вокурсников самых престижных московских вузов
и еще достало бы полному составу петербургского Рок-клуба в лучшие его годы.

Стас  продолжил  свою  историю,  причем  особенный  восторг у него отчего-то
вызывали   свои   же   провалы   в   памяти,   поглотившие  половину  визита
Бориславского.

Стасик,  самый  старший  из  собравшихся  на веранде, был славным пареньком,
добродушным,   открытым,   всегда   готовым  помочь,  ну,  разве  что,  чуть
простоватым и инфантильным.

Отъезд  Бориславского, с которым они были неразлучны, положительно пошел ему
на  пользу - их совместные кутежи вызывали ужас не только у родителей - даже
Илья  участвовал в них не очень охотно, правда, не столько из-за порочности,
сколько из-за отупляющей тоски однообразия.

Сам  по  себе  Стас  не  так  чтобы  любил  выпить,  но получив предложение,
приходил,   приносил   и  напивался  с  удовольствием,  если  же  предлагали
покурить,  понюхать  или  проглотить, то он и здесь не отказывался, обладая,
однако,  неким  врожденным  благоразумием,  не позволившим ему зайти слишком
далеко.

Теперь,  лишившись  постоянного  собутыльника,  бывшего, что, надо полагать,
очевидно,  ведущим  в  их  тандеме,  Стасик  поуспокоился  и даже в каких-то
четыре  года  переполз  со  второго  на  пятый  курс.  Папа еще в преддверии
диплома  пристроил  его  в  звучно  именуемый банк, где он и трудился не без
успеха последние года два.

Кстати,  возможности  папа простирались заметно дальше, и Стас, единственный
из  них,  мог  не  думать  о заработке и будущем, оставив эти скучные заботы
Владимиру Ивановичу, происходившему из породы крупных советских директоров.

Одна  только здешняя его дача говорила - жутковатое дворцового типа строение
-  безошибочно  указывала  на социальное положение владельца, вызывая мысль,
что  место  ей  где-нибудь  не  далее  чем километрах в тридцати от одной из
столиц, были у него, впрочем, хоромы и там, даже, кажется, еще и лучше.

Владимир  Иванович,  ходивший  раньше  дома  в  длинных  сатиновых трусах, а
теперь  в ярких штанах от спортивного костюма, поверх коих свисало все более
внушительное  брюхо,  Владимир  Иванович  любитель  вкусно  пожрать и крепко
выпить, а выпив, поучить молодежь, если придется в гостях у сына, жизни...

Ну и довольно, его нельзя не узнать.

Хозяйкой  веранды  и  прилегавшей к ней, но малозначной для сюжета дачи была
Светка,  милая  и  домовитая  пухленькая  барышня,  прикончившая в этом году
юрфак, и уже нашедшая хорошее место.

Была  она  сделана  из  того теста, что дает свету законопослушных граждан и
добросовестных   налогоплательщиков,  но  всеми  силами  тщилась  изображать
роковую  женщину, и, полагая в себе художественные таланты, пробовала петь и
рисовать.

О  ее вокале мы из милосердия говорить не станем, а что до живописи, то даже
Рома,  тактичнейший  Рома,  не  мог согнать блуждающей ухмылки, просматривая
бесчисленные кошачьи глаза и охру, размазанную пальцем.

Ну  вот и осталась одна Аня, милая Анечка, чудный ребенок, маленькая девочка
и    общая    любимица,    хотя,    в   сущности,   учитывая   подкатывающее
восемнадцатилетие  и  второй  курс  чего-то там экономического, пора бы было
заметить, что она давно уже взрослая, привлекательная девушка.

Но,  нет, непобедима сила привычки - Анечка по-прежнему считалось маленькой,
над   ее  увлечениями  мило  подшучивали,  забывая  о  тех  крупномасштабных
страстях, что кипели здесь в их восемнадцать.

Свою  роль тут играла и одна история, случившаяся как раз в те времена почти
шекспировских  страстей.  Анечка была безумно влюблена то ли в Илью, то ли в
Борю, в кого именно теперь, за давностью лет, выяснить не просто.

Забывшийся  объект  любви,  получив от нее романтическое послание, отчетливо
отдававшее  недавно  прочитанным  "Онегиным",  от  большого  ума  и  сильной
взрослости  продемонстрировал  письмо  всем остальным, доставив своим, таким
же  умным,  как и он сам, приятелям и подружкам немало веселья, а несчастной
девочке множество горьких слђез.

-   Понимаешь,   у  герыча  совершенно  другое  действие,  -  проводил  Илья
сравнительный  анализ наркотиков. - От кокса человек становится таким... ну,
знаешь,  такой  бодряк  ловишь,  чувствуешь  себя  просто  кинг-конгом, а от
германа,  наоборот,  человек  в себя уходит, его, вообще, в народе "скучным"
называют.   Причем   от   кокса   приход  бывает,  ну,  буквально  минут  на
десять-пятнадцать, а от герыча на весь вечер.

Как   и   почти  все  люди,  чересчур  увлекшиеся  наркотиками,  Илья  любил
повитийствовать на эту тему.

Кстати  сказать,  тем  же  грехом  нередко  страдают  и гомосексуалисты всех
мастей  и  полов.  Можно  подумать,  что  поклонники  модных  увлечений, так
нелюбимых  обществом,  ощущают  потребность  оправдаться, но ведь и нудисты,
невинные  нудисты!  иной  раз  не  могут  говорить  ни  о  чем,  кроме как о
естественности голого тела.

Судя  по  всему, они ощущают себя членами эдаких закрытых, привилегированных
клубов.  Иногда  это  перерастает  в  совершеннейшую манию, и человек теряет
способность  связно  интересоваться чем-либо, кроме предмета своей не всегда
осознанной избранности или, что, в сущности, то же самое, ущербности.

Как все же чудовищны порой пути самоутверждения

Впрочем,  Илья обладал этим пороком в самой легкой форме и разглагольствовал
хоть и охотно, но с явной подачи любопытствующей Анечки.

-  Илька,  а  что  сильнее кокс или герман? - спросила Аня, уверенно овладев
жаргоном терминологии.

- Что значит, "что сильнее"? От них совершенно разный приход.

- Я в смысле, к какому больше привыкание?

- Конечно к герычу, кокс - это вообще детские игрушки.

"Ого",  -  вздрогнул  Страдзинский.  Имея  некоторый  опыт, он отлично знал,
какой  недобрый  знак,  называние  кокаина  игрушками.  Сам  Рома наркотиков
всегда  сторонился,  но,  разумеется,  подобных  бесед  наслушался сотнями и
теперь вполуха ловил обрывки разговора, отмечая привычные вехи.

Его  примеру  следовал Борис. Проведя несколько лет в московской музыкальной
тусовке, уж он-то точно знал, чем героин отличается от кокаина.

Света,  всеми  силами  изображая  много повидавшую светскую даму, впитывала,
тем  не  менее,  каждое слово. Не без интереса вслушивался и Стас, никогда в
своих упражнениях не доходивший до отравы такой силы.

- Илька, а как героин колют, он же в порошке?

- Ну, вообще-то разводят, но, знаешь, его уже давно никто не колет.

- А как?

- Нюхают...

"Ну, началось, - подумал Рома, - сейчас расскажет, как вредно колоться".

- ...вены уходят... дороги... - донеслось в подтверждение.

"А сейчас, что без разницы, как германом травиться".

- ...что нюхать, что ширяться, ну, будет приход на десять минут попозже...

"А  теперь,  что ширяться дурной тон", - подумал Страдзинский, но не угадал:
Илья  перешел  к  каким-то  другим  тонкостям  наркологии. Обидевшись, Роман
повернулся  к  Боре  и от тоски завел приглушенную беседу о вышедшем наконец
альбоме.

-  Илька,  а  ты  часто  герман  нюхаешь?  -  наивно  и  несколько бестактно
поинтересовалась Аня.

- Нет, не часто, - очень сухо ответил Илья, замыкаясь.

Сам  он,  иной  раз,  рассказывал  о себе такое, что и вправду лучше бы было
промолчать,   но   от   прямых  вопросов  уходил,  словно  вспомнив,  какими
животрепещущими     и     яркими    словами    описывает    его    увлечения
уголовно-процессуальный кодекс Российской Федерации.

Назревшую  заминку  добродушно  пресек  Стас,  вообще  не любивший заминки и
умело  их  гасивший. Он напомнил, что, пожалуй, пора идти, и все, слившись в
миролюбивом     единении,    стали    подниматься,    преувеличено    громко
переговариваясь  и  слишком сильно грохая стульями, отчего неловкость только
набрала силу, вымахав с корабельную сосну.

Однако  не  прошло  и  пяти минут, как тон стал естественен, и над пустынной
дорогой,  иссеченной  перекрестьями бесконечных теней, воцарился негромкий и
дружеский треп.

Странно  было  видеть,  как  они,  избалованные ночной жизнью столиц: шумной
питерской   и   невероятной  московской,  шли,  старательно  приглаженные  и
надушенные, в единственную на Косе дискотеку.

Только  по  субботам  шумела  она  до утра многолюдьем, и каждую субботу они
собирались  тут с неправдоподобной пунктуальностью. Рома, с каждым годом все
неохотней  и  реже  выбиравшийся  в  петербургское  ночное  веселье,  ощущал
странное возбуждение, двигаясь в провинциальный танцзал.

- Мы сейчас с друзьями решили делать кино.

Достойных  размеров  пауза  обрамила  это  заявление,  дав  Илье простор для
продолжения.

-  У  нас  есть  интересная  идея,  -  он  изложил  идею,  -  мы  хотим пока
попробовать  просто  на  видео, - сумел остаться в рамках реальности Илья, -
не хотите поучаствовать?

                                     II

Зал  в преддверии близкого рассвета пустел. Отчасти протрезвев, Рома, уткнув
нос  в  бокал,  раздумывал, куда же подевались все те девицы, что так весело
плясали с ним всю ночь.

-  Ну что красавец? - шлепнулся на диван напротив вальяжный, подшофе, Борис,
- скучаем, обломавшись?

- А где твоя подруга? Смоталась? - мстительно спросил Рома.

- Коллега! не надо завидовать, подруга наводит глянец в сортире. Мы уходим.

- Ве-еселых тебе палок! - не рассчитав, громко выкрикнул Страдзинский.

-  Фи!..  хотя,  за  искренность спасибо. Кстати, я тебе не говорил главного
правила ночных клубов? - подозрительно светским тоном осведомился Боря.

- ?

-  Танцуя  с  третьей девочкой или заказывая пятую текилу, привыкай к мысли,
что спать будешь один.

- Тьфу на тебя.

-  Но, неся, как старший товарищ, за тебя некоторую ответственность, замечу,
что за твоей спиной, в дальнем углу, мается с выводком юрьевских девиц Илья.

Рома бросил через плечо внешне небрежный, но весьма старательный взгляд.

- Там их всего две.

- Тебе мало? А та, в шортиках, осталась?

- Да, - голосом берущей след собаки сказал Страдзинский.

-  Рекомендую.  Где,  кроме  райцентров  русской  Лифляндии,  найдешь  такую
вызывающую красоту и волнующую свежесть.

Боря  говорил это, небрежно опуская руку на плечо своей вернувшейся самочки,
-  она, жеманно скривив смазливую мордашку, прилипла к нему всем телом. Рома
представил  их  сегодняшнюю  горячую  и  одноразовую  любовь, Борину вздутую
буграми  мышц спину, ритмично двигающуюся над гортанными вздохами и летающим
по подушке лицом.

"Брр... мне определенно нужна женщина".

И потянул сигарету из краснеющей на столе пачки.

- Ты ж бросил.

-  Ладно,  одну  можно,  -  сказал Рома сакраментальную фразу - губительницу
мудрых решений.

- Ты смотри, так оно все и начинается.

- Оу, бомонд.

К  ним  двигалась  прощаться  с детства нелюбимая парочка. Павлик, (имя Паша
ему  не  нравилось)  красавец  необыкновенной  элегантности, и Ляля Рачкова,
теперь уже его жена, дочь кинорежиссера, широкого московского хлебосола.

Малоизвестно,  чем  именно занимался теперь Рачков-старший, но, определенно,
кино  он  не  делал уже лет десять, хотя и мелькал бесперечь в ящике. Вернее
всего,  именно  благодаря ему Павлик с Лялей вели с недавних пор музыкальную
передачу на небогатом московском канале.

Она  была  красивой  женщиной, очень красивой - высокой холодной блондинкой,
эдакой  Снежной Королевой в постановке провинциального ТЮЗа, но вместе с тем
исключительно  глупой,  хвастливой  и  болтливой  девицей,  вызывавшей после
получаса общения отвращение почти физическое.

Рома  всегда  утверждал,  что умей Рачкова пореже открывать рот, она была бы
очень и очень...

Блудлива  Ляля  была поразительно, причем не из внутренней потребности, а из
странной  убежденности  в  артистичной  природе  блуда.  По  выражению своей
отдаленной  подруги,  она "ходила в обе стороны", но все равно, в распутстве
была скорее вычурна, чем оригинальна.

Не  спал  с  ней,  кажется, только Боря, да и то трудно сказать наверное. Во
всяком  случае,  в  их присутствии он с трудом удерживался в рамках светских
приличий,  диктуемых  двадцатилетним  знакомством.  До Ромы доходили смутные
отголоски  какой-то  скверной  истории,  где  Павлик  с  Лялей  серьезно его
подвели.

                                    III

Рома  и  девочки  ждали  Илью,  зацепившегося  языками  со старым приятелем,
дискотечным  охранником.  Багровое  солнце  не показалось еще из-за верхушек
сосен, и в лучах серого рассвета их лица казались болезненно бледными.

Воздух,  холодный  и влажный, поднимался от невидимого моря, и только шумные
порывы  ветра, сливаясь с прибоем, нарушали тишину. После зала, разрываемого
оглушающей  музыкой, после лихорадочного веселья, после шампанского и танцев
стало  удивительно  покойно  и славно. Говорить не хотелось, но Страдзинский
автоматически  рассказывал  одну  из  тех  забавных баек, что скапливаются у
каждого во множестве, отшлифованные бесчисленностью повторений.

Они  сдержанно  улыбались,  и  та из них, что была "его", достала из сумочки
дешевые  местные  сигареты.  В  пачке  оказалось  как  раз три штуки, и Рома
обречђенно задымил, с тоской подумав, что едва ли продержится две недели.

- Закурить не найдется? - прозвучал хрестоматийно хриплый голос.

Страдзинский  резко  повернулся, скользнув быстрым взглядом, - знакомых было
не  видно.  За  спиной  у  спрашивающего,  невысокого здоровяка, маячило еще
двое;  один из них, не сводя с Ромы злобного взгляда, шепнул что-то другому,
сверкнув выщербленным дракой зубом.

Страдзинского  били  всегда.  Его  били  на улицах и дискотеках, в барах и в
метро,  в  Крыму  и  в Москве, с целью ограбления и просто так, за девочек и
даже как-то раз по ошибке за мальчика.

Но  только  после  того  как в Вене, в тишайшей Вене, трое озверелых арабов,
отнимая  последние  четыреста шиллингов, сломали ему нос, он наконец понял -
это судьба.

Собственно,  "его  били"  не вполне верно. Со временем Страдзинский приобрел
известный  навык,  что  важно,  и уверенность, что гораздо важнее, и нередко
выходил из потасовок победителем.

Вот и сейчас он раздумывал: а не заехать ли попросту здоровяку?

Он,  судя  по  всему,  был  вожаком, и удачный апперкот мог избавить Рому от
дальнейшего... а мог и не избавить.

-  Нету  больше,  -  ответил  он  и  тут  же  подумал, что звучало, пожалуй,
грубовато.

- Извините, - огорченно бросил крепыш, отходя.

Илья,  выплывший  из  дискотеки,  оправдывал  свое отсутствие жизнерадостным
трђепом,  на какой был большой мастер. Страдзинский, стараясь вспомнить имя,
вглядывался в отведђенную ему девушку.

Она  напоминала ему подружку, имевшую место года три назад, такую же хрупкую
и  сдержанную  в  движениях,  но  та  была на голову ниже, и за ее негромкой
сдержанностью  таилось  презрительное разочарование. Абсолютное равнодушие к
окружающему  придавало  ей  какую-то  странную,  извращенную  сексуальность,
притягивавшую Рому неодолимо.

Они  прожили  вместе полгода, после чего расстались очень тихо и дружелюбно.
Ему  даже казалось, будто она испытывала к нему нечто вроде легкой симпатии,
несравнимой,  впрочем,  с  теплым  чувством,  питаемым  ею  к своей собаке -
огромной, тупой и злобной дворняге.

"Ну,  похожи,  и  что?  Ей  же  лет  семнадцать,  не больше, а той было... -
Страдзинский  зашевелил  губами,  зажимая пальцы, - двадцать три?.. двадцать
четыре?.. во всяком случае, не меньше двадцати трех".

Черт, как же ее?.. Лена?.. Люда?..

Рома,  подозвав  таинственными  пасами  Илью,  указал  на нее глазами, Илья,
нимало не заботясь о последствиях, громко ответил:

- Люба.

- Уже забыл, - улыбнулась она через плечо.

- Да я не об этом. Помню, конечно. Люба, а, если не секрет, сколько тебе?

- Девятнадцать.

- Да? Я думал меньше.

- Все так думают, мне даже как-то раз сигареты отказались продавать.

- Серьезно? Давно?

- Да нет, этой весной. Я так разозлилась, что даже за паспортом сбегала.

Вдоль  дороги, по пояс в тумане, стояли удобными ориентирами взметнувшиеся в
последние годы особняки.

"...знаешь, напротив того, четырехэтажного, с готическими башенками".

По   мере   приближения   петляющей  дороги  к  дому  нарастало  романтичное
оживление,    вдохновляемое    Ильей.   Роме   оставалось   только   бросать
поддерживающие  реплики,  но, несмотря на это, он отчего-то не ощущал себя в
роли  второго  плана,  может  быть,  от искусства Ильи, а может, и от общего
усталого добродушия.

-  Рома,  -  вдруг,  обратился  он  к  Страдзинскому,  кивая головой на свою
подружку, - интересная фактура, правда?

Рома,  с  видом знатока "фактуры", опустил набок голову, сдержанно изображая
интерес и удивляясь Илье, перешедшему к таким дешевым приемам.

- Да, в самом деле... - начал он и осекся.

"Черт,  как же я не заметил", - на него смотрел лик богородицы - равнодушная
доброта  с  повернутыми  внутрь  глазами.  Страдзинский всегда полагал такие
лица  выдумкой  богомазов, традицией, чем угодно, но только не человеческими
лицами.

Такое  вторжения  выдуманного  в  реальное  заставила  его задуматься: может
быть,      вся      евангельская      история,      подразумеваемая      как
нравственно-филосовски-эстетическая  метафора,  происходила  в  самом  деле?
Если бывают такие лица, то почему бы не случиться и остальному?

Но тут, решив, что хватил, пожалуй, слишком далеко, ушел по касательной:

"А если и не было? что с того?

Главное  -  могло  быть.  В  самом  деле,  кто  более  реален: Раскольников,
которого я понимаю больше, чем Илью, или случайный сосед в трамвае?"

От несуществующего соседа его отвлек крепко стоящий на земле Илья.

-  Барышни,  а  что  если  нам  продолжить  веселье?  Можно  зайти  ко  мне,
посидеть... Вы спать не хотите?

Его  барышня, Маша или как там ее, скомкав свое библейское лицо, неуверенно,
но утвердительно мялась, бросая красноречивые взгляды на Любу.

- Ребята, может, лучше завтра? - вопросительно приподняла подбородок Люба.

-  Да  уж  давно  завтра,  -  Страдзинский  указал  улыбкой на свою глубокую
порядочность и полную безопасность.

- Девчонки будут волноваться... ну и вообще...

Несмотря  на  неуверенность  позиции,  дальнейшие  уговоры не дали нечего, и
спустя  пять  минут,  когда настойчивость грозила обернуться непристойностью
назойливости,  молодые  люди,  окунувшись  в  плохо  скрытое  разочарование,
двинулись провожать их домой.

Прощание  было  долгим.  Илья  отводил  Машу  в  сторону, говорил ей слова и
целовал,  но  явно  безуспешно.  Рома  уже  понял,  что ничем это сегодня не
кончится,  и  хотел  только  одного  -  спать.  Он стоял, обнявшись с Любой,
беседуя полушепотом, когда она вдруг неуверенно спросила:

- А я тебе нравлюсь?

Он  ответил  так,  как  только  и  можно  ответить  на  такой вопрос, ощущая
разрушение с когдатошней подружкой аналогии.

                                     IV

Отойдя  за  несколько шагов от калитки, Илья обстоятельно закурил и, шутливо
сверкнув злобными глазами, начал:

- Страдзинский! Ты - мудак! Ты сорвал мне...

- Ребята! - прервал его возглас.

Илья,  собиравшийся  сказать нечто вполне конфиденциальное, от неожиданности
присел.

- Вы спать не хотите?

- Не-ет. - Уверенно протянули они хором, предвкушающе оскалясь.

- Погулять не хотите?

- Да-а.

Они  гуляли.  В  небольших  русских  городках  пошловатая  идиома  "гулять с
кем-то" наполняется конкретным и грозным звучанием.

Страдзинский,  окончательно  протрезвев, дозрел до верного прогноза и злился
теперь  бесперспективности,  зато  пьяненький  Илья,  питавший  явственные и
наивные грезы, повышал ему настроение.

Ветер,  пронзающий и утренний балтийский ветер, продувавший насквозь ведущую
к  морю  улицу, не впустил их на пляж. В сером свете лениво наползавшего дня
волны набегали мутным киселем на коричневый песок.

-  Боги,  боги,  и при луне мне нет покоя! - театрально провозгласил Светкин
голос