суеверно опасаясь сглаза или попросту не желая знать, что будет потом.

Да  и  кто  знает,  что  будет  потом, и кто знает, есть ли, вообще, на этом
свете потом?

Никто,  полагаю,  не знает на это ответа, не знал его и Женя, как не знал он
еще  того,  что  пройдет  всего  несколько  лет и нескладное тело наполнится
силой,  что  удачно  подвешенный язык заменит смазливую мордашку, но, что он
знал  наверное,  в чем был дерзко и безоговорочно уверен, так это в том, что
султанские видения навсегда ушли из детского его греха.

                              история вторая.

                              Провинциальная.

                                  Глава I

                                 Творческая

Вспыхнувший   огонек  зажигалки  опалил  красным  кончик  сигареты,  зловеще
осветив  небритое лицо. Начинающий и очень неплохо беллетрист и переводчик -
Евгений  Вульф, задумчиво поскреб щетину и, щелкнув выключателем компьютера,
глубокомысленно затянулся.

Направив   бессмысленный   взгляд  в  окно,  отделявшее  его  от  слезящейся
петербургской  ночи,  Евгений  задумался,  ища, куда поместить почти готовый
сюжет,   неизбежно   возвращаясь  в  летний  месяц,  проведенный  в  любимом
прибалтийском городке.

Таинственная  тишина  тамошнего  курорта,  опустошенного  границей и визами,
шуршание  ветра  в верхушках сосен, ласковость прибоя на бесконечном пляже -
все это просилось стать декорацией романтичной истории.

Но  смертельно  не  хотелось  ему  писать знакомых людей в знакомом пейзаже,
заменяя  чудо рождения живых и объемных персонажей банальным описательством.
Отлично  зная,  что вот так, наскоком, ничего путного не выдумает, он все же
напряженно старался.

Что, если, скажем, так:

Послевоенная   обшарпанная  коммуналка.  Голодный  студент  -  комиссованный
лейтенант. Исторический факультет.

Сосед, безногий герой, алкоголик и орденоносец.

Соседка,  холодная  мегера, отравляющая окружающим жизнь и наводящая ужас на
всех  обитателей  квартиры, не исключая и героя-орденоносца, боящегося ее до
панических судорог.

Студент  остается  без  карточек  (вытащили  в переполненном трамвае). Он, с
радужными  голодными  кругами  в  глазах,  прокрадывается на кухню и хлебает
наваристый  борщ  соседки-мегеры.  Мегера  заходит  на  кухню  и разогревает
остекленевшему  от  ужаса  студенту  борщ.  Смотрит,  как он ест, и глаза ее
наполняются слезами - у нее не вернулся с войны сын-ровесник.

Вульфа,  с  трудом  подавив  тошноту,  торопливо  забыл  про  борщ  вместе с
героическими алкоголиками.

Породив  еще  парочку  подобных  шедевров,  он обреченно потер высокий лоб и
наконец  решился,  клятвенно,  впрочем,  пообещав  себе  населить  избранный
интерьер новыми людьми.

Следующим  шагом  надо  было выбрать имя главного героя, что всегда давалось
ему   с   трудом.  Вульф  протащил  глаза  по  книжным  полкам;  взгляд  его
остановился  на  потрепанном  собрании  сочинений  в  синих  обложках,  и он
произнес  вслух, словно пробуя на язык, имена: Антон, Павел... Тоша, Паша, -
сказал он неожиданно язвительно.

Тьфу...  не то: к этим именам лепились физиономии категорически не годящиеся
под рождающийся образ.

-  Так,  еще  раз,  -  сказал  он, хотя никакого другого раза еще не было, -
рефлектирующий,    тонкий,   чувствительный,   профессия,   надо   полагать,
артистическая... какой тут к черту Паша, Леша.

Теперь  он  смотрел  на вдрызг истрепанный том: Федя, Миша... - нет, нет, не
то...

О!  Родион  Романыч, - неплохо, хотя Родион, пожалуй, как-то старорежимно, а
вот Роман - это то, что надо.

Однако  в  этот  момент  лицо  у  него скривилось: "Тоже не фонтан - Рома...
Ладно, бог с ним, Рома так Рома".

Теперь   фамилия,   Роман,   Роман...  -  он  силился  подобрать  что-нибудь
созвучное,  -  Роман  Полянский.  Это  сочетание  ему  понравилось,  но он с
отвращением  вспомнил,  что  ленивое  воображение  выцепило  его из киношных
титров.

Мысли  продолжали  крутиться  возле  фамилий на "ий", глаза Вульфа шарили по
полкам, безжалостно коверкая фамилии.

Вересаевский,  Чеховский,  Лермонтовский...  добравшись до Сэлинджеровского,
он  пришел  в  легкое  исступление,  ощущая,  что  продолжение в том же духе
грозит тяжкой душевной болезнью.

И  тут  же  от  ярости  он придумал фамилию, взявшуюся неизвестно откуда, но
точно  не  с  корешков,  и  показавшуюся ему вполне достойной. Страдзинский.
Роман  Страдзинский...  могло  бы быть и лучше... ладно, придумаю что-нибудь
получше - поменяю.

Вульф,  разумеется,  превосходно  знал,  что  стоит только герою обзавестись
каким-нибудь  именем,  как  он  немедленно  к  нему прирастет, и не будет на
свете  силы,  могущей  их  разъединить,  но  подобные утешения исключительно
благотворно действуют на нервы.

Смущало  его  и  явное  польское  происхождение... но, в конце-концов все мы
интернационалисты, пусть будет поляк.

Кроме  того,  поляком мог быть его дедушка, тоже Роман Страдзинский, в честь
которого  он  и  был  назван.  Да,  именно  дедушка,  видный  хирург... нет,
известный     пианист...     или     нет,     скульптор...     да,    точно,
скульптор-реставратор,   отличившийся   после   войны   при   восстановлении
Петергофского  парка,  главный  реставратор  статуй  в  Летнем саду, лауреат
Госпремии и ордена Красного Знамени.

Так  не  рожденный  еще  герой  обрел  почтенного  и ответственного дедушку,
умершего  лет  за  восемь  до  описанных  событий от рака легких, вызванного
неумеренным курением "Беломора".

За  дедушкой  последовала  дача, производная успешной карьеры, но тут в дело
вмешалась  бабушка,  обладавшая досадной привычкой торчать на ней все лето и
мешать развитию сюжета.

Вульф  движением  головы  отогнал бабушку в клетчатом переднике, подающую на
стол  салат  из  огурцов  и  вкусные эстонские сосиски с поджаристой цветной
капустой.  Она  была  немедленно  и  безжалостно  похоронена  по соседству с
дедушкой,  на  Охтинском кладбище, оставив в наследство среднему сыну и отцу
Романа  три  уютные  комнатки  и  веранду  с  большим круглым столом, крытым
выцветшей клеенкой веселенькой расцветки.

Как  весело  бывало за этим столом, когда собиралась за ним большая и шумная
семья,   а  по  вечерам  к  дедушке  приходил  Григорий  Ефимович  Эпильман,
профессор   русской   филологии  Тартуского  университета,  и  над  верандой
шелестела   неторопливая   под   преферанс   беседа,   наполненная   старым,
исчезнувшим  Петербургом,  подразумеваемыми, но теперь забытыми аналогиями и
даже легкой, скользящей картавостью.

Вульф  представления  не  имел,  откуда  взялся  этот профессор, но знал уже
наверное,  что  звать  иначе  его  не  могли  ни  в коем случае и что был он
маленький, быстрый, с клиновидной бородкой и острым языком.

Легкость  появления  на  свет  все новых лиц вызвала счастливое, ни с чем не
сравнимое  ощущение  обрастания  голого скелета сюжета живым мясом образов и
персонажей.

Итак,  закурив  очередную  сигарету  и  зажав  ее  в  уголке рта, морщась от
лезущего  в глаза дыма, Евгений Вульф азартно пробежал пианистским движением
по клавишам.

Начал он так:

Роман   Страдзинский,   расправляя  тело,  затекшее  от  долгого  сидения  в
автобусе,  и  ожидая  водителя,  возившегося  с  замком багажника, скользнул
взглядом  по  соснам,  долгожданным  соснам Юрьевской косы, признаться, даже
снившимся ему иногда зимними ночами.

Неожиданная  детская  улыбка  мелькнула на очерченном крупными линиями лице,
некрасивом,  но  с  внятно  читавшейся  породой.  Густая  курчавая  поросль,
покрывавшая  длиннющие  конечности,  резко  контрастировала  с бритой наголо
по-летнему его обыкновению головой.

Роман  повернулся  к  распахнувшемуся багажнику, сверкнув золотым колечком в
ухе, и легко забросил сумку на плечо...

В  этот  момент Вульф остановился, опознав самого себя, и поскреб в заросшем
затылке.  Убедившись,  что  наивная  попытка снабдить Страдзинского сережкой
решительно   ничего   не   меняет,  он  обижено  вытянул  губы  дудочкой  и,
безжалостно  правя  написанное, застучал разозлившимися пальцами с утроенной
частотой.

...скользнула  по  красивому  лицу. Темные и пышные волосы, спадающие обычно
до  плеч,  были  собранны  в  хвост, отчего становилось заметно, что голова,
пожалуй, маловата даже для его хрупкого телосложения.

Увы,  Роман  не  дотягивал  и  до метра семидесяти, да и тренажерный зал ему
явно  бы  не  повредил.  Впрочем,  все  это скрадывалось ловкими движениями,
выдающими сноровку бывалого теннисиста и танцора.

Страдзинский  был  способным художником, успевшим, несмотря на свои двадцать
пять    лет,    оформить    несколько    детских    книг.   Однако   карьера
художника-иллюстратора  не  составляла предел его мечтаний, мультипликация -
вот  что  влекло  Страдзинского  по-настоящему,  и  именно туда он молчаливо
пробивался с еще непотрепанным упрямством.

Рома  повернулся  к  распахнувшемуся  багажнику, сверкнув золотым колечком в
ухе,  и  с  тяжелым  вздохом  пристроил  сумку на плечо. Но даже предстоящий
двухкилометровый    путь    не   мог   испортить   счастливое   предвкушение
трехнедельного безделья.

Снова   закурив,   Вульф   откинулся  в  кресле  с  довольным  видом  плотно
позавтракавшего  питона  -  Страдзинский  удался.  Хотя  при желании в нем и
можно  было  рассмотреть двух-трех приятелей автора, однако, смешав их черты
в  должной  пропорции  и добавив нескольких любовно придуманных штришков, он
получил  вполне  новую  и  добротную  физиономию.  Немного  смущала  Евгения
сережка,  он  даже  закрыл  глаза,  стараясь понять, будет ли она на месте в
смутном  еще облике, но, так и не поняв, решил, что к финальной правке Роман
сам   определится   с   этой   чертовой  сережкой.  Но  главное,  главное  -
Страдзинский ему нравился.

Вульф  снова  потянулся к клавиатуре, но тут лицо его исказилось, и он почти
плюнул  в ничем не повинный монитор, Евгений обнаружил, что начал совершенно
не там.

"В  самом  деле,  -  здраво  рассудил  он,  -  не  мог же Страдзинский, едва
забросив  сумки  домой,  немедленно пуститься в приключения. Ни один кретин,
кроме  меня,  - самобичевался Вульф, - на это не способен. Потом, это просто
не  убедительно,  чтобы человек в первый же день... нет, нет, такого в жизни
не бывает, ему надо дать хотя бы дня три осмотреться там, туда, сюда...

И  о  чем  мне  писать,  пока этот козел осматривается? Совершенно не о чем.
Ладно,  -  слегка  поостыл  Вульф, - описание я потом куда-нибудь вставлю, а
начать можно скажем отсюда..."

- Тебе чаю еще налить? - спросила Светлана.

-  Ага,  -  ответил  Роман, наблюдая за темной заварочной струей, - покрепче
если можно. Нет, нет! Сахара не надо, - остановил он ее.

- Ах, да, извини - я и забыла совсем.

-  Вот  так  и  забывают  друзей  детства,  -  ответил  Страдзинский, лениво
скользнув в ироничность тона.

За  окном  темнел  беззвездный  июльский  вечер,  о  котором так мечталось в
бесконечные  зимние  месяца,  мечталось  о  полусветском трепе, о сладостном
безделье.

И  пусть  низкое  и  темное небо не предвещает желанного поворота к пляжному
валянию,  но все же, все же... ах, эти дачные вечера, ах, эти разговоры ни о
чем.

Их  было  на  веранде  человек  шесть, знакомых с самого туманного и раннего
детства, ядро компании, наезжавшей сюда каждое лето.

Может  быть,  из-за этой самозабвенной дружбы их и тянуло так неодолимо сюда
каждый  год,  хотя зимой они, как водится, виделись мало, вернее сказать, не
виделись почти вовсе.

За   годы  знакомства  выработался  даже  некоторый  этикет  зимних  встреч.
Москвич,  бывая  в  пасмурно-дождливой  недостолице,  должен  был  стараться
встретиться  со  всеми,  давая,  кстати,  и  петербуржцам  повод повидаться.
Разумеется, в обратной ситуации необходимо было проделать все то же самое.

Что  до  звонков,  то  на  Новый  Год  можно было и не звонить, а вот с днем
рождения  поздравить  следовало, хотя приглашения и случались не часто. Весь
этот   церемониал   не   доставлял  присутствующим  особенных  неудобств,  а
напротив, отправлялся естественно и с удовольствием.

Скажем,  Рома,  приезжая  в Москву, с удовольствием останавливался у Бори, с
не  меньшим  удовольствием он звонил Светке пощебетать или селил у себя Аню,
приехавшую с подругой, погулять на белые ночи.

Вульф остановился, раздраженно потеребил щетину и выдернул из носа волосок.

Получалось  тяжеловесно  и  даже очень. Даже то, что из всех, собравшихся на
веранде,  можно было опознать разве что Свету (или Марину, если обратиться к
жизненным реалиям) не слишком его утешало.

Он  ощутил  опасность  утонуть в бесчисленных нюансах, неизбежно возникающих
при  пятнадцатилетнем  знакомстве, - ну,  кому, ей богу, интересно, что Боря
с  Ильей  не  слишком-то  дружили,  рассорившись когда-то вдрызг из-за некой
Жени.

Эту  историю  он  придумал с ходу и, отчетливо понимая, что при таком долгом
знакомстве их будет не один десяток, решил попытаться оставить при себе.

Побродив  по  квартире, помахивая рукой в такт бессвязному бормотанию, выпив
несколько   чашек   кофе  и  выкурив  еще  больше  сигарет,  Вульф,  наконец
решившись, продолжил:

Впрочем, к чему слова?

Довольно того, что все они любили друг друга. Да и как могло быть иначе?

Ведь  здесь,  именно  здесь, выкурена первая сигарета и выпита первая рюмка,
именно  тут, на Юрьевской косе, они в первый раз поцеловались и в первый раз
пришли  домой  под  утро,  тут  они  разбивали носы, носясь на велосипедах и
сражаясь на теннисных кортах...

Как можно не любить после этого Косу?

А  любя  ее,  они  еще  больше любили друг друга, неизбежно связанных с ней,
отчего любили Юрьевское еще больше...

Так  являлся  свету банальный замкнутый круг, разорвать который оказалось не
под   силу   ни  визам,  ни  границам,  ни  даже  переименованию  во  что-то
лифляндское, непроизносимое.

Давно  осталось  позади  деление на детские компании, когда такую неодолимую
преграду   выстраивали   год   или   два   разницы,   стерлись  влюбленности
неразделенные  и  уже почти позабылись разделенные, с последующими изменами,
ссорами,  а  после,  разумеется,  враждой,  не  выжившей  в  тесноте  дачной
компании.

Немыслимо  было  отделаться  от  магии  здешних  мест, и везде: и на влажном
Кавказе,  и  в  сухом  Крыму,  и  на  Крите,  и даже в экзотике каких-нибудь
Фольклен  или  Канар,  безнадежно тянуло их сюда - к величественным соснам и
холодному дыханию Балтики.

И  они  понимали  уже,  что никогда им не найти другого места на этом свете,
где  бы так же радостно кружила бойкая мошкара у ласкового света лампы и так
же  добродушно  поднимались  клубы  пара  над раскаленным спокойствием чашки
горячего чая.

- Ребята, дайте сигаретку, - попросил Илья.

-  Лови,  -  приподнялся  с  дивана  Боря  и пачка, перелетев через комнату,
опустилась в ловко подставленной руке.

- А Илька как всегда без сигарет, - улыбнулась Тоня.

- Традиция священна, - ответствовал он, прикуривая.

-  Ты  что,  столько  куришь?  -  озаботилась  Света, - ты же только сегодня
покупал.

-   Да   вы   и   расстреляли,   -  недовольно  бросил  Илья,  чьей  широкой
безалаберности претили мелочные расчеты сигарет.

Как  в  капле  угадывается  океан,  а  в  песчинке  пляж,  так  и его натура
отражалась  в приезде без сигарет в Лифляндию, где пошлины и акцизы вздувают
их цену втрое.

Он  был  чуть  выше  Страдзинского  и  заметно  шире его в плечах, со скучно
очерченным лицом, но веселыми глазами и обаятельной улыбкой.

Илья  полагал  себя  фотографом  и  даже  где-то  иногда печатался, но, увы,
Москве  (псевдобогемно-светско-тусовочной)  был  гораздо  более  известен  в
качестве  мелкого  ЛСД-дилера.  Он занимался этим еще не вполне серьезно, но
уже  в  пугающих  друзей  масштабах, хотя, признаться, другое занятие, каким
Илья  мог  преуспеть  или  хоть  бы  заработать,  выдумать  непросто. Был он
феноменально  ленив и феноменально же необязателен (по слухам Илья опаздывал
и  манкировал  даже свиданиями), так что, с трудом можно понять, как он хоть
этим снискал хлеб насущный.

Совсем  не  из  таких  происходил  Боря,  хотя и возлежащий сейчас на диване
совершенным  обломовым.  Трудолюбиво  и  целеустремленно  торил  он дорогу в
гранитном  мире  шоу-бизнеса,  добравшись,  правда,  пока  только  до клубов
средней   руки  и  разогрева  перед  популярными  командами,  но  дело  явно
продвигалось, и Боря каждое лето приезжал все более известным.

Честно  говоря,  некоторое  опасение  вызывала  его  музыка, сложноватая для
эстрады,  тем  паче отечественной. Зато внешностью он обладал великолепной -
в  придачу  к  отменному  росту и отлично сложенному, раздающемуся в стороны
мускулами  телу,  в  наследство от родителей ему досталось лицо, исполненное
той  некрасивой  и решительной мужественности, что становится только лучше с
годами,  достигая  пика мужской привлекательности годам к сорока пяти, когда
оно  становится  вполне  употребимо  в рекламе американских сигарет и даже в
героическом  кино  для  роли  героического  борца  с мафией или героического
подпаска (на случай, если вестерны за двадцать лет снова войдут в моду).

После  этих  слов  Вульф,  яростно  кусая  фильтр,  откинулся назад и, делая
странные   пасы   руками,   неразборчиво   и   возмущенно   бубнил,   силясь
материализовать еще оставшихся на веранде.

Кстати,   хотя   Вульф   и   производил   теперь   впечатление  законченного
неврастеника,  это  было не совсем верно: вне литературных священнодействий,
Женя   пребывал  в  неизменно  добродушном  и  спокойном  до  флегматичности
настроении,  выносившем  без  заметного  ущерба  даже  критические замечания
друзей, оценивающих новую рукопись.

Непонятное  оживление  на  улице  заставило его выглянуть в окно. Запущенная
комнатушка,  обозванная  в  приступе  мании  величия  кабинетом, выходила на
тихий  переулок,  чья  тихая жизнь была, к вульфовской радости, окончательно
придушена дорожными работами.

Напротив  располагалась  школа,  и  опаздывающие  школьники  оглашали воздух
частым стуком торопливых ног.

Да,   школа,  школа...  живой  памятник  десятилетних  мучений,  пропитанный
удушливым  запахом  угнетения  и  скуки.  Он  вспомнил  свою  оскорбительную
бездарность,   вызывавшую   легкое   презрение  математички  и  унизительное
сочувствие  физика,  вспомнил  дешевое  фрондерство  и  ненависть исторички,
вспомнил он и обожание литераторши, стыдливо подумав:

"Надо  бы  ней  зайти,  давно  не  был...  - и тут же без связи, - вообще-то
девять уже... пора спать..."

Вульф  переместил  себя  на  кровать  и  добрый  час  не мог заснуть, видя в
полудреме  своих  героев,  додумывая Стаса и Свету, сызнова измышляя некоего
Павлика,   но   наступил  наконец  тяжелый  сон,  в  котором  величественные
прибалтийские сосны сменялись пряничными домиками старого Таллина.

                                  Глава II

                              Самоутверждающая

                                     I

...на подоконник Стас и, выпуская дым в темноту, заговорил:

- Да, кстати, Бориславский в мае был в Питере.

- Чего мне не позвонили? - удивился Страдзинский.

-  Ром,  мы  чего-то  тебя  так  и  не  поймали,  то  занято,  то  никто  не
отвечает[#188]

- Да? Странно... А! Я наверно в Москве был... Ну, и как он?

- Прилежный студент, без пяти минут магистр.

- Серьезно? - весело изумился Илья.

Бориславский,  могущий соперничать в непутевости даже с ним самим, несколько
лет  назад  эмигрировал по явному недосмотру государственного департамента в
Калифорнию.

-  Ага,  говорит  там  даже  выпить  не  с  кем, приходится от нечего делать
учиться.  Зато  здесь он оттянулся, первым делом купил во такой пакет травы,
-  Стасик  развел  руками,  демонстрируя объем, достаточный для приведения в
невменяемое  состояние всех пер