ти.

                                    VII

Свидание! Она назначила мне свидание!

Он  несся,  перепрыгивая  через  раскидистые  августовские  лужи, и звенящая
радость пела вокруг, и солнце на ставшем вдруг безоблачном небе пело в такт.

Свидание! Она назначила мне свидание!

А потом, после танцев, может быть они...

И  раскаленная  фантазия  семнадцатилетнего,  нецелованного  еще  мальчишки,
галопом  ринулась  вперед, рисуя картины, от предвкушения которых и от того,
что  это  возможно,  от  того,  что  это  не блеклый бег мечты, а почти, как
казалось ему тогда, реальность, сладко заныло под ложечкой.

Он  представил  студию,  залитую  солнцем  сквозь  стеклянную  крышу, себя у
мольберта  в  белой  блузе,  заляпанной красками, и ее в кресле, у пылающего
камина, следящую влюбленными глазами за его работой.

И  на  секунду  его  залило  счастье  законченной  судьбы, тут же сменившись
вечным мужским:

И это все!!?

И больше ничего не будет!!?

Не  будет  ни  других женщин, ни других объятий, ни другой жизни, ни другого
сладкого сосания под ложечкой?

А будет только она и работа?

Но  услужливая  фантазия  разбегом  низкого  своего  движения  рисовала  уже
следующую картину.

Он  великий художник, как Сезанн, как Гоген, плачущий над гробом своей жены.
А  после,  свободный  и  величественный,  утешившийся от своего горя, еще не
старый, двадцатипятилетний, в окружении сотен услужливых поклонниц...

И тут же ему стало непереносимо стыдно:

Господи, какая я дрянь...

Вульф  ощутил  себя  беспредельно  низким,  он  вспомнил  все, вспомнил свою
унизительную  зависимость  -  неотвязчивую мерзость детского греха, вспомнил
гадость  султанских  своих  видений,  вспомнил,  что  никогда  ему  не стать
художником,  что  он  бездарность,  что он не знает десятой доли того, о чем
шутя жонглирует словами Гурвиц.

"Я дрянь и онанист", - зло и почти вслух сказал Вульф.

Рука  тронула  его  за  плечо,  он вздрогнул, оборачиваясь. Перед ним встала
виноватая крестьянская физиономия - это был Леха.

- Можно тебя? - как-то конфузливо скорчился он.

- А в чем, собственно, дело? - максимально ледяным тоном спросил Женя.

- Ну, это, блин, воще, поговорить.

Они,  чувствуя  себя  бесконечно глупо, уселись на ту же самую лавочку перед
входом  в барак. Дембель зачем-то предложил сигарету, а Женя зачем-то взял и
подражательским жестом размял "родопину".

"Щас  закашляю",  -  подумал  Вульф,  делая  первую  в  жизни затяжку, но не
закашлял.  Перед  глазами  поплыло и стало подташнивать, как прошлым летом в
Прибалтике после двух коктейлей.

-  Ты,  это,  блин,  ну,  в  общем,  ты  извини  меня...  я  там  это... ну,
нажрался... - было видно, что извиняться он не умеет.

- Да ладно, - Женя еще не научился держать зла, - ничего страшного.

- Ты, это, не подумай... я это, к евреям нормально отношусь... я...

- Я не еврей, - пресек Вульф.

-  Да?  А  чђђ  ты  тогда?  -  и словно поняв, - ты, это, перед другом своим
извинись...

- Да, ладно, брось ты, проехали.

-  А  чђђ у тебя там, - он поднял наконец взгляд из уличной пыли и кивнул на
вульфовское лицо, - ничего не болит?

- Нос немного.

-  А  ну,  покажи,  -  умелые  пальцы,  натренированные  десятками уличных и
солдатских драк, пробежали по носу, - так больно? А так?

-  Ну чђђ, - вынес он вердикт, - вроде все цело, до свадьбы заживет. Ты как,
на дискотеку ђидешь сегодня?

- Да. Ладно, я спать пойду, а то я с ночной смены...

- Ну, давай, до вечера.

Женя  долго не мог заснуть, распаленная фантазия неслась штормовыми волнами,
но  теперь  он  строго  следил  за  своими  видениями,  не давая им впасть в
непристойную гадость.

И  их  светлая  романтика  была  так  невероятно  и  пронзительно чиста, что
вызвала бы циничный хохот даже у заядлой читательницы дамских романов.

Но кто посмеет его осудить?

Ведь ему было всего семнадцать.

А  иногда, когда коварной мечте удавалось выскользнуть на мгновение из цепей
старательного целомудрия, они пришлись бы по вкусу любителю жесткого порно.

Но кто посмеет его осудить?

Ведь ему было уже семнадцать.

                                    VIII

Часа  в  три  Женя  подскочил на скрипучей сетке, покрытый холодным потом, -
ему приснилось, что он проспал.

Встав,  Вульф  проделал  целый ряд ненужных суетливостей. Сперва, он полчаса
плескался  в  кочегарском  душе,  затем,  старательно  и неумело скреб тупой
бритвой редкий золотистый пушок, показавшийся уже на щеках.

Покончив  с  гигиеной,  Вульф  двинулся  в деревню, где сунул в киоск рубль,
получив  в ответ пачку "БТ", коробку спичек и девятнадцать копеек сдачи. (Он
бы  купил  "Мальборо", но его в деревенском ларьке, конечно, не было, даже и
в тот еще изобильный год)

Собственно,  Женя великолепно знал, что нарочитое курение в его возрасте уже
даже  не  понт,  а  понт  дешевый,  но сигареты со спичками все же на всякий
случай опустил в нагрудный кармашек, решив действовать по обстановке.

И,  наконец,  вернувшись к себе, совершил облачение: кооперативные "вареные"
джинсы,   кооперативная  же  рубашка  с  безумным,  слегка  линялым  узором,
пакистанская  ветровка  и  венец, предмет гордости и тайной зависти, - белые
высокие  кроссовки  (спасибо  дяде  Жоре,  удачно  эмигрировавшему  на  заре
восьмидесятых).

Кроссовки  были  увезены в колхозную грязь ценой жестокого скандала с мамой,
гневно  и  язвительно  вопрошавшей:  во-первых,  зачем они ему, а во-вторых,
имеет  ли он представление о таинственных соотношениях белого с деревенскими
лужами.

Вульф  не  сказал  ей,  да  и  себе  он  не  посмел  бы  признаться, что они
необходимы именно для тайной и нежной мечты сегодняшнего вечера.

С  тех  пор,  как  предсмертно  вскрикнул пластик, укутывающий посылку, он и
представить  не  мог  себя  на  первом свидании без белой сказки заграничной
обновки.

В  завершение многотрудных приготовлений, Женя выпросил у соседа одеколон и,
неумеренно  себя  полив, двинулся навстречу судьбе, распространяя невыносимы
запах  ландыша.  До  назначенного  срока, к счастью, было еще минут десять и
удушливое облако успело несколько рассеяться.

И  вот наконец стрелки часов, лениво дернувшись вперед, вытянулись в линию -
Вульф робко тронул костяшкой дверь.

Слабый  этот звук вызвал удивительные последствия: с грохотом рухнуло что-то
тяжелое,  раздался  приглушенный вскрик, торопливо зашлепало множество босых
ног  и  покатилось  по  полу  нечто  стеклянное.  Дверь  приоткрылась  ровно
настолько, чтобы смогла протиснуться хрюшеподобная рожица.

"Кончено. Ушла". - Женя ђстер с лица заблаговременную печоринскую улыбку.

- Тебе кого? - спросила рожица.

- Э-э-э... Иру, - промямлил Вульф.

- Ирка, к тебе, - проголосила рожица, скрываясь в глубине комнаты.

- Ой, а что уже шесть? - неожиданно высунулась из-за двери Ирочка.

Женя  постарался  вернуть  загадочную улыбку пресыщения, но от неожиданности
вышло  плохо, и лицо его перекосилось жуткой гримасой. Он посмотрел зачем-то
на часы и кивнул:

- Да.

-  Ты извини, я еще не готова. Подожди секундочку. Хорошо? - она одарила его
сногсшибательной   улыбкой,   позаимствованной  у  любимой  актрисы,  и,  не
дожидаясь ответа, исчезла в комнате.

"Да,  конечно",  -  сказал  в  пустоту  Женя, с трудом удержавшись, чтобы не
подпрыгнуть от радости перед хлопнувшей дверью.

                                     IX

Последующие  полчаса  дверь поминутно хлопала, выпуская очарование не вполне
сформировавшихся  женщин.  Очарование  проплывало  мимо  по  двое и по трое,
пронзая его взглядом - подобием рентгена.

Заметив  это,  Вульф  принял  отрепетированную  позу,  демонстрируя  мужскую
отрешенность и поглядывая снисходительно-равнодушно.

Вволю  себя  изуродовав,  он  все же был оценен "симпатичным". (Ручаюсь: без
дяди  Жоры  здесь  не  обошлось. Воистину, благословенные времена - всего-то
белая обувка безызвестной фирмы, а каков эффект!)

В  дверях  показалась  Ирочка,  косметическая  приглаженность  изменила  ее,
широкие   скулы   глядели   со   зрелого   лица   холодной   женщины,   лица
красиво-уродливого,  античного.  Вульф  вдруг  содрогнулся,  ощутив, что она
совершенно  чужая,  из  мира, где мужественные мальчики целуются с красивыми
девочками, содрогнулся, угадывая позор сегодняшнего вечера.

"Куда я лезу? - и без связи, - чужая, совсем чужая..."

Но  в  этот момент, она, скорчив мордочку по возможности невинно, приподняла
брови:

- Я не очень долго?

И  детская  эта  попытка  подлизаться  и  извиниться  разом все переменила -
Ирочка стала проще, доступней, утренней.

Они  шли  в  глубоких колеях не то улицы, не то дороги, разделенные полоской
жухлой  травы, когда Женя, горделиво вытянув из пачки сигарету, воткнул ее в
рот.

- Так ты куришь? - разочарованно протянула Ирочка.

"Идиот",  -  подумал  Вульф  и  был  почти прав. Первым порывом было немедля
затоптать  сигарету,  но,  спасенный  врожденной интуицией, он неопределенно
пожал плечами и ответил по возможности равнодушно:

- Да так, изредка, - обнаружил Женя немалый артистизм.

Идти  с  незажженной  сигаретой  было глупо, и Вульф, остановившись, чиркнул
спичкой  -  та,  заискрившись,  погасла.  Вторая  и  третья тоже, четвертая,
секунду продрожав синеющим огоньком, разделила их судьбу.

Напряженным  воспоминанием  он  сплел  ладони в подобие хитрой фигуру, какая
неизбежна  при закуривании на ветру. К десятой попытке Вульфу удалось все же
задымить, и они двинулись дальше. Женя тайком подул на обожженные руки.

Уже  привычно  закружилась  голова,  но  в подтверждение бессмертного закона
всеобщей   компенсаторики   обнаружилось  новое.  Оказывается,  если  нечего
сказать, можно затянуться.

Ирочка  щебетала, давая ему возможность отделаться незначимыми междометиями,
перемежаемыми   глубокомысленными  затяжками.  Нехитрые  истории  начинались
неизбежным:

- Мы с девчонками... и тут Володька...

- Володька?

-   Ну,   да!  Ну,  помнишь?  Я  тебе  рассказывала,  -  летали  по  воздуху
эмоциональные ладошки, нежно огрубевшие от работы в поле, - Володька, он...

- Ах да, - соглашался Женя, хотя и слышал о Володьке в первый раз в жизни.

Расхрабрившись,   Вульф,   орудуя   неплохо  подвешенным  языком,  рассказал
художественно  обработанную  байку  из жизни первенствовавшего по возрасту и
жизненному опыту брата, введя, как водится, себя на главную роль.

И,  обнаружив  успех, перекатился в следующую, а там, незаметно, и в третью,
и  истории  его  снова  сменились  Ирочкиным  щебетанием, и солнце клонилось
вниз,   кропя   небо   кровью,   и  несся  далекий  перекликающийся  лай,  и
перевешивались  через покосившийся забор размашистые яблони, и резали дорогу
бесконечными тенями...

                                     X

В  клубе,  в душной толчее, в окружении сдвинутых к стенам стульев, потеющие
семнадцатилетние   тела  вдыхали  под  грохот  разбитых  динамиков  законное
счастье   субботних   плясок.   Сдвинутые  однополые  круги  перебрасывались
теннисом  взглядов,  и  кое-где джинсы уже замелькали в соседстве с юбками и
опять-таки джинсами.

Среди  танцующих  девочки,  конечно  же, преобладали вчетверо, а джинсы были
большей   частью   старшекурсниками,   загнанными   в  "колхоз"  за  хвосты.
Первокурсники,  за  исключением немногих акселератов, толпились у входа или,
сплотив мужской круг, неумело топтались и жгли завистливым глазом.

Под   этим   огнем,  Женя  расцвел,  и  движения  его,  угловато-застенчивые
поначалу,   приобрели  некоторую  размашистую  смелость,  кою,  при  должной
снисходительности,  разумеется,  можно  было  признать оригинальной манерой.
Убогая    светомузыка   блистала   на   бритом   его   затылке,   доканчивая
полубогемность портрета.

Ирочка,  испытывая  нечто подобное, соответствовала, она, впрочем, танцевать
умела и так.

Леха,  в  распахнутой до пупа рубахе, уже пьяный, но еще вменяемый, появился
рядом,  необыкновенно  вежливо  раскланялся  и, мимолетно бросив оценивающий
взгляд, одобряюще подмигнул, растворяясь в толпе.

Среди  преобладающих  студентов  терялся  десяток  туполицых девиц, покрытых
чудовищным  слоем косметики, да двое-трое развязных подростков - вся местная
молодежь.

Рядом  с девицами мелькали реалисты и смельчаки, не боящиеся ни триппера, ни
мордобоя.  Но,  едва  на  улице  застрекотали  мотоциклы  и пронесся по залу
взволнованный  шепот: "чудские... чудские приехали", смельчаков, ровно как и
реалистов, сдуло штормовым предчувствием.

Два  десятка  крепышей,  печатая  кирзовым сапогом шаг, двинулись через зал,
сбрасывая  на  ходу  ватники  и  открывая  закатанные до локтя белые рубахи.
Драка  повисла  в  воздухе. Сжавшиеся в бессильной злобе кулаки подтверждали
очевидное - организованного сопротивления не будет.

Кое-кто,  поумнее, потянулся незаметно к выходу, а уж Вульфу-то вместе с его
вызывающей   прической   и  блистательными  кроссовками  уходить  надо  было
определенно.

Ему  это  в  голову,  однако, не пришло, да и вообще, появление в композиции
новых  персонажей  он  обнаружил  только  тогда,  когда  музыка, предсмертно
взвизгнув,  замолкла.  Глянув  через  плечо,  Женя  обнаружил  одну из белых
рубашек, склонившуюся над суетливым до расплывчатости черт диджеем.

Впрочем,   в   то  лето  название  это,  мало  подходящее  к  белобрысому  и
грязноватому  шпаненку,  управлявшемуся  с  дряхлым  проигрывателем,  еще не
перекочевало  в  наши  края, да и сейчас едва ли общеупотребимо в райцентрах
Псковской области.

"...  медляк",  -  донеслось до Вульфа, и в самом деле под измызганной иглой
задребезжал   первый  за  вечер  "медляк".  Спустя  несколько  секунд  Женя,
собравшись  с  духом,  развернулся  для  приглашения  и  наткнулся на полную
дурных  зубов  ухмылку.  Грязноватая  рука уцепилась за Ирочкин, под розовой
блузкой, локоток.

- Потанцуем? - послышалось с максимальной развязностью.

Ирочка,   вздрогнув  от  отвращения,  дернулась  назад,  отрицательно  мотая
головой.

- Да ладно те, кончай ломаться, - тянула рука.

- Тебе же сказано, она не танцует, - встрял Женя, предвкушая последствия.

- Чђђ?

- Она не хочет с тобой танцевать, неужели не понятно?

Счастливая улыбка, обещая неизбежное, расцвела на бессмысленной ряхе.

- Ну ты прыщ.

И  тычком откинул Вульфа в сторону, именно не ударил, а презрительно ткнул в
лицо  растопыренной  пятерней,  но  Жене  хватило  и  того  -  он отлетел на
несколько шагов, сев унизительно на пол.

Дюжина  оловянных  над  белыми  воротничками  глаз  перекатилось,  угрожающе
скрестившись  на Вульфе, а он, подброшенный в воздух нерассуждающей яростью,
ринулся   вперед,  перегнувшись  пополам,  собираясь,  по-видимому,  боднуть
ненавистного врага.

И  я  решительно  затрудняюсь  сказать,  чем  кончилась  бы эта история, но,
определенно,  несколько  сломанных ребер и небольшая черепно-мозговая травма
не   были  худшим  из  возможных  исходов,  если  бы  необыкновенно  вовремя
подоспевшая   каменная   рука  не  перехватила  Вульфа  за  пояс,  остановив
гибельный его разбег.

-  Тебе  что,  жить  надоело?  -  услышал он, бессильно трепыхаясь в могучих
объятиях,  -  вали  отсюда.  Быстро, - шепнул Леха и, опустив Вульфа на пол,
развернулся к его обидчику.

- Серый, ты чего маленьких обижаешь?

-  А,  Лех,  здоров.  Слушай,  а  он  чђђ,  бля, у вас самый умный? Козел, -
злобно, но уже вполне безобидно бросил он в сторону Вульфа.

- Да ладно тебе, - примиряюще заключил Леха.

Вульф  тем временем быстрым шагом двигался к выходу, но не оттого, что голос
разума  постучался  в  его  бритую голову. К счастью, время для этого еще не
настало  и, даст бог, настанет не скоро. А оттого ускорял он шаг, что липкая
горечь  унижения  непереносимо  сдавила  горло и горячий позор уже готов был
появиться на его глазах.

Он  сел  на  бревна  возле  входа  и  закурил,  приняв  вполне киношную позу
(голливудский  полицейский  после  драматичной  агонии  напарника).  Увы,  и
искреннее  горе  не  свободно  от  поз. Закусив губу, Женя задвигал трагично
кадыком,  силясь  проглотить  застрявший  ком,  но, как он не старался, одна
слеза  все  же  скатилась  воровато  по  щеке,  что, впрочем, согласитесь, с
каждым  может  случится  при подобных обстоятельствах, даже и с голливудским
киносупером.

Когда  тяжкая  скорбь  так  бездарно и оскорбительно закончившегося свидания
немного опала, Женя заметил кровь, обильно вытекавшую из незажившего носа.

"Это  становится  однообразным",  -  нашел  он  силы пошутить и даже немного
улыбнулся.

В  этот  самый  момент  рядом  с  ним опустилась Ирочка, вовсе не полагавшая
свидание закончившимся.

-  Фу,  наконец-то  я  тебя  нашла.  Ты  куда  убежал?  - и тут же, не давая
ответить, - ты чего влез, я бы сама разобралась.

Женя,  пожав плечом, промолчал, опасаясь предательской дрожи в голосе. И тут
Ирочка,  с  интересом  смотревшая  на него, обнаружила разбитый нос, немедля
пробудивший  вечные  инстинкты.  Ведь  с  рыцарских времен известно, в какой
экстаз   приходит   женщина,  когда  из-за  нее  кого-нибудь  калечат.  Плюс
всевозможные материнские штуковины.

-  Ой, бедненький, ты же весь в крови. На, возьми, - сказала она, протягивая
относительно чистый платок.

Не  надо, не надо было ей этого говорить, унявшиеся было слезы снова обильно
наполнили глаза.

- Больно? - переливаясь участием, спросила она.

-  Не, нормально - хрипло подрагивая голосом, ответил Женя, украдкой вытирая
глаза.

У  Ирочки достало ума ничего не заметить, и она очень удачно брякнула первое
пришедшее в голову:

-  А  ты  можешь дотянуться кончиком языка до носа? - спросила Ира и провела
наглядную демонстрацию.

Набухший  горестный пузырь лопнул, и оказалось, что ночь рассыпала уже щедро
звезды  по сочному августовскому небу. Евгений безуспешно потянулся языком к
разбитому носу, одновременно расплываясь в неумной и блаженной улыбке.

Ночь,  божественная  ночь прикрыла их шелком черного своего одеяла, развязав
языки  юной  паре,  вышагивающей  средь полуночного стрекотания и невнятного
шелестения.

Сколько  целомудреннейших  непристойностей  и глубокомысленнейших наивностей
наговорили  они,  полагая себе раскрывающими тайны мироздания и человеческой
природы.

Не  решаясь  расстаться, они долго болтали о чем-то возле ее дверей, а Женя,
повинуясь древнему закону, напряженно внутренне мялся, терзаясь страстным:

Целовать? или... не целовать?

И,  надо полагать, так нечего бы и не решил, если бы она, взяв инициативу на
себя,  не произвела нечто влажное, жаркое и на редкость, по его, конечно же,
вине, неумелое.

И  никто  не  сумел  бы сказать - был ли это поцелуй влюбленный, или поцелуй
благодарный,  или  просто поцелуй, какие так охотно раздает невинная девочка
семнадцати лет.

Выйдя  на  крыльцо,  он, в третий и по всем законам композиции последний раз
опустившись   на   скамейку,   закурил  (калифорнийский  кинолюбовник  после
восхитительнейшего соития).

О  чем  думал  Женя Вульф, пуская аппетитные клубы в темноту и поглядывая на
мошкару, кружащую вкруг голой лампы, над дверью противолежащего барака?

Пожалуй,  даже и сам он не сумел бы на это ответить. Впервые за много недель
спокойствие  легло ему на душу, затихло исколотое самолюбие, и мысли потекли
неторопливым бессвязным потоком, лишь слегка зацепляясь изогнутыми концами.

Думал  он и о том, как хорошо сегодняшнее небо, и о том, что жизнь его, быть
может,  еще  не  кончена, и он, возможно, еще сумеет кем-нибудь стать, пусть
даже и не художником.

С  легким  злорадством  проскользнуло,  что едва ли Саша Гурвиц целовал хоть
раз     девушку,     и     впервые     Женя     ощутил    к    нему    нечто
покровительственно-снисходительное.

И  лишь  Ирочки  его  мысли не коснулись не разу, может быть, ощущая некое в
этом  кощунство,  может  быть,  боясь  беспутной  своей  фантазии,  а может,