ой  секундой  все  неуверенней  и  наконец, замявшись,
замолчал.  Было  довольно  и  слов, и стройности недосказанной мысли, но как
объяснить:  декорировать  спектакли во второразрядном театрике, где бы он ни
находился,  или  вести  программу на третьесортном канале - это не бог весть
какой  успех, если она полагала успех именно там, если именно там ей мнились
лимузины,    поблескивающие    загадочно-матовыми    стеклами,   мужчины   в
непринужденных   смокингах,   дамы  в  вечерних  платьях  и  коктейли  возле
открытого бассейна?

Страдзинский,  подойдя к самой воде, сбросил с ноги разболтанный кроссовок и
тронул  пальцем  прибой.  Вздернув  прямым  углом  бровь,  демонстрируя, что
нелюбезный  обычно  залив на этот раз неожиданно его побаловал, Страдзинский
он развернулся:

- Приятная водичка. Искупаться не желаешь?

Люба  объединђенноо  двинула плечами и лицом, показывая, что тяга к купанию,
пожалуй,  не  слишком  велика  и  примерно равна неохоте заходить в холодное
море.

-  Ой,  у  меня  ж  купальника нет, - сказала она, облегчеђнно избавляясь от
колебаний.

-  Ну,  -  здесь  Страдзинский разместил зачем-то полновесную паузу, - пошли
тогда.

- Знаешь, а я в прошлом году чуть не утонула.

- Серьезно? И как, удачно?

-  Да,  -  она  нерешительно  засмеялась,  - меня ребята вытащили. Смешно, я
тогда  даже  обрадовалась,  решила, что если утону, то и бог с ним, а потом,
когда меня начали вытаскивать, даже немного расстроилась.

- Почему?

-  Мне  иногда  хочется...  ну,  не  знаю...  не  жить  просто... - с трудом
выцедила из себя Люба.

-  Не понимаю, как можно хотеть не жить!? Ведь это здорово: просто дышать, я
не  знаю:  есть  крабовый салат, смотреть на закат, - господи! что я несу...
подумал  с отвращением Страдзинский. - Черт! Да даже, когда мне очень плохо,
я  все  равно  жду, мне всегда любопытно: а чего там дальше? Ведь жить - это
так кайфово и интересно! Неужели тебе нет!?

-  Да,  но  только...  так тяжело... - повела Люба голым и бледным плечом, -
это,  наверно, потому что я семимесячной родилась - слабенькая, воли к жизни
никакой...  ну,  я вообще не знаю... может, всђђ и не так, - тут она глубоко
выдохнула, - зачем я тебе все это наговорила? Правда, я дура?

- Ага, - охотно согласился Страдзинский.

-   Ой,   знаешь,  а  у  меня  линия  жизни  с  разрывом,  как  раз  лет  на
восемнадцать-девятнадцать.  Это  значит,  что  должно  какое-нибудь  сильное
потрясение случиться: болезнь или что-нибудь в этом роде.

- А, так ты из-за этого тонула?

- Наверно, - улыбнулась она.

-  На  самом  деле, разрыв означал, что ты должна была меня встретить - я, в
известном смысле, могу быть приравнен к холере или воспалению лђегких.

- Да, я тоже об этом подумала.

Рома  с  тоской  убедился,  что автобуса нет на остановке, видневшийся уже в
конце пыльной улицы.

Они   стояли   возле   распахнутой   автобусной   двери,  и  Рома  перекатил
нетерпеливую правую ступню с пятки на носок и обратно:

- Завтра вечером? Я буду дома или в бильярдной, словом, найдешь.

- Да. Помнишь, ты просил меня в первое утро, ну, не...

- Помню, - без воодушевления ответил Страдзинский.

- Кажется, у меня не вышло.

                                     X

- Бог мой! Да он же жив! - оторвался Боря от коктейля.

- Здравствуй, - с намђеком на понимание улыбнулся Стасик, пожимая ему руку.

-  Не,  ну  он  ничего,  -  откинулся,  глубокомысленно затягиваясь, Боря, -
потрепан,  конечно,  круги  под  глазами... но, во всяком случае, лучше, чем
мог бы.

- Отвали... - с негромкой вялостью ответил Рома.

-  Вы  только  посмотрите  на него, - осуждающе покачал головой Боря, - мало
того,  что  он  без колебаний променял друзей на юбку, пусть даже и приятную
во  многих  отношениях, он еще и ведет себя так, словно это в порядке вещей.
Я предлагаю учинить ему обструкцию.

- Лучше кастрацию, - вступила в беседу Света, - чтоб не повадно было.

- О, хорошая мысль. Дим! У тебя ножа поострее не найдђтдется?

- Что? - изумлђенно спросил Дима.

Страдзинский сдержанно улыбнулся.

-  Нет, друг мой, отмолчаться тебе не удастся. Так что, ты лучше оставь свой
циничные ухмылочки, и рассказывай, чем занимался эти четыре...

- Пять, - вставил Илья.

-  Правильно,  пять дней. Причем рассказывай во всех подробностях, возможно,
найдутся  какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Это единственное, что тебя
может спасти, если не от кастрации, то хотя бы от обструкции.

-   Боря,   то,   что   ты   имеешь   в  виду,  называется  остракизмом,  от
древнегреческого острака - осколок.

-  Великие  знания  -  великая  скорбь. Хватит заговаривать нам зубы учеными
словами - рассказывай.

- Боря, что за - говоря учеными словами - вуаеризм?

- Твою мать! А! Нет, вы слышали!? Это я извращенец!

-  Ром,  да они просто завидуют, - вступилась добрая Анечка, - у Борьки вон,
вообще, комплекс неполноценности прорезался.

-  Аня,  комплекс  неполноценности в моем возрасте - почти также непристоен,
как  энурез.  - Боря чувствовал, что разговор приобрел несколько бестактное,
даже  для  Юрьевского,  очертания  и  дальнейшее  его  развитие будет только
умножать  дурновкусие.  -  Впрочем,  не  в  силах бороться с ренегатами и их
коллабора[#188]  коллаборационистами  я,  в  знак  протеста,  ухожу  глушить
ненависть  и  презрение  вином,  -  в  самом деле, он передвинул себя к краю
дивана иђ пружинисто направился к стойке.

Вечер  летел по давно расписанному сценарию: бильярд, немного выпивки, покер
и  весђелый трђеп. Наслаждающийся всем этим Страдзинский брал что-то в баре,
когда  на  соседний  высокий  табурет  забралась  Анечка  и заговорила с той
обезоруживающей  смесью  задушевности  и  наивности,  что  исключает  всякое
сопротивление.

- Ты очень влюблђен? - вкрадчиво спросила она.

- Я!? - Страдзинский был несколько ошарашен, - да нет, умеренно.

- А ты очень расстроился, что Люба уехала?

-  Совсем  не  расстроился.  Я  от  нее  слегка  устал,  - Рома с удивлением
обнаружил, что из непонятных резонов говорит правду.

- Почему? - смешала Анечка удивление с разочарованием.

-  Не  знаю,  скучно  мне  с  ней.  Понимаешь,  она...  ну, не знаю, как это
сказать...  Люба,  она,  славный,  милый  человечек, но совершенно не нашего
круга, - сказал-таки Страдзинский высокомерную гадость.

-  Почему  не нашего? Она же начитанная и вообще... - совершенно неизвестно,
отчего  Анечка решила, что Люба начитана, но, сообщив эту волнующую новость,
она  вдруг  разозлилась,  предчувствуя крушение своих заботливо составленных
романтических бредней. - Да выдумываешь ты все! Просто боишься увлечься!

- Вполне возможно. Слушай, пошли обратно, а Стас меня сейчас ђукусит.

- Ничего, ему полезно, - обиженно проговорила Аня.

- Да?..

- А она тебя любит? - Аня вдруг перестала обижаться.

- Вроде, да.

- Везет тебе.

-  Да  брось ты. Любой мужчина моего возраста превосходно знает, как влюбить
в  себя  девушку,  по  крайней  мере  теоретически.  Мне,  правда, всегда не
хватает целеустремлђенности - она вообще в число моих пороков не входит.

- Пороков?

К  стойке,  не  выдержав  характера,  подошел Стас, прихвативший с собой для
прикрытия Борю.

- Ну, если это и достоинство, то больно суетливое, до порочности.

-  Перестань  морочить  мне  голову!  - возмутилась наконец Аня, - это ты не
целеустремленный? Ты вообще хоть немного слушаешь, что несђешь!?

-  Ладно, ты приперла меня к стенке, придется признаться, - Рома таинственно
понизил  голос,  -  раскрою  тебе эту жуткую тайну (как там у Довлатова?): я
человек  порядочный,  и  признаюсь  в этом без всякого стеснения, потому что
порядочных людей женщины не любят.

- Это тебя женщины не любят!!? - вскричала она.

-  Анечка,  солнышко,  ну с кем ты разговариваешь? - ласково спросил Боря, -
человек пребывает в состоянии эротической эйфории.

- При чем здесь оргазм?

- Примитив ты все-таки Ромка...

- Кстати, - придумал реплику Стас, - Тонька послезавтра приезжает.

- Да? - радостно спросил Рома, - с маленьким?

- Куда она сейчас без него?

- Ой, а ты маленького видел? - расцвела глазами Анечка, - а сколько ему уже?

- Месяца четыре, что ли?.. - неуверенно сказал Стас, вынырнув из арифметики.

- Муж тоже приедет?

- Нет, кажется одна.

- Так я его ни разу и не видел, - улыбнулся Рома.

-  Ничего  интересного,  -  подошедший к стойке Илья опустил на нее стакан и
провернул его в руке, - бык быком.

Позже,  когда  они  гурьбой  возвращались  по пляжу, и скрипел под башмаками
песок,  и  подмигивали  щедро  расплесканные  по  небу  звезды, и глуповатый
прибой  с  привычным  трудолюбием  терся  о берег, Рома все еще расслабленно
размышлял  о приятных и нежных вещах: о том, что нынешнее лето последнее или
одно  из  последних  и что скоро, очень скоро, через год или два, они начнут
приезжать  сюда  с семьями и детьми. Он представлял, как будут они гулять по
Юрьевскому,  толкая  перед  собой  коляски  и беседуя о прорезавшихся зубах,
представлял,  как  растущие  дети  будут  строить  на пляже замки из мокрого
песка,  а  их  родители станут пить водку только под добротный шашлык. И то,
что  Страдзинского  уже не пугало это, приближало и шашлык, и песочные замки
на расстояние вытянутой руки.

                                     XI

Следующим  предночьем они снова пили чай на упомянутой выше веранде,. Особый
уют  придавала  сгустившая уже темнота, непривычно по-южному непроглядная, и
Светин, невзирая на теплый вечер, грубый с воротом свитер.

Немного  выводил  Рому  из  равновесия  Борин спортивный костюм. Отродясь не
носил  тот  никаких  спортивных  костюмов,  а  тут еще вдобавок к загадочной
перемене  на  фиолетовой  груди  у  него  темнело внушительное жирное пятно.
Страдзинский,  отчаявшись  избегать  притягательности  многохвостой  кляксы,
развернулся к Боре спиной и стал смотреть на горячащегося Стаса.

Горячился  он  о завтрашней поездки в Ревель, в чем, как ни удивительно, был
заводилой, в эту самую минуту с особенным ожесточением набрасываясь на Борю.

- Ребята, это бред - ехать в Ревель без ночевки, - отбивался Боря.

- Захотим, останемся, - напирал Стас.

"Ни  хрена у тебя не выйдет", - пророчески подумал Боря, глянув мимоходом на
Анечку.  Кроме того, он сговорился встретиться с прошлосубботней барышней на
дискотеке,  а  безночђевочное ревельское турне и в самом деле представлялось
ему затеей неумной.

Определенно  ехал уже Рома и, соответственно, Люба, не прочь был перенести в
Ревель  свои  с  Машей выходные Илья, в общем-то хотела поехать Света, но уж
никак не пятой в стасовском сто девяностом "Мерседесе".

Еще  минут  пятнадцать  вяло  поддерживаемый  Стас  бесплодно пытался добыть
вторую  машину.  Собственно, и он руководствовался больше добросовестностью,
будучи не хуже других знакомым с Бориным упрямством. ђ

- Рома, мы к тебе заедем часам к восьми, - смирился, наконец, Стас.

- Хорошо... ђђ моеђ! А сколько время!?

- Десять, - глянул Боря лениво на часы.

-  Фью-ю,  - присвистнул Рома, - я побежал, - и, прощально разворачиваясь на
пороге, не удержался, последний раз взглянув на темнеющее пятно.

Они  встретились  на  полдороги.  Люба,  съежившись  и изогнув спину холмом,
выглядела  только  что  промокшей до нитки под ледяным октябрьским ливнем. И
жалкое   это   зрелище   кольнуло   Страдзинского,   засадив  в  него  сотню
омерзительных иголок.

- Привет.

- Привет, - она увидела его, но не распахнулась ожидаемо навстречу.

- Пошли?

Люба  кивнула  покорной головой и, развернувшись, зашаркала рядом с ним, все
также сжимаясь в несчастный клубочек.

- Давно меня ищешь?

- Нет, не очень, - бесцветно ответила она.

Зелђеная  полоска  света  от  изящного  фонарика,  прилепившегося над дверью
ползущего  мимо  домика,  коснулась  ее  щеки, и Рома увидел устремлђенный к
земле уголок рта и нижнюю губу, слегка прикрывавшую верхнюю.

- Обиделась?

-  Нет,  -  сказала  она,  всем своим видом показывая, что совсем, совсем не
обиделась.

- Мы у Светки сидели[#188]

- Да, я проходила мимо, слышала голоса.

- Чего не зашла?

- Не знаю, неудобно как-то...

- Господи, чего ж здесь неудобного?

Люба  слабо  повела  плечиком, показывая, что и этого она не знает. Какой-то
припадочный  пес  бросился,  заливаясь  истеричным лаем, на сетчатые ворота.
Люба  испуганно  вздрогнула,  прильнув  к  нему на секунду. Рома обнял ее со
всей доступной ему нежностью - она, подчиняясь, придвинулась.

- Люба, у тебя всђђ в порядке?

- Да.

- Ты выглядишь совершенно несчастной.

-  Знаешь,  когда я тебя искала, мне вдруг показалось, что меня все бросили,
что я никому не нужна... Ой, какая я дура...

- Не то слово, зайка, не то слово.

Она  сумела наконец расслабиться, только в ту секунду, когда они уже вошли в
дом,  и он поцеловал ее, освещенную слабым светом вдрызг запыленной лампы, в
первый раз.

                                    XII

- Я тебе, правда, нравлюсь? - спросила она вдруг.

"О господи... - раздраженно подумал Страдзинский, - ну какого дьявола?"

-  Да,  да, да - нравишься, - сказал Рома, по-прежнему высматривая что-то на
потолке.

- А чем?

Он сказал первое, что взбрело ему на ум:

- В тебе есть что-то такое... ну, знаешь, девочка-женщина.

- Нимфетка, да? - чему-то обрадовалась Люба.

- Какими ты словами ругаешься.

- Ну, это из "Лолиты". Ты читал?

-  Не-а, - с некоторой иронией посмотрел на нее Рома, положив щеку на ладонь
левой упирающийся локтем в подушку руки, - а что это?

- Ну, книжка этого...Н[#224]бокова, - радостно вспомнила она.

- Кого-кого?

- Н[#224]бокова, - повторила она, но уже не так уверено, - писатель такой.

- Даже не слышал никогда, - откликнулся он, нарастая иронией, - а о чем там?

Честно  говоря,  свинством было смеяться над неверно выставленным ударением,
указывающим  исключительно  на  отсутствие  компетентного  собеседника. Надо
полагать,  и  сам Страдзинский с этим бы согласился, но в данную секунду он,
опустив голову с начавшей затекать руки на подушку, думал совсем о другом:

"Нечего  и  говорить - любая моя питерская подружка вернее спросила бы, умею
ли  я читать вовсе, а уж как его фамилия произносится, знала бы определенно,
однако  едва  ли  половина  из  них при этом "Лолиту" читала. Великая все же
штука  столичная  нахватанность  -  можно  ни  черта не знать, имея обо всем
свое, в смысле чужое, мнение".

Судя  по той ереси, какую увлеченно бормотала Люба, мнение у нее определенно
было свое.

- Так он что, педофилом был? - поинтересовался Страдзинский.

- Кем?

- Ну, педио - ребенок, фил - соответственно.

Люба принялась что-то путано объяснять.

"А  вообще,  педио - ребенок ли это? Пе-де-раст, - задумчиво перекатил он по
слогам.  -  Так  что  же  это выходит? Только к мальчикам, что ли? Не, вроде
нет.  Опять  же,  педагог...  хотя, может, греки девочек в число потребных в
обучении  не включали... А педиатр? Или они их вообще за людей не считали? -
почему-то  с  раздражением  подумал  он  и  тут  же с облегчением догадался:
Наверно,  у  греков просто было одно слово, что мальчик, что ребенок. Вполне
в  духе дофеминистического, здорового мужского шовинизма... кстати, может, и
не  по-гречески...  педиатрия  -  слово  довольно  свежее  -  должно быть из
латыни...  - думал он сквозь дымку, - впрочем, какая разница?.. греческий...
латынь..."

Люба,  доведя  сюжет  до  середины, обнаружила сладкое посапывание у правого
своего  уха,  но  лицо  ее не покривилось обиженно, а, напротив, прорезалось
умилением при виде спящего и беззащитного божества.

Она  осторожно, стараясь не потревожить его священного сна, выбралась из-под
одеяла,  прошлась  по  комнате  меленькими  со  всей  возможной бесшумностью
шажками и погасила свет.

                                    XIII

-  Боб!!! - закричала она, выпустив из руки сумку и преодолевая в три прыжка
расстояние  от  новенькой  уютненькой "Хондочки" до вошедшего уже на участок
Бори, - Боб!

Тот,   чуть   пошатнувшись,   поймал   пятидесятишестикилограммовый  снаряд,
обвивший  его  немедленно руками и ногами, несколько неловко опустил Тоню на
землю,   и   только   после   этого   они   разменялись  наконец  ритуальным
в-щеку-поцелуем.

Еђе    порывистые   манеры   были   абсолютно   неприемлемы   в   исполнении
двадцатишестилетней   матери;   они   и  в  шестнадцать-то,  честно  говоря,
смотрелись  диковато,  учитывая  Тонькины  за  метр восемьдесят. Лучше всего
тогдашняя  Тоня  запечатлена  была  быстрым,  а  уже через минуту изорванным
карандашным  наброском,  состоявшим  по  большей части из носа и бесконечных
конечностей.   Добрых   пять   минут  после  творческого  свершения  оглашал
Страдзинский улицу Койдуловой бессильными воплями паники: "я так вижу!"

Он  был,  конечно  же,  тогда  в  нее  влюблен,  да и кто был в нее тогда не
влюблен?

Причем,  как  не  удивительно, это не было так часто случающимся в замкнутом
кругу  взрослеющих  юношей  возведением  в  сан принцессы и красавицы первой
подвернувшейся под руку барышни - нет.

Мужские  мнения  относительно  Тони  неизменно  делились  на два (побольше и
поменьше)   непримиримых   лагеря.   Больший   полагал   ее  пикантнейшей  и
соблазнительнейшей  штучкой,  для  меньшего  она  сразу  и  до  конца времен
становилась эдакой экзотической, слегка раздражающей зверушкой.

Словом,  Тоня всегда обладала богатейшим выбором, кои м и пользовалась самым
чудовищным  образом.  В  непрерывной  чреде  ее дружков, почти не ослабевшей
после  замужества,  вспоминается исколотый до синей прозрачности бездельник,
считавший  себя  музыкантом,  кровь  с молоком молодец-красавец - без единой
извилины из-под Саратова богатырь и прочие в том же духе.

Но   даже   на   фоне  такого  зверинце  ее  муж  поражал  некой  изысканной
экстравагантностью  -  это  был  огромный, ревнивый, тупой и сентиментальный
мафиозиђ,  страдавший,  ко  всему прочему, кулинарным талантом. Особенно ему
удавался борщ.

Нелепый  этот  брак  вместо  того, чтобы естественным образом развалиться на
второй  недели,  стоял  незыблемой  стеной,  и, несмотря на все дикие Тонины
загулы  и  измены,  протянулся  уже  на  шестой год, обзаведясь теперь еще и
потомством.

-  Ты  похорошела,  -  сказал  Боря и не польстил: она, в самом деле, как-то
привлекательно округлилась после родов.

- Спасибо. Поможешь?

- Конечно, - Боря нагрузил себя извлеченными из багажника сумками.

- Рассказывай.

- Да подожди ты, дай хоть до дома дойти. Маленький там?

- Сейчас покажу.

-  О,  Боренька, привет, - обнаружилась на веранде Анна Георгиевна с зажатой
в  зубах  неизменной  сигаретой  и книгой, в зубах не зажатой, но заложенной
зато  указательным  пальцем. Одета она была в короткие обтягивающие штанишки
и  топик,  предававшие  ей  вид  еще  безумней обычного. Вообще, в этом доме
всегда ощущался легкий и симпатичный налет сумасшествия.

- Видела тебя по телевизору.

Боря,  как  и  положено  воспитанному  молодому человеку, вежливо улыбнулся,
вопросительно наклонив голову.

-  Очень  мне  понравилась  эта  твоя  песенка:  "Хочет  девочка  шоколадку,
трам-бара-ра-пам-пам",  -  напела она, разом переврав и мотив, и слова, что,
впрочем,   большого  значения  не  имело,  поскольку  Боря  к  этой  песенке
решительно никакого отношения не имел.

- Спасибо.

-  Так. Что-то мне надо было сделать... - Анна Георгиевна щелкнула пальцами.
- А, вспомнила. Я пошла к Наде, без меня не шалите.

- Хорошо, подождем вас.

- Не умничай, - бросила она через плечо, удаляясь вглубь дома.

Боря  торжественно  оглядел  сопящего  младенца,  без  труда  удержавшись от
традиционности в духе "маминых глазок", и взялся пить чай.

-  Ты  не  против,  если  я покормлю? - бросила Тоня взгляд на расшумевшуюся
коляску.

Боря был не против.

-  Антуанетта,  а  чего ты вдруг решилась? - ему было оч