпочитаю употреблять листки с кроваво-красным ртом, а салфетки с другим
рисунком дарю детям хозяйки.
     Я взял с письменного стола деньги -- возвращаясь домой, я вытаскиваю их
из карманов и бросаю как попало  на  стол, -- и моток провода, который Вольф
принес  еще вчера,  и,  уже  выходя  из комнаты,  услышал телефонный звонок.
Хозяйка  опять сказала: "Хорошо,  я ему передам!"--  и,  посмотрев  на меня,
молча  протянула  мне трубку;  я покачал  головой, но она с таким  серьезным
лицом кивнула мне, что я  все  же подошел  и взял трубку.  Плачущий  женский
голос произнес какую-то фразу, но я разобрал только несколько слов:
     -- Курбельштрассе, приходите... пожалуйста, приходите...
     --  Хорошо,  приду,  --  сказал  я,  и  плачущая женщина  опять  что-то
произнесла, но я уловил только отдельные слова:
     -- Мы поспорили... мой муж... приходите, пожалуйста, сейчас же...
     Я еще раз сказал:
     -- Ладно, приду, -- и повесил трубку.
     -- Не забудьте купить цветы, -- напомнила хозяйка,-- и подумайте о еде.
Она приедет как раз к обеду.
     О цветах я  забыл; мне пришлось ехать  с самой окраины обратно в город,
хотя поблизости надо было произвести еще один ремонт и, таким образом, можно
было  дважды поставить  в  счет расстояние до  места и время, потраченное на
езду.  Я  ехал быстро,  потому что было  уже  половина двенадцатого, а поезд
приходил в 11.47. Этот поезд я знал; по  понедельникам я часто возвращался с
ним в город, навестив отца. По дороге на вокзал я попытался представить себе
девушку.
     Семь лет назад, в тот последний  проведенный дома  год, я несколько раз
видел  ее; этот год я был у  Муллеров ровно двенадцать  раз:  каждый месяц я
относил Муллеру тетради по иностранным  языкам, которые, в очередь с другими
учителями, просматривал отец. На  последней странице, в  самом низу,  ст