буду скучать без тебя.

- Не говори так.

- Почему?

- Мне совестно.

- Почему?

- Ну... не знаю... заморочил тебе голову.

- Да ладно, я же не дурочка, я все понимаю. Ты ведь мне ничего не обещал.

- Ну да.

- А ты любишь сейчас кого-нибудь?

- Нет.

- Везет...

- Я так не считаю.

-  Наверно,  ты  прав,  только  мне  кажется,  что  самое  плохое на свете -
безнадежность.  -  Она  прижалась  к  нему  еще сильнее. - Почему я тебя так
люблю?

- Дура потому что.

- Кто?

- Дура.

- А-а...

- А ты почему никого не любишь?

- Старый, битый - страшно, - зачем-то сказал он детскую глупость.

- Дурак ты, а не страшный.

- Не страшный, а старый.

- А-а... Ты позвонишь мне перед отъездом? Я хочу тебя проводить.

- Хорошо.

- Честно-честно?

-  Честно-честно,  -  клятвенно улыбнулся Страдзинский. А потом даже записал
телефон,  поглубже  запихав  кусок сигаретной картонки в задний карман шорт.
Мало того, он еще и свой оставил.

                                    XIX

Страдзинский  был  пьян,  не  удалым  опьянением ночного клуба, не кухонным,
тягучим  и  дымным,  а  тем заслуженно буржуазным и восхитительно сытым, что
случается  только  под  хорошую  водочку,  да  под удавшийся шашлычок, да на
свежем воздухе, у костерка... эх! даже нет, не так, а: ЭХ!!! (гораздо лучше)

Возле  догоравших  углей, под грозное шелестение прибоя, говорить хотелось о
чем-нибудь  умном  и отвлечђенном - они поговорили о хаус-музыке, Тарантино,
осторожно,  поглядывая  на  Рому,  о Дали и даже упомянули Джэксона Поллака.
(Страдзинский  с  уважением посмотрел на Стаса.) Поругали немного Толстого -
Анечка,  правда,  пробовала  его защищать, но без большого успеха; похвалили
Косу вообще и уходящее лето в частности.

Разговор  перекатился  в  ностальгическое  настроение,  чего,  собственно, и
следовало ожидать - это была отвальная Страдзинского.

-  Зря  ты, Ромуальдыч, уезжаешь, - сказал Стас, амикошонствуя от неловкости
прозвищем, отмершим лет десять назад за вычурностью. - Оставайся.

- У меня ж виза завтра кончается.

-  Визу  можно  продлить,  -  сказал  Боря  негромко  и  бесцветно, - у меня
приятель  есть  в департаменте, - он говорил очень серьезно, но в голосе его
отчего-то чудом слышалось: "врал бы ты чего поумнее".

-  Да и деньги кончились... интересно, как я умудрился прогадить при здешних
ценах пятьсот баков?

- Пятьсот грина!!? - весело изумился Илья, - ну, ты дађешь!

-   Ну,   Ром,   ты   же  не  дома  ел...  -  блеснула  Света  хозяйственной
расчђетливостью.

-   Кроме  того,  ел  не  один...  -  радостно  попыталась  поддеть  Анечка,
утешившись уже за Толстого.

- Я могу одолжить, - сказал, не меняя тона, Боря.

- Да ладно... поеду уж.

А  черно-бархатное  небо было усыпано блђестками звезд, и ночной бриз ласкал
живописный  пикниковый  утђес,  и вкусно пахло костром и сочным великолепием
августовской ночи, и было пронзительно жаль опять ускользнувшего лета.

                                     XX

Боря,  развозя  всех  по  домам,  вел  машину  с  ленивой негой. Неторопливо
отъезжая  от  Светиного дома, он, воткнув вальяжно передачу, повернул голову
к Страдзинскому:

- Не хочешь ко мне зайти?

- Что вдруг?

- Коньячком побалуемся.

На  столе,  укутанном  клеенкой балаганных тонов, стоял основательно початый
"Белый Аист", два коньячных бокала и блюдечко с ловко нарубленным лимоном.

- Кстати, я где-то слышал, что коньяк с лимоном - это дурной тон.

-  Да?  -  отозвался Боря, развалившийся во втором кресле, - ну и бог с ним,
все равно вкусно.

Они  выпили  в  подтверждение - Страдзинский с интересом отметил, что только
трезвеет с каждой рюмкой.

- Рома, может, действительно останешься?

-  Боб,  понимаешь... мне, честно говоря, этот животный быт... ну, посмотри,
чем мы здесь занимаемся?

Хотя в доме, кроме них, никого не было, они зачем-то говорили в полголоса.

-  Жрем,  пьем, спим и трахаемся, - продолжил он, - я чувствую, что тупею от
этого. Нет, все это здорово, но в терапевтических дозах.

- Я понимаю, все, что ты говоришь, - правильно: бабки, виза, скука...

- Нет, - категорически начал он, - мне здесь не скучно, я....

-  Ну, да, да, да - я не так сказал, я имел в виду вот это поганое ощущение,
что где-то там кипит жизнь, уходят паровозы...

-  Ага,  -  радостно  согласился  Страдзинский, - а ты теряешь время, что-то
упускаешь...

-  Да, а потом ты приезжаешь домой и оказывается, что ни хрена ты не упустил
и мог совершенно спокойно погулять еще пару месяцев.

- Есть такое, - улыбчиво покивал он головой.

- Так вот, Ром, все это верно, но есть, как мне кажется, и другие причины.

- Например? - довольно сурово спросил Рома.

- Например, Люба.

- Борька, - развел изумленно руками Страдзинский, - ну что ты такое...

-  Подожди,  Рома,  я  знаю  тебя  двадцать лет... Не перебивай. И на правах
двадцатилетнего  знакомства  я  тебя  прошу:  ну, не надо изображать из себя
циничного  павиана. Я знаю, что ты не такой, и ты знаешь, что ты не такой. -
Боря прошелся по комнате, закурил и продолжил:

- На мой взгляд, ты сейчас делаешь ошибку...

- Только не надо меня учить, - несколько раздраженно сказал Страдзинский.

-  Никто  тебя  ничему  не  учит, - не менее раздраженно откликнулся Боря. -
Тебе  кажется,  что ты в чем-то виноват, но ведь это не так. Ты же ничего не
обещал?

Рома промолчал.

- Обещал? - изумился Боря.

- Нет, - неохотно сказал Страдзинский.

-  Ну,  вот.  Так в чем тебе себя винить? Ты играл по правилам, и нет повода
убегать отсюда сломя голову.

-  Ну,  во-первых,  я  никуда  не  убегаю.  - Боря к тому времени уже уселся
обратно,  зато  Страдзинский,  выбравшись  из  кресла,  расхаживал по кухне,
помахивая  незажженной  сигареткой.  -  А во-вторых, правила... знаешь, даже
если  ты  вел  машину  по  всем  правилам,  но  сбил  при этом какого-нибудь
кретина,  бросившегося  тебе под колеса, мозги на асфальте тебе удовольствия
не доставят.

-  У  красивых  аргументов есть такое противное свойство, что, даже если эти
аргументы  -  чистый  бред, опровергать их не хочется, потому что делать это
приходится  долго  и скучно, но я, вопреки бунтующему эстетическому чувству,
все  же  попробую.  Ну,  не  было никаких мозгов на асфальте! И, насколько я
понимаю,  не  предвидится.  Между  прочим,  когда  я  в  прошлом  году  сбил
"синяка",  то,  мотаясь  по ментовкам, испытывал не муки совести, а безумное
желание сломать ему и вторую ногу. Кстати, ты знаешь эту чудную историю?

- Угу.

- О чем это я?

-   Об   эстетическом   чувстве,   -   несколько   саркастически   отозвался
Страдзинский, пересев наконец с подлокотника в кресло и закурив.

-  Да,  так вот, когда человек сваливается тебе под колеса, он этого едва ли
хотел,  а  здесь,  в  конце-то  концов, мы имеем дело с сознательным выбором
взрослого человека.

- Господи! Какой сознательный выбор!? Какой взрослый человек!?

-  Ромка,  в  тебе  говорит  жалость.  Мне  тоже всех жалко, мне Любу жалко,
мне...  мне  вообще всех жалко. Но, старик, жалость жалостью, а твоя жизнь -
это  твоя  жизнь.  Бывает  так,  что  двум людям нужны несовместимые вещи, и
кто-то  из  них должен остаться на бобах. Когда мы садимся в покер, не могут
же все выиграть!

- Боря, ты раскрываешь мне глаза!

-  И  нет  способа  этого  избежать!  -  оставил  он  без  внимания  реплику
Страдзинского,  -  нужно  либо  всегда  вставать из-за стола проигравшим, но
тебе это, по всей видимости, не подходит, либо уж ничего не хотеть.

- Ага, и впасть в нирвану.

- Это-то тебе точно не грозит.

-  Интересно,  я  поймал  себя на том, что уже готов с пылом доказывать, что
правильно  поступаю, убегая от горячей девичьей страсти! Хотя это совершенно
не  так.  То  есть  твоя  шизофрения  так  убедительна, что споришь уже не с
бредом,  который  тебе  чудится, а с твоими моральными оценками этого бреда.
Боря,  постарайся  проникнуться:  я  уезжаю  не из-за Любы. Не. Из-за. Любы.
Панимаэшь? - зачем-то сказал он с кавказским акцентом.

- Мне все-таки кажется, что это не так.

-  Ну,  раз  уж  ты  втемяшил  чего-нибудь  себе  в  голову  -  переубеждать
бессмысленно.  Ты  ж  не  слышишь, что тебе говорят! Ну, с чего ты взял, что
уезжаю из-за нее!?

- Господи, да это ж видно невооруженным глазом.

- Еще бы! Ты ж лучше всех все знаешь!!

-  Ромка,  не  злись.  Давай  лучше  коньячку  дерябнем, - они выпили и Боря
продолжил:  так вот, я не могу припомнить случая, чтобы ты, имея возможность
остаться, уезжал с Косы через двадцать дней...

-  Боже  мой!  Опять  он  о  том  же, - Рома оперся лбом о ладонь. - Давай о
чем-нибудь другом. Ладно?

-  Давай,  -  вздохнул  Боря,  окончательно  смирившись  с потерей покерного
партнера.

-  Например: может быть, ты мне объяснишь, почему человек так охотно идет на
поводу  у собственного члена? Страшно подумать, сколько растрачено на женщин
нервов,  времени,  денег... да вон, я вместо того, чтобы приятно поболтать с
другом  за  коньячком, уже битый час беседую бог знает о чем. Нет, ну я могу
понять,  когда  там:  "мою  любовь широкую как море вместить не смогут жизни
берега..."

- Это?..

-  Шекспир.  Это  нормально,  разумно,  одобряется  общественным  мнением  и
мировой  литературной  традицией,  но когда я влезаю в такое исключительно в
порядке   инстинктивной   деятельности,   заранее   зная,  во  что  мне  это
обойдђтдется... зачем?

- Зачем, зачем... самоутверждаешься, милый.

- Самоутверждаюсь?.. Нет. Нет - это здоровое проявление полового инстинкта.

- Половой инстинкт можно и у проституток удовлетворять.

- Ну, это тот же онанизм.

- О, тоже выход.

-  Ну,  не  знаю - я из этого возраста вышел. Да и потом, онанизмом влечение
можно  приглушить,  но  никак  не удовлетворить. Проститутки для меня сродни
онанизму  (хотя  я  знаю мужиков, которые вообще трахают только их), так что
же  мне  делать  с  позывами  естества?  Кушать  тоже не экономично, но куда
денешься?

-   Положим,  если  ты  попробуешь  не  есть,  то  могут  возникнуть  всякие
сложности,  а  вот  воздерживаясь от баб, ты, конечно, дискомфорт испытаешь,
но  едва  ли  больше,  чем  бросая  курить,  а ведь от курения вреда намного
меньше.

-  Ну  и что? Погоди, - остановил он пытающегося заговорить Борю, - человек,
идя  на  поводу  у  инстинкта,  совершает неразумные поступки, но ведь он их
совершает  их  и  безо  всякого  инстинкта  -  например, дымит как паровоз и
неумеренно  поглощает  коньячные  спирты, - Страдзинский жестом экскурсовода
обвел рукой кухню.

-  Это  да,  легкомыслие  и  инстинкт  оно,  конечно,  имеет место быть, но!
Рассмотрим   гипотетический   случай:   некий   мужчина  живет  с  красивой,
умненькой,   совершенно   очаровательной  девушкой,  потом  он  приходит  на
мальчишник, посвя...

- Пошел ты[#188] - поморщился Рома

-  К  чему  эти  эмоциональные взрывы? Мы рассматриваем чисто гипотетический
случай.  Так  вот, вместо того, чтобы поехать домой к своей очаровательнице,
- Боря метнул взгляд в недовольного Страдзинского, - молодой человек...

- Ну ладно, и дальше что?

- Как что? Гонорея.

Страдзинский раздраженно выдохнул.

-  А  теперь  объясни,  почему,  будучи довольно трезвым, юноша предпочитает
какую-то потаску...

- Инстинкт, желание потыкаться пестиком в максимальное число тычинок.

-  Наконец-то!  Так  зачем!?  Как если не самоутвердиться в качестве крутого
самца!?

-  Ах  в  этом  плане!  Не,  ну  тогда  конечно,  но ведь это движение чисто
подсознательное.

-  Я  и  не говорил, что оно сознательное, - обрадовался Боря, найдя наконец
понимание,   -  и  каких  только  глупостей  не  сделает  человек,  стараясь
выделиться  из  окружающих!  Ну, как мы с тобой, к примеру, одевались в свое
время  -  это  разговор особый, а... да что там говорить: посмотри на Стаса.
Знаешь, почему он так хочет быть интеллектуалом?

- ?

- Потому что слишком добродушен, чтобы быть сексуальным.

Рома  улыбнулся,  но  как-то снисходительно. Так скучающий зритель улыбается
средней руки конферансу.

-  Да  все мы, в сущности, так живем: человек рвет жилы, подличает, ходит по
чужим  головам,  чтобы сменить уютную квартиру и хорошую машину на особняк и
лимузин,  соотношение  выигрыша в комфорте и приложенных усилий чистый ноль,
хотя  какой ноль - минус. Постоянно трястись за эти деньги, бояться выйти на
улицу, бояться, что детей по дороге в школу украдут...

- Ну, это в наших условиях.

-  В  наших,  не  в  наших...  ничем, кроме желания привлекать к себе самок,
объяснить  это  нельзя.  А  когда  девочка выходит на улицу торговать собой,
чтобы купить новую кофточку...

- Она тоже хочет стать в новой кофточке суперсамцом?

- Не, ну это я... у женщин, конечно, всђђ немного по-другому...

-   Погоди,   я   с   тобой   согласен:   самоутверждение  и  разум  -  вещи
взаимоисключающие, но причем здесь все эти сексуальные приколы?

-  Рома,  хорошо:  помнишь,  как  ты  торговал голдой? У тебя была квартира,
родители  присылали  тебе довольно приличные деньги, а ты ходил под статьей,
имел  дело  со  всякими  ублюдками  -  и  все  это, чтобы купить подержанную
иномарку и шляться по клубам!

-  Мне все это нужно было исключительно для ласкания эго - тут спора нет, но
не  затем  же, чтобы перетрахать всех теток в Питере! - сказал Страдзинский,
и голос его была уверен, как вселенная.

-  Ладно,  оставим  тебя,  скажу  за  себя:  я не знаю, почему так хочу быть
известным,  может  быть,  и  потому,  что где-то в глубине души хочу трахать
самых  кайфовых  теток.  Знаешь,  как в том анекдоте: "таких девочек трахают
только отличники!"

-  Однако, Боб, хотя ты и говоришь, слушая наши дегенеративные хиты, что мог
бы   писать   такие   дюжинами,   но...  -  сказал  Страдзинский,  внутренне
улыбнувшись (сам он не был так уж в этом убежден).

-  Я  и  не  говорю, что это единственный мотив человеческого существования,
есть  куча  других.  Все-таки в таких отвлеченных категориях спорить сложно,
но  одно я знаю точно, когда я вижу в Москве пацана, - это глуповатое словцо
Боря  вклеил  с  каким-то  особенным  смаком,  -  выползающего  из "Порша" в
"Армани",  сразу  видно  -  это  для  него не машина и костюм, а сексуальные
символы.  У нас с тобой в силу наличия маломальского интеллекта, а может, от
безбедного  барчуковского детства, все несколько сложней, но, сдается мне, в
конечном  счете, сводится к тому же. Так что давай спать, - Боря поднялся из
кресла и гаркнул уже из комнаты: "я тебе здесь постелю".

Рома  хотел  сказать еще многое и был разозлен тем подленьким приемом, каким
оставил  Боря  за  собой последнее слово, но давно кончился коньяк, опустели
сигаретные  пачки, отступило опьянение, в висок воткнулась тупая и противная
боль, а за окном уже стоял светло-серый рассвет.

Страдзинский,   порывшись  в  пепельнице,  вытащил  недокуренный  на  палец,
изогнутый окурок, распрямил его и, задымив, покорно побрел спать.

                                    XXI

В  тот  день,  всегда восхитительный, вкусно пахнущий соснами последний день
на  Косе,  Рома проделал весь набор необходимых глупостей: обошел, прощаясь,
дюжину   дач,   забросил   в   море   монетку,  навел  с  Анечкиной  помощью
косметический  порядок  в  доме  (родители  все  же  собирались  приехать  в
сентябре).

Небрежно   забросав   в   сумку   вещи,  Страдзинский,  напряженно  старался
вспомнить,  что  он  еще  забыл. И вспомнил, но джинсы с телефоном лежали на
дне  сумки,  а  на улице Боря ждал его, скучая, в машине, ну и, если быть до
конца   откровенным,  чертовски  не  хотелось  ему  этого  потока  преданных
взглядов,  тяжелых вздохов, влажных глаз - всех этих сопливостей, от которых
так беспричинно гадко становится на душе.

На  выдержанной  в  барокко  вокзальной  площади  Юрьевска,  они  постояли в
прощании,  как  и всегда неловко молчаливом. Потом Страдзинский купил билет,
а  на  остатки талеров пива, выпитого под тяжестью так и ненайденного повода
разговора.

Загрузив  в  автобус  сумки,  Рома обнялся с Борей, похлопал Стаса по спине,
чмокнул Анечку в щечку и... и лето кончилось.

Глядя  в  окно, он ощущал какое-то внутреннее неудобство, какой-то противный
в  подошве  гвоздь, но без труда справился с этим, подумав: "Да... из Питера
позвоню",  -  хотя  знал, конечно же, что никуда не позвонит. Успокоив себя,
Страдзинский   погрузился  в  безразличное  любование  закатными  пейзажами,
перемежаемое  ленивыми  мыслями  о  работе, будущей поездке в Вену и прочих,
совсем уже не каникулярных вещицах.

В  то самое время, когда автобус Ревель-Петербург, оставив уже далеко позади
границу,  преодолевал  последние километры, в пошарпанном кирпичном доме, на
окраине  городка  русской Лифляндии, в по-нищенски опрятной квартирке лежала
в  кровати  девушка,  лежала  уже  не первый день, оживляемая только редкими
телефонными звонками.

Стрелки  собрались  вместе,  указывая  в  потолок,  знаменуя завершение виз,
истекающих  в  полночь.  Ждать  больше  было  нечего.  Она  знала, что будет
теперь,  знала  наверняка. Когда ее бросил первый мужчина, она провела год в
вялом  кошмаре,  каждая  секунда  которого  была  наполнена бессмысленностью
ожидания   чуда,  бессмысленностью  понимаемой  даже  тогда,  кошмаром,  где
вздрагиваешь  от  каждого  звонка, от схожих очертаний фигуры, от зеленого с
синим  нейлона куртки, от неровно стриженых затылков. Помнила она и унижение
звонить,  чтобы  только  услышать  раздраженный  ђголос,  помнила,  и как ее
бросил  второй  мужчина, и как новый приступ растянулся уже на полтора года,
не найдя того, третьего, что мог бы его прервать.

Поэтому,  бросив  недокуренную сигарету в пепельницу-туфельку, она поднялась
с  постели - из-под полосатой футболки виднелись чуть грязноватые трусики, а
желтенький  носочек  сполз  немного  с левой ноги - взяла из кресла небрежно
брошенные  джинсы  с вывернутой наизнанку левой штаниной и длинным движением
выдернула  отличный  и  прочный  коричневой  кожи  ремень, окованный местами
железом.

                                 Глава III

                                 телефонная

                                     I

Вульф,  расправляя  затекшее  тело,  откинулся  назад,  свел вместе ладони и
довольно  хрустнул  пальцами, после чего щелкнул тумблером и принтер, громко
и ворчливо фыркнув, потянул в себя первую страницу.

Заглянув  на  кухню,  он понял, что неизбежное неминуемо, и поволок огромный
черно-полиэтиленовый пакет в уличную мусорку.

Тупо  глядя  перед  собой,  Вульф  возвращался  к  своему подъезду, тронутые
осенью   деревья   опустили  к  нему  ветви,  куда-то  полетела,  бестолково
помахивая  крыльями,  стая  скучной  раскраски птиц, а он ничего не замечая,
понемногу выбирался из удушливой атмосферы суицида в нищей квартирке.

- Привет, - негромко раздалось рядом с ним.

- Привет, - механически ответил он, неохотно поднимая глаза.

В  первую  секунду  Вульф  не  узнал  ее, и только после, когда их разделила
дюжина шагов, вспомнил:

Женя  был  мальчиком  домашним,  делившим  свой  досуг  между  рисованием  и
заглатыванием  фантастического  числа  книг, - она тоже ходила в музыкальную
школу  и,  кажется,  на  гимнастику. Словом, они нечасто выбирались на улицу
поиграть - ее не очень пускали, Вульф сам не очень хотел.

Но  однажды, в роскошный майский день, - Жене было лет тринадцать, а ей едва
ли  больше  десяти, - они вдруг оказались во дворе вдвоем и играли во что-то
у  стены котельной. Вульф даже смутно припомнил правила игры - кажется, надо
было  стукнуть  мячиком  об стену, а, когда он отлетит, подпрыгнуть над ним.
Немыслимо,  чтобы  они,  живя в соседних парадных, ни разу не встретились за
дюжину  лет,  но  он  был в этом почти убежден. Зато тот день Женя помнил во
всех   подробностях:   шахматный   порядок   кружев  облаков,  юную  листву,
пронзительн